Связь

Женька в очередной раз протягивает руки с явной и видимой неохотой. С вибрирующей в пространстве неуверенностью, брезгливостью и даже явным омерзением, читающимися в потемневших от эмоций некогда лучистых карих глазах. Они даже в этом схожи отчасти. Не умеют принимать помощь, не приемлют собственных слабостей и вечно, словно хамелеоны, меняют цвет радужки в зависимости от настроения. Артем смотрит глубоко, спокойно, и даже доверительно, но четко и явственно понимает: все это блажь. Они кардинально противоположные. Как небо и земля, как вода и огонь, как лед и воздух, как самый лучший мужик в мире и впопыхах найденная на него пародия, удачная только лишь отчасти. Нет. Ершов не Левин, и никогда им не станет. Даже теперь, когда, очнувшись от нахлынувших в моменте ощущений, отрезвительно встряхивается, и вновь включает такую привычную и колкую суровую бычку. - Не начинай. И сиди спокойно. - Артем, если честно, и сам того видеть не хочет. Ему физически больно от одного лишь взгляда на глубокие порезы, укрывшие крепкие татуированные руки от запястий и до самых плеч. Внутри что-то едко и липко сжимается в тугой комок, а тошнота подступает к горлу, мешаясь и разъедая корень языка серной кислотой, но он должен. Обязан, с-сука, прямо и неотрывно глядеть на то, что сумел натворить сам. Смотреть на плоды своих черных и проклятых свершений - то еще удовольствие. Благо, что привык уже за столько дней, потому как в самый первый раз ему, холодному, отчужденному и сроду не шарахающемуся от вида крови, стало откровенно и ощутимо дурно. Он нашел Ершова посреди непроглядно-темной майской ночи. Проснулся по счастливой случайности, будто от громкого хлопка, подскакивая на кровати и насилу проглатывая собственное сердце, испуганной птицей долбившейся в глотке, и в ту же секунду почуял неладное. Постель была пуста и холодна, простынь уже не хранила остаточное тепло мощного татуированного тела, а в воздухе разлился удушливый и кислый металлический запах неминуемой трагедии. Артем ощутил ту порами. Услышал вставшими дыбом волосами, пропустил через себя волной низкочастотных вибраций, и с коротко вспыхнувшим в голове ужасом воззвал к Вселенной только лишь за одним: "успеть". Только бы поздно не было. Только бы Женька оказался сильнее всех своих слабостей. Только бы... Краснов до сих пор с содроганием вспоминает собственный отчаянный страх, сковавший все его тело в тот самый момент, когда он открыл дверь в ванную. Эмоция столь непривычная, столь яркая и незабвенная, что избавиться от нее оказалось сложнее, чем думалось поначалу. Будто въедливый яд, будто цепкий репейник, будто ржавый саморез, первобытный ужас ввинтился так глубоко под ребра, что выколупывать его оттуда приходится и по сей день. До сих пор перед глазами стоит раскрашенный в нестерпимо-алый белый и блестящий чугун, багровые следы пальцев на краях и бледно-голубом кафеле, и глубокие, зияющие непроглядной чернотой порезы на крепких и сильных татуированных руках. Кровь сочилась мучительно-медленно, стекала по локтям, падая на дно широкой ванной, взрываясь в мозгу крошечным ядерным реактором, разлетаясь сотнями бурых и ароматно-пахнущих частиц. Вампир тогда даже не понял, что оглушило сильнее: методичное постукивание капель по металлу, или собственный хриплый рык, вырвавшийся откуда-то из самых глубин подсознания. Была бы его воля - он бы Ершова прямо в этой ванной добил. Взял бы в пальцы липкий и скользкий от крови нож, и вогнал бы в открытое горло по самую рукоять, но... Женьку спасло чудо. Женьку спасли чувства. Глубокие и совершенно честные чувства искренней и даже отчасти теплой привязанности. Спасли и едва не погубили одновременно. - Ну, ты осторожнее давай. - Бурчит Ершов, откидываясь на спинку стула и, не глядя, протягивая в сторону вампира правую руку с широким ковшеобразным запястьем, боязливо сжимая пальцы так, словно у него кровь на анализ брать собираются. Ребенок. Самый настоящий. Им был, им же и останется. Артем смотрит на него, тщательно и неспеша растирая между собой ладони, тщетно пытаясь согреть заледеневшие кисти, и даже улыбается. Пространственно, задумчиво и совсем слегка. Женя выглядит растерянным, раздраженным и насупленным. Ему до сих пор стыдно. Он все еще чувствует зудящую вину, раскатывающуюся по венам, ощутимую даже на расстоянии, заставляя вампира из раза в раз накрепко закусывать нижнюю губу с обратной стороны. Ершов не знает. Он не знает ни-че-го. Благое счастье в неведении, но, если откровенно положить руку на холодное и полое сердце, Артем не может не признать то, что ему хотелось бы. Искренне хотелось бы того, чтобы Ершов точно и безошибочно определил причину его внезапного и сумасбродного деяния. - Когда я не был осторожен? - Краснов выгибает бритую бровь, понимая, наконец, что руки теплее все одно не станут, а спокойное принятие Ершова нужно арканить сразу, как только возможность выпадает, и спокойно смачивает ватный диск медицинским спиртом, морща нос от едкого и щиплющего запаха, боксерской перчаткой ударившего по рецепторам. - Даже обидно. - Издевается, разумеется. Чтобы его обидеть, нужно, как минимум, быть Левиным. И как максимум тоже, ведь на этом круг потенциальных личностных расстройств для вампира замыкается наглухо. Артем щурит чуть потерявшие в последние годы фокус глаза, и аккуратно проходится мягким тампоном по уже подсыхающим и постепенно затягивающимся разрезам на запястье, заставляя Ершова дернуться, будто коту на хвост наступили. - Слушай, а оно надо, вообще? - Женька пытается уйти, будто капризный ребенок, извивается и изгибается, но Краснов, уже получивший в свои руки власть, лишь крепче стискивает пальцы на неповрежденном участке лучезапястного сустава, взметая на бойца внезапно потяжелевший темный взгляд. Даже губы жмет от такого откровенного ребячества, демонстративно-медленно кивая бритой головой. Сам скорую вызывать отказался. Вообще, верное решение, ведь слава о таких медийных личностях разносится чрезвычайно-быстро, зачастую извращаясь так, что отмыться не выходит уже до самой старости. Да и шумиха с полицией на фоне откровенно-явственной попытки суицида им обоим нужна примерно также, как верблюду коньки. Женя это и сам прекрасно понимает. Как и то, что обрабатывать уже почти затянувшиеся порезы нужно всенепременно и обязательно. Не хватает еще заразу подцепить и с сепсисом слечь. В таком случае его даже вампир со всеми хвалеными деревенскими и дедовскими методами уже не откачает. Ершов тяжело и шумно вздыхает, откидываясь затылком на кухонную стену, и смиренно уставляется в натяжной потолок, мысленно считая до десяти и обратно. Краснов слышит это также отчетливо, как и очередную волну самоуничтожения, поднявшуюся в широкой и крепкой блогерской груди. Ему жаль. Ему нестерпимо и непоправимо жаль, что все вышло именно так, как теперь. Если бы он мог, он непременно вернул бы все назад, в тот самый злоебучий день отправляясь куда угодно, но только лишь не домой. Уехал бы в лес, остановился бы и заночевал прямо на дороге, подался бы в какой-нибудь замшелый бар и напился бы, как свинья, в конце-концов, вот только сделанного уже не воротишь. Артем всерьез переоценил собственные способности. Ошибся, оступился, заблудился в многочисленных эмоциях, штормовым ураганом бушующих глубоко внутри. В голове пульсировало сразу столько мыслей, а в душе билось о монолитные скалы так много чувств, что Краснов на несколько нескончаемо-долгих и мучительных часов потерял самого себя. Привыкший к полному и непререкаемому контролю, к собственной ледяной холодности и совершенной непоколебимости, ослепленный уверенностью в самом себе, вампир отчаянно и беспечно не просчитал риски. Не взвесил все "за" и "против", не задумался о возможных последствиях, и даже не сразу понял, что, в сущности, натворил. Женька всегда яркий, всегда шумный, всегда бурный и с зачастую совершенно необоснованной претензией в хриплом голосе и темном и живом искреннем взгляде. Он всегда лепит то, что приходит ему на язык, и тот злополучный раз, к превеликому сожалению, не стал исключением для них обоих. Ершов накинулся прямо с порога, даже не дав разуться и снять сырое от дождя пальто. Привычно размахивал вертолетными лопастями-руками, пучил красивые глаза, плевался ядом и недовольством, даже слюной пару раз на бледное лицо попал. Это для него не впервой. Ни для него, ни для Артема, застывшего в прихожей темным и недвижимым монолитом. Вампир даже сейчас помнит свой взгляд, отражающийся в непроглядной черноте чужих зрачков: тяжелый, потусторонний, почти совсем демонический. Всему есть свои разумные пределы, и Женька, привыкший влетать в любые двери с ноги и вприпрыжку, просто не рассчитал собственной агрессии и вектора в усилиях ее приложения. Он не умеет. Может, когда-то научится, но точно не теперь. Точно не с Красновым. Артем никогда не рвался в воспитатели, ему вся эта детская непосредственная яркость претит, но не мешает. Даже раскрашивает иногда. Ершов все одно не понял бы, даже если бы вампир тогда сумел совладать с собой и открыть рот, рационально призывая того не мешаться ему под ногами. Не понял бы ни по-плохому, ни по-хорошему, ни вдумчиво, ни вразумительно, ни агрессивно. Потому что критики у Жени, к превеликому сожалению, не водилось отродясь. Он не Краснов. Он не пытается чувствовать, анализировать и никогда не старается попасть в нужный такт - он просто резко рубит с плеча, не задумываясь ни о причинах, ни о последствиях. И в тот самый раз последствия оказались неминуемыми и непоправимыми. Несмотря на весь свой хваленый вампирский самоконтроль, длительные медитации, сложные и тяжелые обряды бесконечных инициаций и глубокий внутренний покой, Женя умудрился впервые вывести Краснова, вспыхнувшего в ответ, будто по щелчку пальцев. Ему было плохо, ему было больно, ему было откровенно паршиво, а тут еще и Ершов со своими претензиями вместо того, чтобы попросту оставить мага в покое. Видит небо - он пытался сдерживаться все это время, но в этот раз глубокая, черная и древнаяя проклятая сила более не стала отсиживаться под хрустальной крышкой изящного и возделанного вручную гроба где-то в глубинах непроглядной и бездонной вампирской души. Сметая все на своем пути, взрывая толстое стекло сотнями сверкающих искр, едва не выломав ребра и не разорвав легкие, она метнулась вперед стремительно и совершенно неподконтрольно. Дожидавшаяся столько времени, довольствующаяся лишь малым, лишь тем, что нищенски подбирал отовсюду вечно голодный и измотанный Краснов, она более не стала ждать ни единой минуты. Доселе на постоянной и стабильной основе питаясь лишь собственным хозяином, выкручивая, выворачивая и вечно скребясь острыми когтями по костям изнутри, та вцепилась в щедро открытого и ни о чем не подозревающего Женьку, как остервенелая бешеная кошка. Вонзилась в мясо, глубоко запустила клыки в юную и неискушенную душу, ввинтилась, вгрызлась, всосалась, словно пиявка. Ершов тогда даже отстранился шало, явственно ощущая мощный толчок в широкую грудь, и все неверяще озирался по сторонам в поиске источника, часто хлопая длинными и светлыми изогнутыми ресницами. А Артем смотрел в ответ. Смотрел тяжело, внимательно, едко и цепко, отмечая то, как на месте оголенной диафрагмы Ершова постепенно разверзалась глубокая и беспросветно-черная зияющая дыра. Когда вампир опомнился, стало уже слишком поздно. Непоправимые изменения, овладевшие крепким и мускулистым телом живого и яркого Женьки, вызванные резким оттоком такой необходимой жизненной силы, уже запустили стремительно развивающийся внутри процесс полного энергетического катарсиса. Резко пришедший в себя Артем цеплялся за упущенное, как только мог. Забирал, отрывал, разжимал безжалостные челюсти собственной проклятой дряни, набросившейся на ни в чем неповинного парня, но уже ничего не мог изменить - он "выпил" слишком много. Слишком много даже для такого неутомимого, сильного и выносливого бойца, каким всегда был Ершов. Со стороны, разумеется, этого почти незаметно. Лишь более явственная бледность некогда алого от эмоций лица, слегка подрагивающие пальцы на руках и потускневший от измотанной усталости взгляд карих глаз, неотвратимо потемневших от чувства полного опустошения. Краснов лишь чудом успел поймать его в полете до крепкого дубового паркета, чтобы случайно не разбил голову об угол коридорного комода, и долго сидел рядом, держа за похолодевшие руки и искренне стараясь вернуть все то, что забрал по роковой и смертоносной неосторожности. Если бы не строгая и скрупулезная отеческая наука Левина - Ершов бы умер еще до приезда скорой помощи, и ни один даже самый квалифицированный реаниматолог не сумел бы ему помочь. Резкий отток жизненных сил, безжалостно отнятых такими, как Артем, всегда приводят к непоправимым и тяжелым последствиям. Умирают далеко не все, и далеко не всегда, но в этот раз собственная древняя мощь постаралась так, что не всплыви вовремя в голове менторские мантры деревенского колдуна - и Женьку совершенно точно вывозили бы из прихожей ногами вперед. Да, Краснов все еще не умеет отдавать полностью, но он хотя бы имеет возможность заполнять самые зияющие и опасные дыры, разверзшиеся внутри, возвращая организму базовую функциональную комплектацию для дальнейшей жизнедеятельности. Если честно, Артем был уверен в том, что Ершов очнется уже малоумным. Бесноватым, сумасшедшим, не способным здраво связать и пары слов, но им повезло. То ли Женя сильнее оказался, то ли Артем вовремя подсуетился, но утешительным итогом оказалась порозовевшая физиономия, потеплевшие руки и уже привычное недовольство в глазах, снова вспыхнувшее в борце уже через час после незапланированного внезапного обморока. "Давление. Травм много" - небрежно отмахнулся тогда Ершов, едва ли не залпом опустошая графин с водой, пока Артем незаметно кутал серо-синие ледяные руки в широких рукавах левинской рубашки. В последний раз его так трясло только после закрытия дверей лифта, на неопределенный срок скрывающих от его взгляда сурового деревенского колдуна. Мелко, треморно, откуда-то так глубоко изнутри, что даже незаметно почти. Рябь раздавалась по всем мышцам и клеткам, заставляя зубы тихо стучать друг о друга эмалью, но Артем уверенно старался взять себя в руки. Женька уж точно не тот, кто должен его в таком состоянии видеть, и это, в сущности, мобилизовало даже сильнее, чем собственные уговоры с самим собой. И все было неплохо. Они даже легли вместе. Без истерик, без продолжившегося выяснения отношений, без негатива, претензий и односторонних обвинений. Ершов вырубился сразу, намертво придавливая рукой к кровати, а Артем, повозившись всего немного, неожиданно уснул следом. Так странно и чудно, будто бы этот вынужденный энергетический обмен повлиял и на его организм тоже. Ничего не проходит бесследно. Может, виной тому были выжигающие нутро чувства, долгие бессонные сутки в дороге до колонии и обратно, собственная слабость и безволие, принять которые вампиру было даже сложнее, чем строгую шестилетку, выписанную Максиму федеральным столичным судом. Факт оставался фактом - так хорошо, крепко и непроглядно Краснов не спал уже очень, очень и очень давно. Жаль, что густая и сырая майская ночь одарила вампира не только лишь богатырским сном, но еще и воистину нечеловеческими переживаниями. Ему редко бывало по-настоящему страшно. Если оглядываться на свою собственную жизнь - лишь пару-тройку раз, но за бестолкового блогера, не сумевшего справиться с внезапным энергетическим оттоком, он распереживался так, что даже голос на несколько часов беззаветно потерял. Шипел, как змея, звал по имени, тряс, совал под нос нашатырь, а после долго и скрупулезно обрабатывал и стягивал все глубокие порезы до самого утра. Так бывает. Во Вселенной Артема так бывает. Случается изредка, но так метко, что от самого себя жутко, противно и омерзительно становится. Так произошло с Женей, так было и с совершенно беззлобным и по праву рождения чудаковатым Саковым, легкомысленную измену которого вампир так и не сумел простить. В его картине мира все кристально и прозрачно: не хочешь - уходи. Не нужно ходить налево, после возвращаясь побитой собакой, посыпая голову пеплом из соседнего крематория, и искренне ждать снисхождения. Вот и деревенский староста жалости и понимания от Краснова, с превеликому сожалению обоих, так и не добился. Все вышло иначе. Точно также, как и с Ершовым, накинувшемся в самое неподходящее время из всех возможных времен всех существующих параллельных миров. Только на Сашу повлияло куда сильнее. Кошмары, неизлечимый псориаз, перманентные психические обострения и неравномерность речи - последствия не того темного колдовства, откупы за которое Саков отдавал с периодической регулярностью, но его, Артема, проклятой и смертоносной магии. Ему стыдно. Да, стыдно до сих пор, что не сдержался, не одернул себя, выпустил наружу, всерьез осложняя (пуская под откос) жизнь наивной и чистой души, но... что сделано, то сделано. И содеянного, увы, уже не исправишь. Теперь и Женька не смог справиться. Истощился. Человеческое тело отчасти напоминает наполненный воздухом резиновый шар. Пока кислород внутри - стенки упругие, плотные, сверкающие. Но стоит лишь откачать его, развязывая тугой узел, и уже ничего нельзя будет вернуть обратно. Материя истончается, растягивается, покрывается спайками и микротрещинами, и следующая попытка наполнить его может окончиться непоправимым крахом. "Хлоп" - и нет сосуда. Сколько ни клей, ни заделывай зияющие бреши, не смазывай маслом и укрепителем - дыра, она и есть дыра. В нее постепенно и неотвратимо уходит все, что наполняет привычное человеческое естество: желания, мечты, эмоции, ожидания, притязания, радость, горе и воспоминания. Кто-то справляется с этим легче, кто-то тяжелее, а кто-то хватается за нож, пытаясь заглушить внезапно разверзнувшуюся внутреннюю пустоту острой физической болью. - Женечка, прекрати дергаться. Иначе мне придется привязать тебя к стулу. - В последнее время иначе не получается. Только "Женечка", только спокойно, только вдумчиво и покровительственно. Ершов сам себе не рад. Он до сих пор не может понять, что нашло на него той ночью, а Артем даже не пытался с ним об этом разговаривать. Для него, в сущности, ничего не изменилось. Женька все такой же теплый, такой же яркий, открытый, чрезмерно-эмоциональный и психованный - квинтэссенция качественного анальгетика, из раза в раз снимающего боль с тела, души и крови. - Ты че со мной, как с маленьким разговариваешь? - Бычится. Ершится, скалится, колется, хмурит бритые брови, но и впрямь расслабляется, принимая неизбежную экзекуцию от холодных и бледных рук. Косится изредка, цыкает, шипит, но более не отстраняется, терпеливо дожидаясь окончания процесса. - Как ведешь, так и разговариваю. - Артем щурится, аккуратно и скрупулезно нанося на уже подживающие порезы вонючую левинскую мазь, не имеющую срока годности, и думает, что не зря тогда забрал ее вместе с доброй половиной вещей Максима. Ну не мог он с ними расстаться. Да, пусть Краснов тот самый "коробочник", у которого большую часть жизни заполняют воспоминания, но иного он попросту не предусматривает. Рубашки также исправно носятся, магические выварки расходуются, а весь колдовской инвентарь бережно хранится в запертом на ключ ящике комода. Он даже теперь в левинских шмотках. Даже спустя столько лет. Даже после того, что он наговорил ему в камере тем холодным майским утром. Артем невольно прогоняет это в голове каждый день, и ничего ничего не может с собой поделать. Чужие слова задевают за живое, а собственное бессилие перед ситуацией и бушующими эмоциями превращают вампира в загнанного в угол зверя. Теперь он уж точно больше никого к себе не подпустит. Даже с Ершовым уверенно расстанется после того, как убедится, что он вошел в норму, восстановившись хотя бы на две третьих. Поездка, в самом-то деле, оказалась чрезвычайно-полезной. Во всяком случае после нее Артем точно уверен в том, что ему нахуй никто не нужен. Никто и ничто. "Связи" нет, сколько бы вампир к ней не взывал. Он больше не чувствует Максима, не слышит, не ощущает ни на тактильном, ни на энергетическом уровне. Колдун больше не приходит во снах, не касается фантомно посреди ночи, крепко обхватывая поперек живота, не остужает пыла в моменты темного самозабвения, не наставляет, не направляет. Не оберегает. А Краснов не может отдать того же в ответ. Обратная сторона глуха, холодна и молчалива. Вампир ощущает себя настолько пустым, будто бы черное зеркало от неосторожности использования все-таки вырвало из него кусок души. Вот только это вовсе не зеркало. Это Максим. И души там было чуть больше. Буквально вся. Краснову постоянно хочется выть. Выть, словно одичавшая и отощавшая собака, брошенная заботливыми хозяевами посреди глухого и густого леса. Хочется бросаться на стены, расчесывать руки, хочется впиться пальцами в голову, проникая в самый мозг, чтобы выцарапать оттуда, наконец, все дурные и тяжелые мысли. Хочется швыряться вещами, орать, срывать голос, курить, как паровоз, и пить, пить, пить. Но это все еще не самое страшное. Самым жутким оказалось то, что вампир вот уже пару недель отчаянно не может взять себя в тиски благоразумного и вдумчивого спокойствия. Он все также холоден, разве что чуть более нервозен и токсичен, все также нетороплив, последователен и снисходителен, но собственное нутро не обманешь. А там пусто. Пусто, холодно и одиноко. Он почти не ест и чертовски мало спит. Ребра сжимаются, а внутренности выворачиваются наизнанку. Он мается, изводится, отмалчивается все больше, и сам себя не узнает. Даже в зеркало начал реже смотреться, прежде не в силах даже мимо одной глянцевой поверхности спокойно пройти. Ему попросту брезгливо от того, что он видит в собственном отражении. И если это не пройдет, если он не возьмет себя в руки, непременно закончит также, как и все его неосторожные и случайные жертвы. Его собственная сила сожрет Артема подчистую, и повезет, если тело не справится со внезапным опустошением. А если не повезет, и оно, все-таки, выдержит, то ходить вампиру, как Сакову - малоумным, сумасбродным и неизлечимо-больным. - Пошли спать, а? Уж больно ты хуево выглядишь. - Краснов крупно вздрагивает, когда чувствует горячую ладонь, внезапно-мягко устроившуюся на собственной щеке. Женька кажется глубоко взволнованным, встревоженным и заботливым. Оберегающим. И снова странно, ведь Артему казалось, что защищать надо его самого. Причем от самого себя. И сейчас вместо того чтобы отстраниться, отрешиться, гордо выпрямиться и состроить неприступную мину, вампир впервые за долгое время сдается. Окончательно и бесповоротно. Он так заебался быть сильным и независимым, что уверенно решает - можно один раз за несколько лет и к горячей руке притереться, отчаянно-устало прикрывая воспаленные от бессонницы глаза. Не целует, нет. Поцелуев достойны лишь одни только руки, которые (сюр) "собственноручно" наделали этих мудацких и непоправимых дел. Но доверяется. И даже не спорит, позволяя вести себя тому, кто сам так остро нуждается в пастыре и проводнике. Даже отпускает ненадолго, пристроив руки на широкой и горячей груди, уложив на них подбородок, и долго, внимательно рассматривая карикатурное и мужественное лицо. Слушает искренне, с неподдельным интересом, как будто вновь в бурные подростковые годы окунулся. Женька рассказывает самозабвенным запоем, шутит, дурит, гладит по спине и периодически поддевает пальцами оголившиеся и ощерившиеся ребра, бурчит что-то про анорексию и Бухенвальд, и обещает завтра же отвезти в Макдональдс, а Краснову... даже хорошо почти. Весь тяжелый и мрачный бред временно отступает, отпуская истощенную психику и позволяя ее носителю если не отдохнуть, то хотя бы взять непродолжительную и такую необходимую передышку всего на полчаса. Уходит онемение и оцепенение, и вампир даже распаляется, разрешая целовать себя так, как бойцу сейчас хочется, разрешая трогать там, где ему вздумается, и даже дозволяя уверенно надавить на собственные плечи, несдержанно провожая ниже по сбитой в хлам постели, укрытой шелковым бельем. Не романтика, не пафос - просто вампирский каприз, который он, наконец, может себе позволить. Артем чувствует себя законченной дрянью, назвать его которой у колдуна попросту не хватило духа. А стоило бы. Могло бы статься так, что тогда Краснов всерьез задумался бы о беспросветном конце всех их глубоких отношений, пусть даже на расстоянии. Но Левин врал. Врал во благо, но оказался совершенно и безапелляционно прав. Только циничная сволочь, не уважающая никого вокруг себя, может так глубоко и самозабвенно принимать в горло, насаживаясь до самого основания. Может так грязно и развязно пропускать за щеку, обхватывать головку, вновь опускаться ниже, полируя собственные миндалины чужим членом. Может так жадно и голодно трогать крепкое и горячее тело, царапая кожу короткими ногтями, может сжимать мышцы и считывать ладонями несдержанную бурность реакций, а представлять совершенно другого. Всегда и в любых ситуациях. Артем врет всем вокруг, и себе в самую первую очередь. Врет бессовестно и напропалую, никогда не открывая глаз в моменты яркой интимной близости. Отдается, и даже отдает сам, и уверенно рисует на месте очередного партнера исключительно единственного потенциального. Рисует, и скрупулезно, въедливо ищет изъяны, ощущая контрастность противоречий, нисхождений и непохожестей. Даже сейчас он думает вовсе не о Ершове. Но только лишь о том, кто сделал непоправимо-хорошо и нестерпимо-больно одновременно. О нем, проклятом и темном деревенском колдуне, дешевыми выебонами которого вымощена дорога в его личный вампирский Ад. Думает, и беззаветно позволяет управлять тому, кем так бессовестно манипулировал весь этот бесконечный и отнюдь небогатый событиями год, стирая все границы и окончательно растворяясь в ложных и иллюзорных фантазиях. Таких же фальшивых, как и он сам. Так вот, о чем говорил тогда Левин. Десять лет - это действительно чертовски много. Чертовски много для того, кто беззаветно и в одночасье проебал всю радость и смысл собственной некогда абсолютно счастливой жизни.