***
Оба быстро заскучали, и мастер от нечего делать стал глядеть по сторонам. Заметив это, профессор перехватил его взгляд и указал одними глазами куда-то в сторону второй ложи. Ничего интересного мастер там не обнаружил, разве что Авеля Сафроновича Енукидзе, председателя Правительственной комиссии по руководству Большим и Художественным театрами, присутствия которого на постановке пусть и значительной, но невыдающейся никто не мог ожидать. — So eine Langeweile, [Скука] — с улыбкой заметил Воланд, до этого парадоксально внимательно следивший за нехитрым сюжетом, и вдруг спросил: — Haben Sie etwas gegen Geheimnisse? Nichtige und dumme. Aber trotzdem wofür existieren sie dann, falls nicht Langeweile erträglicher zu machen? [Вы имеете что-либо против секретов? Пустяковых и глупых. Но всё же зачем они тогда существуют, если не для того чтобы скрасить скуку?] — Ich bin ein Satiriker, [Я сатирик] — напомнил мастер, — kleine Geheimnisse und ihre Aufdeckung sind ein riesiger Teil meiner Arbeit. Obwohl ich sie nur aus literaturischem Pflichtsgefühl sammele. [маленькие секреты и их разоблачение — значительная часть моей работы. Хотя я собираю их исключительно из чувства долга перед литературой] — Ah, so? [Даже так?] — восхитился профессор. — Dann ist uns etwas gemeinsam. Lassen Sie mir noch was neues in Ihre Kollektion hinzufügen? [В таком случае у нас есть нечто общее. Позволите привнести кое-что новое в вашу коллекцию?] Мастер вожидательно воззрился на него. — Sehen Sie geehrten Herrn Jenukidse? [Видите уважаемого господина Енукидзе?] — осведомился Воланд. — Gestern musste er an der Sitzung des Akustik-Kollegiums teilnehmen. Aber die Sitzung hat nicht stattgefunden, da Herr Jenukidse die ganze Nacht bei heutiger führenden Schauspielerin Varvara Tschembuni verbracht hatte. Und aus demselben Grund genießen wir heute seine hochrangige Gesellschaft. [Вчера он должен был принимать участие в заседании акустической коллегии. Но заседание не состоялось, потому что господин Енукидзе провёл всю ночь у сегодняшней премьерши Варвары Чембуни. По этой же причине и мы наслаждаемся сегодня его высокопоставленным обществом] — Klar, [Ясно] — ответил мастер и сделал ещё глоток вина, задумчиво глядя на сцену. — Ich wage es anzunehmen, dass Sie einige Abneigung gegen geehrten Avel Safronovitsch empfinden. [Смею предположить, что к уважаемому Авелю Сафроновичу вы испытываете некоторую неприязнь] — Natürlich, [Разумеется] — просто признал профессор. — Ich auch, [Я тоже] — признался в ответ мастер. — Schade, dass Sie diese Geheimnisse nur mir und nicht ubri et orbi erzählen. Stellen sie sich vor, welcher Wirrwarr sich starten würde? [Жаль, что вы рассказываете эти секреты лишь мне, а не во всеуслышание. Представьте себе, какая началась бы неразбериха?] — Ich glaube, dass es Ihr Prärogativ ist, weil ich kein Satiriker bin. Ich kann Sie nur mit wertlosem Material versorgen. [Я полагаю, это ваша прерогатива, потому что я не сатирик. Я могу только снабдить вас бесценным материалом] Мастер только согласно качнул головой и подавил зевок.***
Профессор вдруг сообщил мне, что намерен отлучиться, и покинул меня. Сколько его не было, я не знал, ибо через непродолжительное время меня сморил тревожный, громкий, вычурный сон, который читатель найдёт в романе в главе «Чёрная магия и её разоблачение», а потому пересказывать его не стану. Очнулся я уже под конец постановки, чему был даже рад. За то время, что мы были в театре, Москву успело обильно полить дождём и укрыть прохладными и влажными сумерками. Только выйдя из фойе, мы вновь разговорились и никак не могли оторваться друг от друга, так что Воланд вызвался проводить меня до самого моего подвала, а когда и это время было исчерпано, я пригласил его к себе. Благо, ещё днём предполагая такой исход, я сгрёб все свои бумаги в одну кучу на столе — тем в уборке и ограничился.***
Воланд, по уже негласно установившемуся обыкновению, удобно расположился на софе, аккуратно вытянув больную ногу и согнув в колене здоровую. Чýдно поблескивавшими в полумраке глазами он следил за мастером, который расхаживал по комнате с бокалом в руках, продолжая начатые в театре возлияния. — Можете себе представить, что чувствовал я, когда мне позвонили? Меня обуяли тоска и радость. Я был раздавлен, натурально раздавлен. Пьесу ставили в рекордные сроки и это означало тогда, что я был сколько-нибудь реабилитирован, — нервно говорил он. — Но с Пилатом такого не выйдет, это я знаю точно. Так что сходите на эту, пока она ещё идет. Мало ли что с ней может произойти. Если вдруг захотите, разумеется… и непременно скажите, что вы обо всём этом думаете. — Я уже был, — скромно ответил ему Воланд. — Трижды. Этого, разумеется, мало. Ваша пьеса имеет и более преданного почитателя, но я планирую посетить её ещё как минимум раз до того, как что-либо произойдёт со мной. — Когда же вы успели сходить на неё трижды? — поморщился мастер, очевидно, соображая хуже обычного. — И почему с вами должно что-либо произойти? — А разве вы можете ручаться за обратное? — Не могу, — признал мастер. Помолчали. Воланд продолжал внимательно его разглядывать, а мастер сел в кресло и, весь наклонясь вперёд, застыл, очевидно, предаваясь размышлениям тоскливым и даже горестным. — Отчего ж три раза? — спросил он вдруг, будто тот факт, что профессор успел проделать это за столь короткий, по его представлениям, промежуток времени, перестал его смущать. — В последние годы вы не слишком плодовиты, — заметил гость. — Так что приходится довольствоваться тем что есть. Я очень жалею, что не был в вашей стране лет десять назад. И вы тогда больше публиковались, и мне столько всего рассказывали о ваших здешних экспериментах. Мастер, нахмурившись, покачал головой. — То же, что я вижу сейчас, — продолжал профессор, — это как затягивание галстука на шее, — он наглядно изобразил это, хвастаясь за собственный галстук и высовывая язык как при удушении, — до тех пор, пока дышать становится невозможно. — Это не галстук, — отвечал писатель, поднимаясь, — это петля. Слышали бы нас с вами сейчас! — воскликнул он. — Вы правы, с тем, как вы рассуждаете, с вами каждый день может что-то произойти. — Нет, — прервал его Воланд. — Не поэтому. Болтовня, как у нас с вами, — это, как это у вас говорится, блажь. Есть вещи куда страшнее сказанных слов. — Какие же? — Слова написанные! Впрочем, когда государство в отчаянии, то и сказанные вполне подойдут. Вы правы, — он откинул голову назад, глядя в пространство. — И вы никогда не думали уехать? — Думал. Разумеется, думал. Даже писал, чтобы меня выпустили, когда положение моё было совершенно бедственным. — А они? — Не пустили. А теперь и подавно не пустят, я и пытаться не буду. — Почему? — Я дезориентирован. Не знаю, что делается в мире, и тем более не уверен, что там всё лучше, чем здесь. — Как вы правы, — заметил профессор, удобнее растекаясь по дивану. — Тем более, о чём я стану писать, если, как вы говорите, весь мой wertvolles Material находится здесь? — Вы сатирик… — Я умоляю вас, прекратите. — …вы везде найдёте о чём писать. Kleine Geheimnisse gibt es überall. [Маленькие тайны есть везде] Мастер только равнодушно смотрел на него. — Не могу, — сказал он. — И не знаю, что заставило бы меня попытаться вновь. — Впрочем, я рад, что вы остаётесь, — прибавил гость. — А вы уезжаете в свою далёкую Германию… — мастер сидел теперь на свободном остове софы и мечтательно и задумчиво глядел под потолок подвальчика, сводом над ним сходившийся. Воланд вдруг одним неуловимым движением сел на некотором расстоянии от него и упёрся локтями в колени. Мастер взглянул на него и увидел на его лице сплющенную снисходительно улыбку, какая обычно бывает, когда человек сжимает не губы, а будто часть кожи вокруг рта. У носа профессора выступили резкими углами складки, и эта его улыбка застыла на его лице, когда глаза уже принялись бродить по комнате. — Опять ваши секреты, — каким-то трезвым образом догадался писатель, но допытываться не стал, вино, очевидно, убило в нём всякое любопытство. Профессор ещё раз сосредоточенно на него посмотрел, а затем поднялся и, прихрамывая от долгого сидения, направился к столу, где снял трубку телефона, намереваясь звонить. — Es ist schon spät. Wie wäre es, wenn ich bei Ihr um elf wäre? [Уже поздно. Как вы отнесётесь к тому, чтобы я был у вас в одиннадцать?] Мастер пожал плечами. — Soweit ich weiß, es ist unerwünscht, dass die Ausländer so viel Zeit bei durchschnittlichen sowjetischen Bürgern verbringen. [Насколько мне известно, крайне нежелательно, чтобы иностранцы проводили столько времени у среднестатистических советских граждан] — Und bei undurchschnittlichen? [А у несреднестатистических?] — развеселился профессор, прижимая трубку к уху. — Besonders bei undurschnittlichen, [А у несреднестатистических особенно] — произнёс писатель, глядя на него без улыбки. — Прогоняете? — С неохотой. Но я уверен, что вы для меня опасны больше, чем я для вас. — Мне казалось, я никогда не скрывал этого от вас, — Воланд нетерпеливо склонил голову набок. — А вы не скрывали того, что терять вам осталось не так много… — Подвал и рассудок, — подтвердил мастер. — …вот я и подумал, что вас это не беспокоит. — Сам не знаю, — рассеянно отмахнулся мастер. — Я ведь сам для себя опасен. Во сколько вы там сказали, завтра в двенадцать? — В одиннадцать. — К чёрту, приезжайте! — Благодарю. Я хочу объясниться с вами. — Что ж. Будьте так любезны. На том разговор кончился и не продолжался до тех самых пор, пока между досками забора не заполз в подвал свет автомобильных фар. Мастер, до этого неподвижно сидевший на софе, закинув ногу на ногу, отмер и заозирался, стараясь не выказывать нахлынувшей на него тревоги. — Это за мной, — подал голос Воланд, откладывая приглянувшуюся ему книгу. Он подхватил пальто, зонт и шляпу, да так и оставил их в руках, пока мастер молча провожал его до калитки, и с ними же забрался в салон.***
Мы тогда продолжили пить, а потому я не помню, что было. Знаю только, что о романе я ему так и не рассказал, хотя собирался и даже звал именно за этим. Впрочем, тогда, должно быть, не настало ещё его время. Профессор приехал на следующий день и тогда-то я и высказал ему свою задумку.***
Мастера сморило сном прямо за столом. Думать о назначенной встрече он совершенно забыл, а потому стук в дверь ровно в одиннадцать утра стал для него неожиданностью. В значительной степени неприятной, потому что в силу характера он верил в худшее. Более того был в подавляющем числе случаев прав, посему вера его была тверда. Умыванием пришлось пренебречь, как и прочими процедурами по приведению себя в хоть сколько-нибудь подобающий вид. С другой стороны людям в кавалерийских шинелях, которые весной должны были быть скинуты за ненабностью, едва ли было дело до того, что в конкретный момент представлял из себя мастер. Так думал он, бредя к калитке и потирая сонные глаза. Снаружи, к счастью, оказался исключительно профессор Воланд в виде, вне всяких сомнений, самом совершенном. Костюм был выглажен идеально, носки туфель определённо блестели бы, не будь утро пасмурным, а волосы были превосходно, буквально один к одному, зализаны назад. Лицом он был поразительно свеж и светел, разве что родинки над губой и на щеках чуть подёргивались, очевидно, непроизвольно реагируя на бегущие в голове мысли. Впрочем, он быстро овладел собой и, встретив мутноватый взгляд мастера, поспешил пояснить, что тот имел неосторожность пригласить его сегодня. — Проходите, — хрипло проговорил мастер, кутаясь в халат и отходя в сторону. Оказавшись в подвале, он быстро сбежал по лестнице, чтобы умыться, на ходу сообщая: — Я сейчас что-нибудь соображу нам… Забыл… — Sie müssen auch ja vergessen haben, wofür ich gekommen bin. [Вы, должно быть, также забыли, зачем я пришёл] Мастер остановился внизу и поднял голову к профессору, который, не двигаясь, стоял в передней, всё так же сжимая зонт и не снимая шляпы, и внимательно смотрел на него сквозь очки. — Und wofür? [И зачем?] — осторожно спросил мастер. — Ich wollte eine Erklärung machen und ein kleines Geheimnis aufdecken. Erinnern Sie sich jetzt? [Я хотел обьясниться и разоблачить одну маленькую тайну. Теперь вспоминаете?] Мастер качнул головой, допуская, что такое вполне могло быть, и, нахмурившись, продолжал слушать раннего гостя. — Ich habe schon erwähnt, dass ich wenigstens zehn Jahren früher hierher angekommen sein müsste. Dann würden meine Worten keine Gefahr für Sie enthalten. Aber… [Я уже упоминал ранее, что мне нужно было прибыть сюда по меньшей мере десять лет назад. Тогда мои слова не заключали бы в себе опасности для вас. Но…] — он по-прежнему глядел на мастера, и его согнутая и поднятая свободная рука разом рухнула вниз. — Я только хотел сказать, что люблю вас. Мастер потерянно стоял посреди комнаты. Не в силах что-либо произнести, потому что суть сказанного профессором доходила до него с трудом, пробиваясь сквозь сонливость и шум в голове. Ещё медленнее в его мыслях собиралось нечто относительно похожее на ответ. Истина же была в том, что он не знал, что отвечать. Молчание невыносимо затягивалось, заставляя каждого из его участников его ненавидеть. Наконец Воланд отмер и совершил бесстрашный для человека, только что признавшегося в любви, поступок. Он спустился по ступеням вниз и остановился против мастера, держа между ними расстояние в несколько шагов. Он заглянул ему в лицо, мастер даже чуть приподнял подбородок, глядя на него в ответ, чтобы профессор мог видеть, как медленно тонули в чужом взгляде его слова. Так плавно опускаются на глубину безвольные и расслабленные тела утопленников. У мастера были светлые глаза, оттого ещё страннее было видеть в них такую тёмную тоску, которая заставляла их отражаться в воспоминаниях не то карими, не то и не отражаться вовсе, ибо стороннему наблюдателю врезался в душу их взгляд, а не цвет. Поняв, что ответа он не получит, Воланд коротко близнул губы и проговорил, пробегая глазами по сводам подвала над головой писателя: — Tschuldigung. [Простите] Мне пора. Leben Sie wohl, [Прощайте] — складки на его лице дёргались, складывались и расходились на каждом слове. Наконец он развернулся и зашагал вверх по лестнице, пристукивая зонтом. — Постойте, — вдруг негромко окликнул его мастер. — Как мне найти вас? Профессор остановился у двери и обернулся к нему. — Я не хочу, чтобы вы знали. — В таком случае, вы знаете, где найти меня. У меня тоже есть для вас ein kleines Geheimnis [маленькая тайна]. И сдаётся мне, она стоит того, чтобы вы её узнали. Приходите сегодня. — Ich werde nur spät in der Nacht frei haben. [Я буду свободен лишь поздно ночью] — Das spielt keine Rolle, [Это не имеет значения] — писатель поднялся вслед за ним. Воланд перекатился с пятки на носок, раздумывая. — Na gut, [Ну хорошо] — решил он, вновь проницательно заглядывая мастеру в глаза, но тот смотрел спокойно и жестоко, твёрдо решив сохранить свою тайну до наступления темноты.***
Мы сидели в подвале. За окном занималась заря, что я помню лишь потому, что изумился, когда это начало так рано светать. В уличной тишине снаружи разносились последние крики безымянной ночной птицы. У Воланда на коленях лежало всё то, что тогда представлял из себя мой роман: стопка замаранных в порыве листов, поделённых на две главы, да многочисленные наброски с моими кривыми и неразборчивыми заметками, правками и замечаниями, которые преследовали роман вплоть до его завершения, которое я до сих пор не полагаю окончательным. Он читал, посмеиваясь в некоторых местах, что доставляло мне особое удовольствие, в остальное же время хмурился, то ли пытаясь разобрать почерк, то ли выражая несогласие со мной. С тем же лицом профессор читал роман и впоследствии и всегда непостижимым образом угадывал места и моих сомнений, безошибочно на них указывая. Поразительная чуткость. Так что перегнувшись через его плечо и читая вместе с ним, я мог понять, где править, и начинал лихорадочно соображать, как можно было бы переменить текст. В тот же первый вечер я молча ожидал своего приговора и, должно быть, курил, потому что в самом деле не мог не курить и едва ли занимал себя чем-либо иным. Воланд вдруг принялся читать вслух за «консультанта», как он кратко пояснил, от невозможности выразиться иначе. У меня натурально перехватило дыхание. Более всего меня поразило то, как появлялся, исчезал и менялся в его речи акцент, который мне до сих пор казался вещью неизменной и страшно в его сущность въевшейся, а потому от чистого русского языка в его устах мне стало не по себе. Но прервать его вопросом я не осмелился. — Ich fühle mich geschmeichelt, dass Sie meine bescheidene Person zum Helden Ihres Romans gemacht haben, [Я польщён, что вы сделали меня героем вашего романа] — удовлетворённо произнёс мой гость, окончив чтение. — Durch Ihr Auftauchen haben Sie mir keine Wahl gelassen, [Своим внезапным появлением вы не оставили мне выбора] — признался я. — So ein charmantes Geheimnis. Und noch, ich freue mich sehr, dass Sie für Ihren «Pilat» neue Verwendung gefunden haben, [Очаровательная тайна. Более того, я рад, что вы нашли новое применение вашему «Пилату»] — заметил он и оскалился: — Und wie saftig aber wurde Berlioses Kopf abgeschnitten! [И, однако, как смачно Берлиозу отрезало голову!] — Sie haben mir nie gezeigt, dass Sie Russisch ohne Ausschprache beherrschen, [Вы никогда не выказывали, что владеете русским без акцента] — заметил я. Лицо Воланда скривилось, он глянул на меня исподлобья. — Ich musste mir es beibringen, aber trotzdem ziehe ich vor, mit der Aussprache zu sprechen, um nicht, wissen Sie, an die Position des Zunges zu denken. [Мне пришлось научиться, но я всё же предпочитаю говорить с акцентом, чтобы, знаете ли, не думать о положении языка] Он опустил нижнюю челюсть, вытянул и тут же убрал язык, дёрнув складками у носа, будто удобнее устраивал его во рту после недавних фонетических эксерсизов. Я его понимал, потому что прикладывал те же усилия к моему немецкому, заталкивая язык в горло и старательно возя им по верхнему нёбу. — Dann werde ich auch keine Mühe geben, [Тогда и я не стану прикладывать усилий] — предложил я. — Haben Sie nichts dagegen? [Не возражаете?] Он некоторое время остро смотрел на меня. Глаза его горели, а по лицу расползалось проказливое выражение: он широко улыбался, но губы стремился держать сомкнутыми, словно в попытке скрыть своё веселье. — Nein, für Sie ist das überhaupt verboten! [Нет, вам это совершенно запрещено!] — решил он и засмеялся, и я последовал его примеру, подняв руки и безоговорочно капитулируя. В тот момент я понял, что этот человек сделался мне до невозможного симпатичен. И с этих пор у меня есть все основания именовать Воланда в последующих частях не иначе как «мой друг». — Lesen Sie wieder den Anfang vor, [Прочитайте снова начало вслух] — потребовал я тогда. — Sie haben den beim ersten Mal vermisst. [В первый раз вы его пропустили]***
Воланд собрал разъезжавшиеся листы и отыскал среди них первый, коротко глянув на мастера, он принялся вновь читать за «чёрного мага». А мастер, некоторое время прослушав его, потушил сигарету и сел рядом. Закидывая ноги на софу, он откинулся спиной на своего гостя, сидя к нему вполоборота и небезосновательно полагая, что это ему было позволено. И была заря. И был день, наступление которого ознаменовало появление автомобиля профессора у калитки.***
Полагаю, что в тот день многое в моей судьбе было по меньшей мере предвосхищено, а по большей — определено. Роман окончательно занял собой всю мою жизнь, ибо о нём знал уже один человек, жаждавший его продолжения, и это означало, что долг свой я нёс теперь не только перед собственной совестью, всегда мешавшей мне молчать.