телу

— Да честно не понимаю, как в этот раз получилось сорваться, — Глеб медленно затягивается сигаретным дымом. Сигарета была четвертой за наш разговор, что наводит на мысль, что сидим мы на скамейке, расположенной на укромной тропинке небольшого парка, принадлежавшего центру, достаточное время. Я считала сигареты собеседника, а не количество раз, за которые мне могла бы наскучить наша беседа. — точнее, понимаю, но думал, что этот раз точно последний, а дальше только могила. Я задумчиво ухмыляюсь, поправляя за ухо прядь, выбивавшуюся из хвоста. Я думала примерно также, смотря на свои забинтованные запястья, которые под бинтами были не самым лицеприятным зрелищем в радиусе этого парка. Могла ли я сравнить суицидальный срыв с героиновым срывом? И могла ли я сейчас судить сидящего напротив меня также легко, как судила себя? — Наверное, я понимаю о чем ты, — я подгибаю ноги, упираясь подбородком в колени. Четвертая сигарета Глеба полетела куда-то вдаль. Я на минуту задумалась о вреде мусора для окружающей среды. — хотя сравнивать два наших поступка неразумно. — Я все еще серьезно думаю, что суицидников не отправляют в ребы, — парирует Глеб. Чувствую, как переходим оба через грани фамильярства неосознанно. — типа, ты пару дней назад резалась, это же… — Психическое отклонение и с этим только в дурку, — заканчиваю предложение за него. Почему то именно сейчас и здесь меня не раздражает упоминание моей нестабильной психики. — наркоманов тоже отправляют в муниципальные дурки, — продолжаю рассуждать, не думая о том, что, возможно, выгляжу обиженной. — а здесь я потому что есть возможность платить и держать меня. — Сорян, если слишком грубо прозвучало, — он отклоняется спиной назад. Почему он извинятся? Я поворачиваюсь к нему лицом, разглядывая черты лица. — ты не похожа на человека с психичкой. — А ты не похож на наркомана, — я мягко улыбаюсь. — ну, и мы сейчас не в своих самых страшных состояниях, так? — я получаю в ответ утвердительный кивок. Его взгляд устремлен вдаль, немного потерянный, и такой «обнуленный». — я всегда называю это неким «сбросом», когда доходишь до точки, и чтобы почувствовать себя новеньким и свеженьким делаешь то, что делаешь. Становится непреодолимо легко, но стыдно. — Точно, — выдает ответ с легким хрипом в голосе. — стыд всегда где-то рядом. Мы продолжаем вести легкий диалог, возвращаясь обратно. Я мысленно считаю плиточки на аккуратно выложенной брусчатке, тропинка из которой ведет ко входу, из которого мы также легко выходили около часа назад. Удивительно, как же мне подфартило встретить человека, охотно идущего со мной на контакт. Или это ему повезло, что я удачно присела на уши. Или обоюдная непринужденность сделала свое дело, помогая отвлечься от личных переживаний. В любом итоге, мы также легко прощаемся, расходясь каждый по своим палатам. Я захожу к себе, присаживаясь на кровать. Мною овладевает легкая грусть, подобная на сахарную вуаль, которой покрывают десерты. Вот такой же невесомой вуалью грусть покрывает и меня. После приятного диалога всегда так — вы вроде бы ничего такого не сделали, и человек, кажется, совершенно чужой, но приятное чувство грусти дает понять, что ты не один такой сломленный в этом мире. После обеда мы договариваемся с Глебом посетить вечерний сбор пациентов в общем зале. Он рассказал, что это особый вид развлечения здесь — все общаются и играют в настолки. Ну прямо-таки детский сад «Полянка»! Но мой новообретенный товарищ обещает, что мероприятие местного разлива — это стоящее развлечение, и раз уж мы спелись на неопределенный срок заточения, то нужно ловить общие ништяки. Я была не против, тем более что первый день выдался насыщенным настолько, что невозможно было бы переборщить даже таким видом досуга. Но оказалось возможно. Возвращаясь к себе после того самого обеда, я невольно была втянута в авантюру, которую в своей голове я оценивала на минус сто из десяти. Ко мне приехала моя неповторимая матушка, видеть которую я рассчитывала, ну, примерно никогда, а если быть реалистом, то через два дня. Через те же два дня я мечтала от сюда выбежать на свободу ее же стараниями. Но она заявилась сегодня без объявления войны, уничтожая все мои шансы на выход на свободу через парочку дней. — Я, честно, не ожидала тебя видеть, — первая фраза, которая вылетает из моего рта. Что в голове — то и на языке. — и что ты захочешь меня видеть так сразу я тоже не мечтала. — Мне дешевле содержать тебя дома, чем в этой очередной богадельне, — слышу я в ответ. Мое лицо откровенно выражает удивление. Неужели все закончится, так и не начавшись? — но твой врач говорит, что невозможно так быстро привести тебя в человека. Оно и понятно, им выгодно, чтобы я платила сюда. В этом ёмком и до визга ожидаемом разговоре было ясно все. Все наше взаимоотношения друг с другом строились на язвительных диалогах, поддерживать которые приходилось не по желанию, а по какому-то внутреннему зову. Чтож… Моя Мама всегда была очень отстраненной от меня, холодной и в каком-то смысле деспотичной. Она забеременела мной, когда для биологического возраста было уже как раз, а для ее ментального — еще очень-очень рано. Но ничего не поделаешь и за последствия от незащищенного полового акта нужно отвечать. В ее жизни появилась я. Как снег на голову, я была обузой в ее только-только налаживающейся жизни. Отец, тот самый непосредственно второй участник случайного соития, смыслся, узнав о ма-алеьнком секрете животе моей матери. И никто не мог его осудить, ведь он был женат, и у него уже даже имелось парочка малолетних спиногрызов. Но Мама не унывала, заручившись поддержкой свое Матери — моей бабушки, она решила оставить ребенка. Я все свое взросление провела с бабушкой. Не могу сказать, что и с ней у нас были отвратительные отношения, но она любила меня той самой безусловной родительской любовью, что не досталась мне от матери и отца. Любовь матери измерялась количеством и качеством банковских переводов, которые поступали на нашей с бабушкой счета. И в какой-то момент я даже видела в этом что-то нормальное. Мама строила свою жизнь, карьеру и мое возможное будущее. Мне казалось, что мы все очень удобно устроились. У Мамы была карьера и продолжение рода в лице меня. У бабушки был ее личный объект заботы, опять же таки, в лице меня. У меня в целом было все, что я могла только хотеть, и плюс ко всему вся жизнь впереди — в любви и в достатке. Но примерно между моим вторым и третьим психозом, где-то в начале очередной маниакальной фазы, умирает бабушка. Я отлично помню, что именно в этот момент мне меньше всего хотелось заканчивать свою жизнь, ведь я наглядно видела, как она может оборваться неожиданно. Я чувствовала, что будто у меня в этой жизни отобрали что-то настолько важное, что жить нужно было назло всем и вся. Тяжело было маме, ведь мало того, что ее отношения с бабушкой были теми самыми отношениями «мать и дочь», так ко всему прочему, у нее снова появилась я. Мы с ней были как две лампочки по разным краям комнаты, которые соединял один общий импульс. И когда этот импульс исчез, умер — пришлось искать точки соприкосновения самостоятельно. Как уже стало понятно — ничего у нас не вышло. Я была уже достаточно взрослым человеком для того чтобы делать выводы про другого взрослого человека, а у нее ко мне не было ни одного малейшего чувства, как к существу, которого она породила. Мы были чужими людьми, по ошибке связанными родством, которое никак не проявляло себя в наших отношениях. Чужие и колкие фразы вылетали обоюдно, и мы становились все дальше и дальше. Мне всегда было обидно и стыдно за одну вещь — бабушка была свидетелем всех тех моих начальных срывов. И я часто задавала себе вопрос могло ли это послужить причиной ее внезапной гибели. Неужели я могла ее довести? Была ли я триггером, который спровоцировал такие тяжелые переживания? Да, конечно, да. Я иногда чувствовала себя избалованной дурой, у которой было все, но она как тварь решила испытать вселенную на прочность. — Я не смогу забрать тебя сегодня, — говорила мама. Мы примерно полчала говорили о том, о чем вообще не было смысла говорить. — неделю, может, больше. Я не хочу через месяц снова доставать тебя из петли. — Чем мое прибывание здесь поможет, — безэмоционально рассуждала я. Я правда не понимала сути моего прибывания здесь. Таблетки, которые мне могут выписать, помогают раз через раз. И если не месяц, то больше, но я все равно повторюсь в своих намерениях. — ладно, пусть будет так. — Советую вести себя нормально, — говорит она напоследок, собираясь уходить. — и, возможно, твоя свобода случится раньше. И она уходит. Я еще минут десять сижу в непонятных чувствах. Зачем приходила? Чтобы поставить галочку напротив пункта «материнский долг»? Чувствует ли она что-то, видя меня в таком состоянии? И если это является для нее раздражающим фактором, то почему не забьет на меня и мои проблемы? День к вечеру тянулся медленно, хотя сам по себе казался бесконечным. И если первый день кажется тягомотиной, то последующие дни протянутся еще медленнее. Эти голубые стены только подталкивают чувство тошноты в горле, а не умиротворение и принятие в сердце. Раньше, в таких ситуациях, я любила представлять себя героем фильма. Такой небольшой комедии с нотками драмы. Я смотрела на себя со стороны, комментируя свои действия от лица наблюдателя. Но оказалось, что все это не фильм, а вполне логичные последствия моей реальной жизни. День казался резиновым, и я очень хотела очутиться в моменте, когда я буду, засыпая, ставить оценки всем своим сегодняшним поступкам. Я занималась таким постоянно, сколько себя помню — оценка по десятибалльной шкале, как зона комфорта, и я очередным поставленным баллом цепляюсь к смыслу, как к личному якорю. За ужином совершенно бездушно ковыряюсь в тарелке, вспоминая, как раньше вкусная еда могла доставлять мне удовольствие. И наоборот, наказывать, когда я понимала, что даже такого простого удовольствия я сегодня не достойна. Я не расценивала это как расстройство пищевого поведения, но определенно всегда раскладывала еду на ту, что для того, чтобы поднять настроение, на полезную и не полезную, и до мельчайших деталей — калорий, белков, жиров и так далее. Но в данный момент мне казалось, что раз все вокруг не дарит ощущение радости, то и еда в моей тарелке тем более уж не должна поднимать настроение. Страдаешь, так страдай даже на этом уровне. Я не замечаю вокруг своего недавнего знакомого. Не замечаю его даже тогда, когда прихожу на тусовку жизни здешних «заключенных». Мне становится немного грустно, ведь мы договаривались, а я очень не люблю, когда договоренности нарушаются, а с другой стороны он и не обязан мне ничего обещать. Но какая-то часть души, в конечном итоге, обижается, подобно малолетнему ребенку. Это все-таки не по пацански. Но я бы была не я, если бы не решила взять все в свои руки. Выходя из «зала увеселений», по пути встречаю кого-то из персонала. — Извините, — решаю спросить, хотя идея, по моей личной оценке, так себе. Вдруг, он подумает, что я как собака за ним таскаюсь? — а вы не знаете, где я могу найти молодого человека, его зовут Глеб? Осознаю, что, кроме имени, ничего не знаю о нем, что могло бы его индефицировать. А может оно и к лучшему… — Кто? — слышу я в ответ от девушки. На ее лице наблюдаю удивление вперемешку с идущим мозговым процессом. Не поверю если она скажет, что не знает такого, ведь нас тут не так уж и много. — а! вспомнила, да, его час назад забрали близкие, он уехал домой. Ну, чтож…