Ныряя в синеву небес, не забудь расправить крылья / Падая в глубокое синее небо

За четыре дня до полнолуния в храме закончилась еда. И так скудный запас круп истощился, когда монах Лу и Тан Цзэмин решили порыбачить, прикормив перед этим рыбу в заводи, да так и скормив ей добрую часть провианта. Теперь в реке плавала жирная, довольная жизнью форель, а монах и мальчик прятались по всему храму от взъярившегося Лю Синя. Не став злить его ещё больше, виновники мигом оседлали лошадей и спустились в город, чтобы не питаться последние дни тумаками и овощами. Последних, кстати, тоже почти не осталось. Лю Синь как раз сидел возле прохода, стараясь перевести писания на диске, когда услышал лошадиное ржание с внутреннего двора. Не став отвлекаться от своего занятия, парень остался на месте, но окрик Тан Цзэмина, раздавшийся с крыльца, заставил его приподнять голову. Мальчик приближался к нему, размахивая небольшим свитком, перемотанным бечевкой. Лю Синь отряхнул руки и сел на пятки, спрашивая: – Что это? – Юн-гэ просил передать тебе, – ответил Тан Цзэмин, садясь рядом и сгружая небольшой мешок. Лю Синь улыбнулся уголком губ и тут же развернул свиток, принявшись за чтение. Тан Цзэмин сорвал небольшую травинку и завалился на землю, подкладывая под голову руки и рассматривая плывущие по небу облака. Едва только утром поступило предложение направиться в город, мальчик тут же с готовностью вскочил на коня, желая как можно скорее вернуться в Яотин. Как бы ни старался, такого внезапного стремления туда он не мог объяснить даже себе. Тан Цзэмин просто знал четко и ясно, что должен вернуться в город. С самого утра они с Лу шерстили местные лавки, набирая еды на полмесяца хотя надо было всего-то на пару дней. И всё из-за того, что Тан Цзэмин бесцельно слонялся по рынку, не в силах заставить себя вновь вернуться на гору. Дошло до того, что Лу стал странно поглядывать в его сторону, хоть и не решался перечить. Желая отвлечь монаха ещё на немного, он затащил его в таверну, которая по совпадению оказалась именно той, в которой Лу и провел ту самую ночь. Раскланиваясь перед вскинувшим бровь Шуя Ганъюном, монах слезно плакал и благодарил за спасенную жизнь, ведь именно песни и рассказы этого человека заставили его задержаться, а вино, что лилось в ту ночь рекой, и вовсе отмело все мысли о возвращении в храм Баоэнь. Шуя Ганъюн выслушал скорбную повесть монаха и тут же прищурился, спрашивая, есть ли у него работа. Увидев отрицательные кивки и окинув его сканирующим взглядом, прозорливый и хваткий от природы хозяин таверны тут же заманил его работой, пообещав кров и еду, если он приступит к обязанностям на следующей неделе. Для Шуя Ганъюна было в радость сэкономить на золоте, а для Лу уже было чудом обзавестись в одночасье и кровом и пищей, да ещё и работой в столь веселом и наполненном людьми месте. Монах вновь заплакал, благодаря и нового работодателя, и мальчика, приведшего его в это место, пока самого Тан Цзэмина таскала за уши Ма Жуши, приговаривая, что друг совсем забыл о ней и ей приходится одной развлекаться в городе тут и там натыкаясь на вездесущего Дун Пинъяна. Девочка, казалось, за это время поднаторела под наущениями своего цзифу и повсюду щеголяла с новеньким веером, лупя им всех и каждого. Смахнув с плеча слезы своего нового работника, Шуя Ганъюн спешно написал письмо своему другу и отправил мальчика и монаха обратно на гору. Так, у Тан Цзэмина больше не осталось предлогов задержаться в городе. Всю дорогу обратно мальчик пытался проглотить кислый ком в горле, изо всех сил перебарывая желание развернуть Игуя в сторону Яотина. С каждым шагом отдаляясь от того места, его словно цепями тянуло обратно. Устав бороться с этим неправильным чувством, Тан Цзэмин пришпорил коня, несясь на всех парах туда, где был Лю Синь. Благо, что ветер, свистящий в ушах, приглушал собственные мысли о возвращении в город. Лу изначально едва поспевал за ним верхом на Ли’Ло, которая после слов «хорошая скотинка, хорошая» возмущенно взбрыкнула и поскакала едва ли не опережая Игуя. Тан Цзэмин прикрыл глаза, глубоко втягивая свежий горный воздух. Полежав так ещё немного, он спросил: – Что пишет? – Да ничего особенного, – протянул с улыбкой Лю Синь. – Говорит, что я бесстыжий мерзавец и задолжал им семь застолий. А ещё я должен как можно скорее спустить свою задницу с горы и помочь ему в выборе цвета для свадебных одеяний. – А, кстати, – вскинулся Тан Цзэмин, зарываясь в мешок и выуживая горлянку грушевого вина. – Это от него. – Чего ж ты молчал! – воскликнул Лю Синь и, откупорив бутылку, с наслаждением сделал пару больших глотков. Лишь после того, как утерся рукавом и прикрыл глаза, чувствуя сладость во рту, от которой успел отвыкнуть, он выдохнул: – Наконец-то, я уж думал с ума тут сойду без вина. Копание в ученых буддистских текстах никогда не было простым занятием. Особенно на трезвую голову. Тан Цзэмин усмехнулся: – Так соскучился по вину? – Поскольку я теперь безработный, то буду пьянствовать дни напролет. Стану вечно пьяным мастером по плетению корзин или буду играть на пипе за милостыню, – рассмеялся Лю Синь, вновь приникая к горлянке. Вопреки веселому настроению своего ифу, Тан Цзэмину эти слова совсем не понравились. Тут же помрачнев лицом, он упал на траву и сказал: – Я найду работу и тебе не придётся больше беспокоиться о деньгах. – Ты слишком маленький, тебя ни один лавочник не возьмёт. Тан Цзэмин молчал несколько секунд, после чего протянул руку к небу и раскрыл пальцы, глядя сквозь них на облака. – Ифу, почему я такой мелкий, словно недоросль какая-то? А если я навсегда таким останусь? Всегда, когда он смотрел на Лю Синя, ему приходилось задирать голову, отчего он чувствовал себя неуверенно и неправильно. В его представлении именно он был тем, кто должен смотреть на него сверху. И дело было не в подавлении, а в том, что будь Тан Цзэмин взрослей и сильней, его ифу мог бы положиться и опереться на него в трудную минуту. Легко ли довериться мальчику в поддержке, который достает тебе едва ли до пояса? Оттого-то наверное Лю Синь и забывал иногда, сколько Тан Цзэмину на самом деле лет, принимая его за десятилетнего ребёнка, едва ли способного постоять за себя. Лю Синь тут же подметил грустные нотки в голосе мальчика и обернулся, говоря: – Ты обязательно вырастешь, не зацикливайся на этом. Тан Цзэмин прикрыл глаза, чуть хмуря брови. – Дун Пинъяну всего пятнадцать, а он уже выглядит как здоровый бык, способный проломить кому-то череп даже не напрягаясь. Сомневаюсь, что в таком возрасте он был мелочью, как я. – Нет ничего хорошего в ломании черепов, – усмехнулся Лю Синь отпивая немного вина и ложась рядом, глядя на небо. – У каждого разное развитие. Я вот тоже выглядел младше своего возраста и ничего, посмотри на меня сейчас, – вскинул он подбородок. – Я выше многих своих друзей. Сяо Вэнь даже однажды сказал, что если я вырасту ещё хоть на цунь, он устроит голодовку, – тихо рассмеялся он, крепче сжимая горлянку в руке. Уловив рядом приятные грушевые нотки, Тан Цзэмин повел носом и в следующее мгновение перекатился на Лю Синя, выхватывая горлянку и делая небольшой глоток. Парень распахнул глаза, глядя на него снизу вверх, и тут же протянул руку, хватая наглеца за щеку: – А ты борзеешь с каждым днем, маленький господин, – рассмеялся он. Опустившись на грудь Лю Синя, Тан Цзэмин улыбнулся, перекатывая на языке остатки сладкого вина. Он ничего не ответил, лишь прикрыл глаза и принялся водить рукой по мягкой поросли зеленой травы. Они долго лежали так, изредка нарушая тишину разговорами, пока из храма не раздался крик Лу о том, что обед готов. Монах не солгал, когда говорил, что на кухне он куда пригодней, чем на рыбалке или охоте. Будучи продаваемым бесчисленное количество раз от одного пекаря к другому, которые разыгрывали его в маджонг, он тут и там нахватался всяких рецептов, так что вполне мог дать бой даже самым известным поварам столичных городов. Что говорить, у Шуя Ганъюна действительно глаз наметан. Вся мирная атмосфера, царящая между Лю Синем и Тан Цзэмином, враз улетучилась, стоило им только сесть за стол, заставленный яствами. Блюда из рыбы и овощей гармонично сочетались друг с другом, даря чувство насыщения одним только запахом. Однако и юноша, и ребенок казались ко всему равнодушными, мигом растеряв все краски с лиц. Тан Цзэмин проглотил слюну и поднял взгляд на Лю Синя, который даже бровью не повел в сторону мясных блюд, накладывая себе рис. Отломав ломоть свежего хлеба, он опустил глаза в свою миску и принялся есть, едва слышно стуча палочками. Монах Лу тут же округлил глаза, почувствовав неуютную атмосферу, и принялся непонимающе переводить с одного на другого растерянный взгляд. «Неужели снова поссорились? Айяя…» – подумал он и закатал рукава, принимаясь за дело. Подсовывая блюда то одному то другому, он то и дело пытался завести разговор, чувствуя себя так, словно ступает по краю обрыва или тянет тигра за хвост. Лю Синь медленно пережевывал рис, а его губы, что ещё недавно были насыщенного яркого цвета от выпитого вина, бледнели с каждой секундой. Даже щеки его, ранее приятного персикового оттенка, приняли теперь цвет сравнимый с мукой. Тан Цзэмин также медленно без особого аппетита ел, изредка поднимая глаза на Лю Синя и почти сразу же опуская их в свою миску. Раньше Лу думал, что всё это из-за скудной пищи, которой они то и дело питались в условиях опустевшего храма. Ведь нет ничего более удручающего, чем бедно заставленный стол. Но теперь-то, когда тот ломился от блюд и переплетался обилием цветов и ароматов, что же было не так? Устав маяться от невыносимого чувства на сердце, Тан Цзэмин отложил палочки и вздохнул: – Ифу, сегодня Жуши закатила скандал из-за того, что её заставили есть кашу на завтрак. Юн-гэ уже хотел было согласиться и дать ей конфеты, но Тянь-цзе строго настрого запретила. И хоть Жуши ревела в три ручья, её мать всё равно не позволила ей есть сладкое и в итоге они поссорились. Кто из них прав? Лю Синь свёл брови к переносице, поднимая взгляд на мальчика и продолжая медленно жевать. Лишь после того, как проглотил рис, он ответил: – Есть сладкое на завтрак вредно. Она и так не отрывается от тангулу целыми днями. – Верно, – вскинул бровь Тан Цзэмин и попытался скрыть усмешку. – А если я захочу есть мясо на завтрак, обед и ужин, будет ли это полезным? Лю Синь снова замолчал, опуская взгляд в миску с рисом. Монах Лу тем временем заинтересовался двумя горлицами на окне, разглядывая их перья, когда Тан Цзэмин толкнул его локтем в бок, глазами стреляя в Лю Синя. Лу быстро сообразил, что к чему, и постучал пальцем по подбородку, придавая голосу тон знатока: – На самом деле мясо – очень тяжелая пища, особенно для ребёнка. Его нельзя часто есть, иначе можно заболеть, – распахнув глаза, он продолжил: – Или даже умереть. Лицо Лю Синя, казалось, покрылось коркой льда, когда он продолжил давить своим тяжелым взглядом на рис, словно пытаясь размазать его по столу. – Что было бы, если бы детям позволялось поступать так, как им хочется? – подавляя скрип зубов, сказал Тан Цзэмин. Называть себя ребёнком и тем самым укореняя мысли Лю Синя в этом было неприятно, но ещё более неприятней и больней было смотреть на его бледное лицо с поволокой вины в глазах. Вздохнув, мальчик продолжил, и сам находя смысл в последующих словах: – Как бы сильно я чего-то не хотел, а есть мясо на завтрак обед и ужин – не правильно. Я буду есть его, как и раньше – только в обед. Вероятно поэтому я такой мелкий, потому что жру всякую дрянь в городе, – посмотрел он на свою тонкую руку и поджал губы. Может, на самом деле стоило больше внимания уделять тренировкам и правильному питанию? Лю Синь вон какой высокий. За последний год он заметно окреп и выпрямился, всё меньше походя на себя полуторагодовой давности, когда то и дело сутулился и не мог поднять даже охапку дров своими тонкими руками. Зато сейчас на раз-два распинывает поленья и размахивает мечом, совершенствуясь не только телом, но и духом, – раздумывал Тан Цзэмин, рассматривая юношу перед собой. Опустив глаза на его руку, по которой в тот вечер ползла струйка крови, он тихо добавил: – И я совсем не думаю так о тебе. Забудь о тех моих словах. Когда люди ссорятся, они стараются задеть друг друга как можно больнее, не думая о последствиях. Лю Синь молча копался в своём рисе всё это время, раздумывая над сказанным. Выждав ещё некоторое время, он позволил улыбке скользнуть в уголок губ и сказал: – Тан Цзэмин, Тан Цзэмин… я и в самом деле упустил момент, когда ты так повзрослел. Мальчик прикрыл глаза, растягивая губы в облегченную улыбку. Кто мог знать, что признание своих ошибок действительно поспособствует тому, что в нём наконец-то разглядят взрослого человека? Раскрыв глаза, Тан Цзэмин тут же увидел, как Лю Синь своими палочками подкладывает в его миску с жареной рыбой овощи. – Хорошо. Тогда отныне мясо только на обед, – шире улыбнулся парень, и жуткая атмосфера за столом тут же испарилась, подобно капле воды на раскаленной сковороде. Впервые за последние дни обед прошел в мирной обстановке с шутками и смешками, которые то и дело рассказывал неумолкающий Лу. Лишь после того, как все яства на столе сменились ароматным зеленым чаем и рисовым печеньем, Лю Синь сосредоточился на главном. – Лу, ранее ты видел здесь людей, отличающихся от других монахов? Или может изредка кто-то наведывался сюда? Монах тут же приподнял плечи, вцепившись в свою чистую яркую рясу. – Ну… нет, кажется, – неуверенно произнёс он. – Правда, были монахи, которые находились в закрытой медитации. Вроде те, кто проходил посвящение и принимал сан, должны были медитировать несколько месяцев. Еду и прочие необходимые вещи им доставляли старшие послушники, а поскольку я был лишь младшим, то и не видел их вовсе. Тан Цзэмин посмотрел на Лю Синя и спросил: – Ты ещё что-то узнал? Лю Синь прокрутил чайную чашу в руке и ответил: – Помнишь ту ночь в горячих источниках? После, когда Сяо Вэнь обрабатывал мою ногу, он сказал, что этот человек вероятно является учеником буддистской школы и неверно истолковал её учение, оттого и ступил на кривую дорожку. Мальчик покопался в своих воспоминаниях и произнёс: – Тогда он сказал что-то вроде того, что праведность – это полное отсутствие всяких земных желаний и чувств. Так его учили. – Он сказал, что обучавший его человек проповедовал, что такая истина духовно связывает угнетенных и потерянных, требуя полной покорности перед их угнетателями. Рабы должны быть довольны тем, что им дают, они должны прилежно исполнять свою работу и хорошо отзываться о господине. Вот это и есть отказ от земных желаний и чувств, – протянул Лю Синь. – Мао Цимэй несколько раз повторял эти слова: «полное отсутствие желаний и чувств». Думаю, у этого есть куда более глубокий смысл. Тан Цзэмин повернулся к монаху и спросил: – Тебе знакомо это учение? Лу поколебался немного и ответил: – Старший монах часто повторял эти слова, наставляя новоприбывших в храм отречься от всего мирского и посвятить себя совершенствованию духа. Лю Синь тоже повернулся в его сторону: – Лу, попытайся вспомнить, приходил ли в этот храм раз в месяц кто-то не местный? Толстячок прикусил губу и напрягся всем телом. Лицо его раскраснелось, когда он изо всех сил пытался что-то припомнить, судорожно шаря в воспоминаниях. После нескольких минут молчания, он неуверенно сказал: – В одну из ночей я, кажется, видел человека. Мне показалось странным, что он в темных одеждах, тогда как все в храме носили рясы. Он пришел затемно и старшие монахи проводили его на задний двор. Судя по всему, он ушел ещё до рассвета, с утра я не заметил ничего странного. Лю Синь побарабанил пальцами по столу, выдавая судорожный процесс размышлений в голове. Тан Цзэмин не стал его прерывать, а лишь подлил ещё чаю и принялся ждать в напряжении, как и сидящий рядом Лу. – Насколько мне известно, – начал Лю Синь через некоторое время, – этот храм был воздвигнут ещё до создания Яотина. Город был построен после войны двадцать лет назад. Именно тогда Дун Чжунши отвоевал своё право на независимость от империи из-за растрат нынешнего Государя по укреплению столицы и дворца. Этому храму намного больше лет, чем стенам вольного города под этой горой, – парень задумчиво прищурился, медленно передвигая чайную чашу по столу. – Цель буддистов – разорвать круг перерождений. Знаете, почему существует вражда между ними и даосами? – поднял он взгляд на мальчика и монаха. Дождавшись их отрицательных кивков, он продолжил: – Много лет назад, когда буддистские школы начинали распространяться по империи, туда в большинстве своём стягивались люди, которые совершили много злодеяний на своём пути, но желали исправиться. Один мастер сказал мне, что если при жизни человек вёл себя неподобающим образом, то всё плохое вернется ему после смерти. Боясь кары и перерождения в худшей жизни, такие люди вероятно желают разорвать круг сансары, чтобы не испытывать мук за свои грехи. – Ты хочешь сказать, что Мао Цимэй… – Тан Цзэмин не закончил, раздумывая над сказанным. – Я думаю, что тот человек, которого видел в ту ночь Лу, это он. И если именно Мао Цимэй наложил печать на дверь, то он был тем, кто основал это место много лет назад.

༄ ༄ ༄

Полная луна стояла высоко в небе, когда трое людей с факелами приблизились к огромному диску. Пламя монаха Лу дрожало и совсем не от ветра – вокруг было так тихо, что не было слышно даже шепота листьев и шума ручья, что словно замерз, не издавая ни звука. Толстячок перетаптывался за спиной Лю Синя, то и дело утирая холодный пот со лба. Тан Цзэмин приблизился к диску, сжимая в руках медальон. Он уже почти поднес его, когда Лю Синь перехватил ключ со словами: – Дай-ка я. Опустив тот в замочную скважину и с легкостью провернув, он тут же отошел на шаг. Через секунду послышался звук щелчков, словно пазы один за другим вставали в положения, запуская механизм в огромном диске. Символы по кругу вспыхнули, озаряя слабым свечением всех троих, и в следующее мгновение дверь принялась медленно приподниматься, открывая зияющий темнотой провал со ступенями, ведущими вниз. Монах Лу тут же занервничал ещё больше, в страхе отступая и размахивая руками: – Я тут останусь… Я лучше останусь тут, – путался он в словах. – Как знаешь, – Лю Синь принял факел у дрожащего толстячка и вынес перед собой. С пару секунду понаблюдав за темнотой, уходящей вглубь, он кинул огонь вниз. Факел с тихим стуком несколько раз ударился о ступени и замер на мощеном полу у подножия лестницы, освещая старые каменные стены, поросшие паутиной. На вопросительный взгляд Тан Цзэмина, Лю Синь пожал плечами: – Не хочу сюрпризов. Вопреки его опасениям было не так уже и глубоко, поэтому уже через несколько секунд они достигли мощеного пола. – Будьте осторожней! – громко прошептал Лу, махая им вслед руками. Тан Цзэмин махнул в ответ: – Можешь пока приготовить баозцы с тушеными овощами. Мы скоро вернёмся. Монах тут же закивал, как болванчик, и скрылся из поля зрения. Оглянувшись по сторонам, Тан Цзэмин увидел масляную чашу, от которой вились несколько нитей под потолком. Сделав пару шагов, он окунул свой факел в масло и позволил огню расползтись по всему коридору, освещая проход. – Молодец, – сказал Лю Синь, проходя вперед. Тан Цзэмин тут же сощурился в улыбке и взял его факел, чтобы установить в один из держателей. Теперь правая рука Лю Синя была свободной, за которую он тут же ухватился. Проход представлял собой небольшую галерею, в которой громоздкие опоры из черного камня были окружены мерцающим ореолом от огней на стене. Призрачное пламя с всполохами алого света, отражаясь от черного полированного мрамора стен и пола, озаряло галерею золотистым сиянием. Лю Синь подивился такому зрелищу и материалам, которые стоили явно дороже, чем весь этот храм. Вместе они прошли по коридору и остановились перед большой двустворчатой алой дверью, испещренной золотыми вензелями. Она выглядела так, словно её уже давно никто не открывал. Но стоило только немного потянуть за ручки с двух сторон, как она на удивление податливо отворилась без единого скрипа. Свет из коридора едва ли давал обзор на помещение, но даже отсюда Лю Синь видел, что оно было огромным. Почти по всему залу разрослись корни священного дерева баньяна, уходящие вглубь пола и пронизывающие его словно сердечные прожилки. Сделав шаг вперед, Лю Синь обвел всю комнату взглядом. В самом центре углубления в стволе огромного дерева, он увидел каменный алтарь, вокруг которого меж корней были расстелены несколько бамбуковых циновок. Алтарь был простым и вытянутым в длину, с переплетением тех же иероглифов, что и на двери: добродетель, чистота, энергия. Он стоял в центре круга с надписями на древнем языке, что был вычерчен на полу киноварью и серой. – Попахивает каким-то оккультным безумством, – пробормотал Тан Цзэмин, выходя вперед и тут же останавливаясь, чувствуя, как всё тело содрогается от потоков чистой светлой энергии. Её было немного, будто она иссякала с каждой минутой, едва двери открылись; энергия струилась по воздуху мягкими искрящимися переливами, которые мог разглядеть только заклинатель. Передернув плечами и согнав с себя чужую энергию, Тан Цзэмин подошел к дереву, рассматривая зеленые потоки смолы, мерцающие в свете огней. Он уже протянул руку, когда Лю Синь выкрикнул: – Не трогай! – подойдя ближе, он на ходу достал из своего мешочка цянькунь тонкие сатиновые перчатки, прослоенные змеиной кожей изнутри. Протянув руку, он подцепил зелёную каплю и прищурился, растирая меж пальцев. В нос тут же ударил запах жжения и металла. Достав платок и вытерев руки, Лю Синь сказал: – Дерево отравлено. Тан Цзэмин приподнял голову, оглядывая весь могучий ствол дерева и только после этих слов подмечая, что в воздухе витает также и темная энергия. Её было чересчур мало для того, чтобы заметить сразу. Лишь зная, что на ней нужно сосредоточиться, можно было её обнаружить. Лю Синь почувствовал холодок, пробежавший по всему телу, и оглянулся. Место выглядело как склеп или алтарь для жертвоприношений, однако на полу и стенах не было ни следа крови, что не могло не радовать. Подойдя к одной из стен, парень провел по выбоинам от длинных следов, вероятно оставленных цепью. – Похоже, кто-то не смог совладать с собой в этом месте. Повернув голову чуть в сторону, Лю Синь увидел высокий небольшой столик и распахнутую на нем книгу. Приблизившись, он чуть нагнулся, оставляя пальцы на раскрытой странице и осматривая ветхую кожаную обложку из мягкой телячьей кожи: – Десять темных грехов и десять светлых добродетелей, – прочел он название вслух. Тан Цзэмин подошел ближе, осматривая ветхие страницы. – В этом трактате прописано об идеологическом оружии господ, которые удерживали рабов от всяких попыток что-либо изменить в своем подневольном жалком положении? Лю Синь удивленно посмотрел на него: – Да, верно… – открыв книгу на той же странице, он сказал: – Это учение делит темные грехи на три категории: первая – «телесное насилие»: убийство, прелюбодеяние, воровство. Вторая – «грехи речи»: ложь, клевета, злословие, проклятия. Третья – «грехи сознания»: зависть, злость, корысть. Также делятся и светлые добродетели. Первая категория – «добродетели тела»: милосердие, милостыня, нравственная чистота. К «добродетелям речи» относятся: правдивость, вежливость и почитание священных текстов. А к «добродетелям сознания»: умеренность, сострадательность, вера в истину своего господина. Тан Цзэмин оперся руками о стол, склоняя голову к плечу: – Учения буддистов строятся на том, чтобы возложить ответственность за тяжкое существование на самого человека, убеждая его, что он грешил в предыдущей жизни и теперь обязан отречься от всего и терпеть? Хм… Такая уверенность в личной ответственности человека за совершенные в прежних жизнях проступки, это то же самое, что и фанатичная вера в то, что каждый наш шаг предопределён кем-то свыше. Но, насколько мне известно, это учение не запрещено ни в вольных городах, ни в империи… тогда зачем так прятать это место? Лю Синь внимательно посмотрел на него: – Священное дерево баньян способно усилить чистую ци человека. Ты что-нибудь чувствуешь? Тан Цзэмин ответил, подтверждая его слова: – Я чувствую энергию от дерева. Лю Синь стал ещё более задумчивым, осматривая зал: – Здесь не только она. Как я и сказал, священное дерево лишь усиливает её. Думаю, те монахи, – он махнул рукой в сторону циновок, – делились с кем-то здесь своей светлой энергией. Тан Цзэмин посмотрел на узкую спину юноши. Лю Синь выглядел ещё более хрупким на фоне огромных корней священного дерева, и он отчего-то нашел это очень приятным глазу. Тряхнув головой, он кашлянул, пытаясь скрыть смущение в голосе: – Разве ци есть у простых людей? – Ци – это энергия и сила всего живого. У заклинателей она способна формироваться в золотое ядро с помощью совершенствования и является источником могущества при должных практиках духа и тела. Ци простых людей отличается. Будучи от природы не наделенная магией, наша ци способна лишь позволять своим носителям становиться сильнее и выносливее, согревая тело изнутри и защищая органы. Тан Цзэмин почувствовал укол в сердце, видя Лю Синя, рассказывающего о магии, но не способного прикоснуться к ней. Вздохнув, он подошел ближе. – Значит… они делились с ним своей энергией? Лю Синь прошел несколько шагов вперед, усаживаясь на большой выступающий корень и складывая руки на колене: – Существует древний ритуал. Когда человек умирает, к его кровати приводят священное животное, чтобы его чистая энергия очистила душу от некоторых грехов и помогла ей в пути и на том свете. Тан Цзэмин притянул к себе книгу, перелистнул на первую страницу и прочел: – «Если бы кто-нибудь принес в жертву тысячу душ, тысячекратно замарав тем свою, то единственный способ очистить её – принять сотню добровольных истоков, что от чистого сердца захотят ей помочь». Щелкнув языком, он спросил, оборачиваясь: – Полагаешь, тот ублюдок хотел очистить свою душу? Лю Синь выдохнул, вскидывая брови: – Во-первых, следи за языком. Тан Цзэмин тут же надулся. Как ещё ему стоило называть того…ублюдка? Чоу Лицзы? Мао Цимэй? А может… старший брат Чоу? Скривившись и передёрнув плечами, он кивнул Лю Синю. «Ладно, если не ублюдок, так сукин сын», – закатил он в душе глаза. – А во-вторых… – тем временем продолжил Лю Синь, – да, вероятно именно это он и хочет сделать. Это темное искусство призванное обмануть саму суть и один из небесных законов. Невозможно грешить напропалую всю жизнь, а потом просто подчистить свои грехи для следующего перерождения просто так. – Так он не только сукин сын, но ещё трус, неспособный отвечать за свои поступки! – воскликнул Тан Цзэмин, тут же прикрывая рот рукавом под серьёзным взглядом Лю Синя. – Как бы то ни было, это всё же может сработать, я думаю… раз уж он так уверен в таком исходе. – Значит… он что, хочет исправиться или что-то вроде этого? Такое вообще возможно? Лю Синь опустил голову, задумавшись. Он уже немало изучил об этом мире, однако дела темных и светлых заклинателей всё ещё оставались для него темным лесом. Да даже для многих совершенствующихся он таким был, ведь искусство темное или светлое не стояло на месте, а двигалось вперед. Даже в эту самую секунду создавались новые заклинания, печати и пути совершенствования, которые, возможно, в будущем прогремят на весь мир. Лю Синь потер висок двумя пальцами и честно ответил: – Не знаю. Но вполне вероятно. Тан Цзэмин захлопнул книгу и тут же отстранился от пыли, ринувшейся ему в лицо. Отмахиваясь, он сказал, протягивая трактат Лю Синю: – Такие как он не меняются. Он буквально вырезал всех людей на горячих источниках! Убил больше сотни человек, а то и больше за всю свою жизнь и теперь он что… хочет, как змея сбросить старую кожу и зажить по-новому? Ха-ха, вот придурок! Лю Синь позволил тени улыбки скользнуть по лицу. Как бы то ни было, он был рад слышать, что Тан Цзэмин яростно отрицает такую идеологию и темный путь, как таковой. Облегчение скользнуло в его грудь, перемешиваясь с какой-то непонятной тревогой, которая стала его спутником в последнее время, словно притаившаяся змея, наводящая жуть своим шипением, но не кусающая. Глубоко вздохнув, Лю Синь сказал: – Скорее всего, монахи делились с ним своей чистой энергией добровольно, чтобы очистить ей его темную ци. Тан Цзэмин спросил, отворачиваясь, чтобы рассмотреть испещренные ударами цепей стены: – Добровольно? Почему ты говоришь так, будто её можно забрать насильно? – Мм, – кивнул Лю Синь, раскрывая книгу и опуская взгляд в текст. – Ци можно забрать насильно или украсть.