В наступивший поминальный день Лю Синь и Тан Цзэмин посетили храм Небесного Благословения. Мальчик, наотрез отказавшись идти в зал Поклонения усопших, остался сидеть у источника, в который с ладоней Божеств стекали капли воды. Он то и дело отмахивался от монахов, что подходили к нему, приняв его за потерянную душу, которой требовалась помощь. В итоге подхватив с одной скамьи трактат о Велении неба, он накрыл им лицо и развалился на бортике у источника, похрапывая и досыпая прерванный этим утром сон.
Лю Синь сидел напротив каменной статуи долгое время. Изваяние выглядело изящным, но в то же время простым: оно представляло собой сделанную из чёрного нефрита человеческую фигуру, сидящую перед столом, где возжигались благовония. Было ли это происками воображения, или курильницы сделали своё дело – Лю Синь не знал, но иногда ему казалось, что сквозь призрачную завесу он видит маленький силуэт с лазурными глазами и широкой улыбкой на юном лице.
Лежавший рядом со статуей меч и шлем были символами павших в бою, в честь которых был выстроен этот павильон.
Лю Синь уже давно хотел принести подношения и вот, наконец, исполнил своё желание, сжигая золотые монеты. Видя, как пламя пожирает их, он раздосадовано пожалел о том, что не может дать больше.
В мире, из которого он пришел, Лю Синь ни разу не посещал монастыри и не жег благовония – ему это было попросту незачем, да и не для кого. Ведя рациональную жизнь, он и вовсе не верил ни в Богов, ни в высшие силы, с пренебрежением и скептицизмом относясь к религиозным праздникам и верованиям. Но оказавшись здесь и столкнувшись со многими необъяснимыми вещами наяву, как он мог сомневаться в существовании другой стороны?
Скажи ему в том мире, что ради призрачной надежды даровать кому-то лучшую жизнь, нужно сжечь с трудом заработанное золото – он бы покрутил пальцем у виска и потратил деньги на развлечения и еду. Но здесь, видя пожирающее золото пламя, он не чувствовал ничего, кроме облегчения и правильности в таком поступке.
Редкие люди вокруг него в павильоне приходили и уходили, оставляя подношения и деньги. И на их лицах точно также не было ни тени неуверенности или нежелания расставаться с накопленным. Даже просто одетые горожане, которые могли наладить свою жизнь последними металлами, тратили их, чтобы облегчить кому-то жизнь на той, другой, стороне.
В это же время к павильону приближалась группа людей.
Идущий впереди человек был окружен несколькими главными настоятелями храма, которые то и дело щебетали ему слова признательности и уважения за то, что он благословил их храм своим появлением, учтиво склонив головы и не смея поднять на него взгляд. Пятидесятилетний высокий мужчина не выглядел крепким на вид, однако от него веяло силой и уверенностью, сквозящей в каждом движении; и даже колыхания его серых простых одежд несли, казалось, в себе мощь столь сильную, что была способна сравнять это место с землей, тряхни он одним рукавом. Несмотря на лишь несколько морщин на суровом лице, его волосы – даже брови с ресницами – были белоснежными из-за седины. Он шел, величественно заложив руки за спину, не обращая на людей рядом внимания. Весь его вид говорил о возвышенности и отстраненности от людской суеты; лицо его было прохладным, выражая тень надменности и неприязни. Те, кто знал этого бессмертного мастера, лишь взглянув на него, поняли бы, что он находится в скверном настроении и уже успел устать от окружающих его голосов. И хоть мастер был недоволен людским вниманием здешних монахов, которые с первого взгляда на него поняли, кем он является, устраивать показательное выворачивание суставов этим болтунам в поминальный день он не спешил.
Почтенный даос перешагнул порог поминального зала, и все голоса за его спиной тут же стихли – в павильоне было не принято болтать. Тем не менее, старые монахи не спешили оставить бессмертного мастера одного. Отогнав от себя прислужников, они самолично принялись подносить ему разные палочки благовоний, желая угодить его предпочтениям. Силы этого человека были способны переправить сообщение на тот свет – в этом даже не было сомнений, – поэтому также ему предоставили и ритуальную шелковую бумагу. Это была лишь традиция – писать и сжигать письма, которые должны были быть доставлены для кого-то на другой стороне. Простые люди в большинстве своём знали о том, что для этого необходимы недюжинные силы и высокое совершенствование, однако предпочитали особо не задумываться об этом и утешали своё сердце при помощи этого ритуала, выливая все чувства и слова на бумаге, после чего сжигая её в габбровой чаше.
Выдернув бумагу из подрагивающих пальцев склонившегося перед ним настоятеля, мастер закатил глаза и выдохнул. Его голова начинала болеть от всеобщего внимания, и больше всего на свете ему хотелось переломать всем вокруг ноги, а также назвать своё имя, чтобы надоедливые монахи в страхе отшатнулись от него, поняв, кто он такой и чем грозит им их беспрерывная болтовня. Однако вспоминая, какое обещание он дал своему другу, спускаясь с горы, мастер лишь снова закатил глаза и встряхнул длинными рукавами, показывая своё раздражение.
– Прочь, – сказал он сухим голосом, в котором не было ни намека на возражения.
Монахи тут же согнулись ещё ниже и отступили на пару шагов, держа сложенные руки внизу живота.
Мужчина решил, что раз уж он тут, то может воспользоваться возможностью почтить память парочки павших знакомых, несмотря на то, что он плохо помнил их имена и даже их лица стерлись из его памяти. Его кошель не просядет от горсти золота для людей, которые ранее делили с ним чашу вина и разбавляли его скуку своими историями, которые в отличие от их лиц, он помнил ясно.
Мастер повернулся в сторону алтаря и тут же в раздражении выдохнул. Черт же занес его в город, кишащий людьми, которые были повсюду, словно надоедливые насекомые. Даже муравьи, на чьё гнездо он присел этим утром, приняв его за пенёк на опушке, ползая по телу и яростно кусая, не раздражали даоса так сильно, как эти вечно треплющиеся никчемные создания.
Окинув хмурым взглядом узкую спину парня, сидящего перед алтарем, он подошел ближе, надеясь своей аурой спугнуть его.
Лю Синь не сразу заметил человека позади себя. Чуть повернув голову и удостоверившись, что там и впрямь кто-то стоит, он отодвинулся влево, чтобы пришедший человек тоже смог зажечь парочку благовоний.
Глаз старого мастера в неверии дернулся. Листы поминальной бумаги с хрустом сжались в его руках.
Мужчина справедливо рассудил, что он, наконец, сможет вылить своё раздражение, если этот человек проявит к нему неучтивость. Таким образом он не нарушит обещания, данного другу, который клятвенно молил его о благоразумии в его паломничестве, прося сдерживать свой дурной характер и не ломать людям ноги из-за одного косого взгляда, как он обычно делал это в прежние времена.
Глубоко втянув воздух, мужчина приподнял свои серые простые одежды и опустился рядом.
Он долго сидел в ожидании пока человек что-то скажет, но тот продолжал молчать, даже не повернув головы к нему, чем раздражал ещё сильнее. Покосившись на него, старый мастер подметил листок ритуальной бумаги в его руках и с ленцой надменно хмыкнул:
– Глупые люди продолжают придерживаться этой традиции, которую могут осуществлять только бессмертные. Правда надеешься, что твоя семья получит это послание?
Лю Синь молчал пару секунду. Поняв, что голос рядом обращен к нему, выдернутый из своих мыслей юноша, рассеянно негромко ответил:
– У меня никогда не было семьи.
Монах тут же скривился и прищурился, отворачиваясь от него:
– У тебя отвратительный южный диалект. Кричишь, как осёл, которому отрезали уши и хвост. Лучше молчи, южане ещё более глупые и раздражающие, чем все остальные.
Больше всего бессмертный мастер ненавидел три вещи: южан, пустую болтовню и слабость. Так он, по крайней мере, говорил сам. Однако те, кто был хорошо с ним знаком, могли продолжить этот список до бесконечности. Что говорить, у этого человека был дурной характер и нрав, как и у многих древних мастеров, которые жили столь долго, что уже и сами забыли, когда появились на свет.
Посмотрев в сторону кучки монахов, мастер поджал губы в раздражении и сжал в пальцах полы своих широких дорожных одежд. Воскрешая в памяти разговор с другом, он попытался перевести дыхание, прикрывая глаза на несколько минут.
Он думал о многом, что может сделать, чтобы улучшить своё настроение, после чего спросил:
– Если у тебя нет семьи, тогда кого же ты оплакиваешь? Выражение твоего лица такое глупое и бледное. Увидь тебя павшие, они бы умерли во второй раз.
Лю Синь пожелал прийти в храм именно утром по той причине, чтобы избежать толпы народу, которые слетятся сюда в этот день. Но, несмотря на это, ему всё же не удалось избежать бесед с монахами, которые то и дело желали выказать своё участие и помощь в людских бедах.
Юноша чувствовал себя усталым после бессонной ночи кошмаров; у него не было сил даже на споры, поэтому прикрыв глаза на секунду, он только кивком указал на листок шелковой бумаги в своих руках и сказал:
– Я знал этих людей всего пару месяцев, а они меня один день. Я оплакиваю сотню товарищей и одного маленького героя, спасших тысячи жизней.
Лю Синь всё также сидел, не поворачивая головы, а монах напротив – рассматривал его, удивленно приподняв седые брови, которые выглядели как два серебристых клинка. Он медленно погладил свою седую бороду и сказал:
– Какая самоотверженность. Нечасто встретишь человека, способного чтить память почти незнакомых людей, а не приписывать себе их заслуги.
За долгие годы странствий по миру, мастер повидал гниль людского существования, когда люди шли вопреки законам неба, присуждая себе то, что им не положено: шли на убийства, чтобы облагородить своё имя и клан; жертвовали другими, чтобы спастись самим и губили людей, чтобы приписать себе их заслуги на поле сражений. Это была не редкость в этом мире: пока всеобщий взор был обращен не на них, люди могли вырывать зубами то, что помогло бы им в возвышении, упуская лишь одно: небо – не люди, оно видит всё.
Лю Синь коротко улыбнулся:
– Полагаю, достопочтенный монах встречал мало людей, раз так думает.
Он знал, что даосские монахи, проживавшие в высоких горах, редко спускаются к людям, предпочитая посвящать своё время самосовершенствованию духа и тела. И лишь изредка, когда на них находила некая пресыщенность такой жизнью, они спускались для паломничества, чтобы в очередной раз убедиться, насколько жалка мирская людская жизнь; в последствие чего удалялись для долгих лет медитаций в пещеры, никого не желая видеть. Многие из них были в древности известными великими мастерами и даже легендами, познавшими тайны духовного развития и которые утратили мирские желания, насытившись людскими проблемами досыта. С каждым десятилетием они спускались всё реже и реже, поэтому люди в последние годы поговаривали, что те мастера достигали просветления и возносились в высшее царство, однако точных сведений или свидетелей этого не было.
Монах хмыкнул, резким движением руки откидывая длинную бороду, и сказал:
– Что мне эти людишки? Они похожи на муравьёв. Такие же никчемные и раздражительные.
Лю Синь кивнул, опуская глаза на листок:
– И у муравьёв есть своя жизнь. Даже между низшим созданием и возвышенным бессмертным нет различий – в этом мы все равны. Каждая жизнь ценна.
Даосский монах, казалось, задохнулся после таких дерзких слов. Если бы кто-то в павильоне заметил выражение его лица, они пришли бы в ужас и обратились в бегство. Даже невооруженным взглядом было видно, что это какой-то очень почтенный бессмертный мастер и говорить с ним в таком тоне, когда он выказал великую честь, заведя с тобой беседу, – мог позволить себе либо глупец, либо человек столь смелый, что даже не шелохнулся после этих слов, будучи уверенным в них.
Старец хмыкнул, гневно раздувая ноздри:
– Будь мы в другом месте, я сломал бы тебе ноги за такие слова.
Лю Синь приподнял уголок губ и выдохнул:
– Да, мне уже ломали их за мой длинный язык.
– Глупый мальчишка, – мастер снова откинул свою бороду, повышая голос. – И ты так ничему и не научился. Вы, люди, все поголовные глупцы, которые горазды только молоть языком и муку для моей лапши.
Юноша не заметил, как затрепетали одежды монаха, словно от едва сдерживаемой силы, которая рвалась наружу задать ему трепку.
Он снова высказал несогласие:
– Я знаю людей достойных, добрых и смелых.
Монах приподнял свои длинные брови, тряхнув рукавом и выказывая своё недовольство:
– Знаешь, но таковым себя не считаешь?
– Нет, не считаю.
Лю Синь выдохнул, думая, какой же скверный у этого монаха характер. Судя по всему, этот человек был мастером, недавно вышедшим из медитации. Лю Синь читал где-то, что те, познав скрытые техники и достигнув определенной стадии совершенствования, считали себя выше других, относясь к людям с презрением и недовольством, оставляя о себе крайне неприятное впечатление. Впрочем, людские думы мало волновали великих бессмертных мастеров.
Старец собирался сказать ещё что-то нелицеприятное, но Лю Синь, переведя взгляд на дымку благовоний, поднимающуюся вверх, спросил первым:
– Жизнь в Диюе правда ужасна и тяжела?
Монах разгневанно шикнул. Было ещё кое-что, что ненавидел бессмертный мастер. В ранние годы своих странствий, когда ещё относительно молодой, но уже прославивший своё имя, он шествовал по миру, и в одном из городов встретил буддистского монаха, шедшего ему навстречу по узкой тропе. В тот день у него было на редкость хорошее настроение и, несмотря на извечную вражду между даосскими и буддистскими школами, он выказал честь, поприветствовав монаха кивком головы, сгорая от любопытства, как тот отреагирует. Но буддистский монах, завернутый в яркую кашью¹, лишь надменно скривил губы и прошел мимо него. Это так разозлило бессмертного мастера, что в тот же день он явился на порог монастыря преисполненный праведным гневом и перебил всех монахов, которые не согласились выдать ему наглеца. Он окропил их желтые кэсы кровью, разрушил алтари и помочился под свой злой хохот на статую будды.
Прищурившись, он сказал теперь с нескрываемым презрением в голосе:
– Чертовы плешивые ослы² изуродовали представления о подземном царстве, распространяя в народе байки! Благодаря лживым буддийским проповедникам и храмовым росписям на темы сутр о Диюе у людей сложилось неверное представление. Некоторые даже изучают техники рассеивания души, чтобы не оказаться в подземном царстве, который, по словам этих вонючих ослов, представляет собой век пыток, какую бы жизнь ты не вёл. Это якобы место страданий, в которое попадет каждый из людей, когда-либо живших.
Лю Синь никогда не углублялся в буддистские тексты, признавая, что их философия далека от его мировоззрения. Сяо Вэнь, воспитанный даосами, также отвергал их теории и слова, хоть и не так яростно, как это делал монах. Тем не менее, вражда между двумя школами продолжалась уже несколько столетий, и утихать, судя по всему, не собиралась. Поначалу даосские школы пытались вразумить людей, однако, что такое слова о вознесении перед страхом слов о вечных муках? Видя, что люди отрекаются от их учений, истинные даосы, являвшиеся великими мастерами, ожесточили сердца, уходя в горы и позволяя людям самим решать, во что верить.
Лю Синь любопытно спросил:
– А как считает достопочтенный монах?
Старец хмыкнул, резким движением руки откидывая длинную бороду, и сказал:
– Какое право ты смеешь интересоваться моими мыслями, думаешь, ты достоин этого, мальчишка?
Лю Синь отрицательно покачал головой и ничего не сказал, поднимая взгляд на статую. Монах долго смотрел на его профиль в свете свечей, ожидая, что тот начнет спорить или оправдываться, и тогда он точно сломает ему ноги, наплевав на то, что они находятся в храме. Он ждал долго, но, не увидев ни того, ни другого, решил снизойти до ответа простому смертному, делая голос ленивым и прохладным:
– Наши грехи при жизни имеют влияние на пребывание в низшем царстве. Пока люди ждут своей очереди на суде, они ведут жизнь подобную смертной. Если при жизни человек вёл себя неподобающим образом, то всё плохое вернется ему. Но если павший был добрым по отношению к другим, то и место его нового пребывания будет к нему благосклонно.
Лю Синь вдруг почувствовал облегчение за одну маленькую душу, прикрывая глаза.
Настоятели храма, стоящие вдоль стен, всё с тем же напуганным видом благоговейно вслушивались в каждое слово, не смея приблизиться даже на пару шагов. Они провели рядом с странствующим великим мастером всё утро, но тот даже парой слов с ними не обмолвился, кроме холодного «прочь». Все они были на пути к бессмертию и уже должны были выбиться из пласта смертных, вознесясь в глазах мастеров, так почему же бессмертный разговаривает сейчас с человеком, снизойдя даже до того, чтобы завести беседу первым?
Любопытно покосившись на юношу, мужчина вновь заговорил:
– Вот ты, например, говоришь о том, что каждая жизнь ценна. Скажи мне, глупый человек, ты хоть раз отнимал чью-то жизнь?
Лю Синь услышал на задворках сознания бычий рёв сотен демонических фэй и звук рвущейся под их рогами плоти, сопровождавшуюся людскими криками боли.
Он сказал, поднимая потемневшие глаза на дымку благовоний:
– Я убил с десяток демонических тварей. Каждая жизнь ценна, но не каждой можно позволять продолжаться.
Монах скептическим взглядом окинул юношу сверху донизу. Верхние одеяния прикрывали его тонкие руки и ноги, однако даже сквозь них прослеживались острые выступы костей.
Сколько ему, лет двадцать?
Он было подумал, что, возможно, ошибся и человек рядом с ним заклинатель, но тут же отбросил эти мысли, не чувствуя колыхания в нём даже слабой энергии или сил.
Мужчина молчал долгое время, следя за угасающей дымкой, после чего надменно сказал:
– Всё равно люди годны только для выпаса скота и приготовления еды. Ни один смертный не достоин марать своими руками путь меча и совершенствования. В вас нет ни духовного развития, ни просвещенности. Всё, что вы можете, – лишь подражать бессмертным, жалко вопя о помощи, как ослы.
Видя, что человек никак не реагирует на его слова, монах разозлился и выхватил из его рук лист бумаги. С мгновение пробежавшись по написанному на удивление ровной уверенной каллиграфией, он презрительно фыркнул и бросил письмо в огонь, который тут же пожрал его. Лишь через секунду он понял, что в этой вспышке злости он влил свою духовную энергию в это послание, по неосторожности отправляя написанное в низшее царство.
Зло поджав губы и раздув ноздри, он снова посмотрел на человека, который не обратил на его действия внимания. Вскочив на ноги, краем глаза он увидел, как монахи у стен буквально вбиваются в неё своими спинами.
Тряхнув рукавами, он что-то пробормотал себе под нос и вылетел из зала, слыша торопливый бег монахов за спиной.
Лю Синь прикрыл глаза лишь на миг, а в следующий заметил, что даоса рядом с ним уже не было.
Тряхнув головой, он подумал о том, что уже слишком долго вдыхает курительные благовония и что неплохо было бы проветриться.
Низко поклонившись статуе напоследок, Лю Синь встал, направляясь наружу.
༄ ༄ ༄
Тан Цзэмин скучающе прогуливался по залу, пытаясь убить время. Он то и дело морщил нос от тут и там горящих благовоний, запах которых забивал его легкие. Он всё ещё помнил то чувство, когда был здесь в последний раз, поэтому предпочел рассматривать статуи, вместо того, чтобы снова окунуться в гнетущую атмосферу.
Они направились в храм на рассвете – едва небо на востоке посерело. Лю Синь предполагал, что сегодня будет полно людей и чтобы избежать очередей и стычек, им нужно было успеть ещё засветло. Как бы то ни было, так думал не только он – в храме уже было полно народу.
Передернув плечами, Тан Цзэмин зевнул и окинул взглядом сторону, в которую ушел Лю Синь уже довольно давно. В следующий момент уловив что-то справа, он нырнул за большую колонну, чтобы тут же выглянуть.
Чоу Лицзы шел по небольшому дворику перед павильоном поминания Усопших предков. Выражение его лица было нечитаемым, а шаг быстрым, словно он шел по протоптанной тропе, по которой ходил не раз. Большой пес, ждущий неподалеку, тут же подбежал к нему, ступая массивными лапами наравне с хозяином.
Проводив их взглядом до самого выхода, Тан Цзэмин направился к стоящим неподалеку даосам, отвечающим за моления и подношения в этом павильоне.
Выцепив глазами послушника лет семнадцати, который явно скучал, подкидывая веер в отдалении от всех, мальчик тут же поспешил к нему.
– Почтенный даос, – позвал он, на что парень тут же испуганно подлетел, думая, что ему снова надают по шапке за невыполнение обязательств. Поймав подпрыгнувший несколько раз веер, грозящий выпасть из неловких рук, он обернулся встречаясь с шкодливым взглядом мальчика и выкрикивая:
– Мать твою, напугал меня!
– Да не ори ты, – шикнул Тан Цзэмин, тут же утаскивая его за колонну.
Даос прокашлялся, напуская на себя благочестивый важный вид и прикрывая глаза:
– Что юному господину угодно?
Тан Цзэмин покосился на него:
– Знаешь того парня с огромной псиной, который только что вышел из павильона?
Послушник прищурился:
– У меня что, дел других нет, кроме как следить тут за всеми?
Тан Цзэмин прыснул. Он ясно видел, как парень лениво оглядывает всех входящих и уходящих, развлекая себя разглядыванием их разноцветных одежд. А Чоу Лицзы определенно был тем, за кого взгляд цеплялся. Словно расцветший, в последнее время он щеголял в дорогих и красивых одеждах, стряхнув с себя скорлупу.
– Так знаешь или же нет? – выжидательно уставился на даоса Тан Цзэмин.
Молодой парень, который с самого рассвета маялся от безделья, только и рад был потрепаться, прогоняя скуку. Закончив строить из себя верного своему делу послушника, он усмехнулся, опираясь о колонну плечом:
– А кто ж его не знает? Этот господин каждую неделю вот уже несколько месяцев приносит щедрые подношения в виде золота. Я сам несколько раз видел, как он ссыпает его горстями в габбровую чашу.
Тан Цзэмин задумался, тихо бормоча под нос:
– Вот оно как…
И откуда у сукиного сына столько золота, если сам он был бедняком, ведя жалкое существование, судя по рассказам Сяо Вэня, который заливался соловьем о нелегкой судьбе новоиспеченного друга.
Даос вдруг с щелчком раскрыл веер, пряча половину лица за ним, и любопытно щурясь наклонился к мальчику боком, желая вызнать парочку новых слухов для обсуждений:
– А чего он натворил-то?
В следующую секунду они уже оба испуганно подпрыгнули от голоса, раздавшегося за их спинами:
– Что вы тут делаете?
Лю Синь, не нашедший Тан Цзэмина у источника, направился на его поиски. Услышав несколько фраз из разговора этих двоих, он никоим образом не показал своей заинтересованности, уводя Тан Цзэмина домой.
– Не лезь во взрослые дела, А’Мин, – просто сказал он, когда мальчик попытался заговорить с ним.
Тан Цзэмин поджал губы, гася желание вцепиться себе в волосы и раздосадовано завыть.
Неужели тебе всё равно на это?!
༄ ༄ ༄
Ближе к обеду Чоу Лицзы проснулся от стука в дверь, который доносился уже некоторое время. Тихо раздраженно рыкнув, он привстал с разворошенной постели и, натянув чёрные штаны на голое тело, отправился открывать.
Распахнув дверь, он молчал некоторое время, как и гость, оказавшийся на его пороге.
Одетый с иголочки Сяо Вэнь, в наглухо запахнутом халате цвета охры с вышивкой фениксов на подоле, стоял, во все глаза смотря на полураздетого взлохмаченного парня. Он проследил за черными волосами, в беспорядке спадающими до самого пояса, после чего также медленно поднялся к груди, обводя взглядом мышцы.
Вдоволь насладившись впервые добрым за последнее время утром, Сяо Вэнь широко улыбнулся, сияя глазами:
– Собирайся, мы идём на рынок.
_______________________
1. 袈裟 (jiāshā) – кашья/кэса – монашеская ряса из разноцветных лоскутов.
2. 秃驴 (tūlǘ) – плешивый осёл – используется для оскорбления буддийских монахов из-за их бритых голов.
http://tl.rulate.ru/book/44007/1311491
