The Good, the Bad and the Beautiful

      Когда что-то заканчивается — причем совершенно неважно, что именно, — в голове непременно появляются вопросы. Очень назойливые, маленькие мушки-вопросы, покусывающие мозг: вроде бы не очень-то и больно, а всё же ощутимо. И так уж вышло, вот несправедливость, что этой участи не избежать ни одному хотя бы частично живому, мыслящему существу — разве только Эонам, для которых весь мир вполне очевиден, а чего-то в их системе координат вовсе не найти. Распутье — не такая уж фиксированная, если не сказать клишированная вещь. Например, у Ахерон никакого распутья не наблюдается, Ахерон нет нужды выбирать, как выбирают Безымянные. Ахерон просто есть. Она и её вопросы-мушки, чей рой становится гуще, словно где-то там, в глубине души, тоже обитает свой некий Тайззиронт.       — Хочешь что-нибудь выпить?       — Не знаю. То есть… Я не уверена.       — Сегодня можно.       Сегодня можно. Сегодня в баре VIP-секции отеля яблоку некуда упасть, и взгляд мечется от одного знакомого лица к другому — ни единого одинокого, ни единого, подобного её собственному. Она одинока, несмотря на окружающий шум. Она покачивается в своем одиночестве, как в родной колыбели, а нежные, безмятежно искрящиеся изнутри глаза Черного Лебедя, и голос, и фразы, за каждой из которых может притаиться туманный намек, словно ворошат внутри тяжелые, навевающие духоту одеяла, ставшие надежным убежищем.       — Он уже улетел?       — Кто? — склабится Черный Лебедь.       Действительно, кто? Или, быть может, что? Но относительно Экспресса этот вопрос будет неправильным — она видит Март, Стеллу и Химеко, и Вельта с Дань Хэном, которые вновь погружены в себя.       Она подозревает, что Дань Хэн нравится Март. И наоборот. Ахерон не вполне может обрисовать то, что скрывается под словом «нравится» — в конце концов, интерпретаций у него очень много. Даже слишком много. Но если бы они скрылись от всех остальных, даже разными путями, чтобы встретиться в другом месте наедине, частичное откровение пришло бы к ней запоздалым освежающим ветерком.       Нравиться можно и таким образом. Однако это никогда не гарантирует стопроцентного движения дальше, к чему-то серьёзному.       У неё есть собственный пример.       — Он тебя ждал.       Черный Лебедь вновь материализуется рядом с ней, пристраивая на круглом столике высокий стакан с цветастой соломинкой. Цвет содержимого намекает, что сахара в напитке наберётся на половину мешка, на меньше. Ахерон его всё равно не почувствует. Даже если и так — сплошной вред коже. Она позволяет себе сделать маленький, совсем крошечный глоточек. Из вежливости и благодарности. Морщится почти натурально.       — Ему не стоило. Да и в конце концов, почему он сообщает об этом тебе в обход того человека, которого ждёт?       — Может быть, потому что он счёл, что ты и так всё поняла, — Лебедь расслабленно откидывается на мягкую велюровую спинку диванчика.       — Терпеть не могу, когда от меня чего-то ожидают. Уж тем более — понимания.       — Отнесись к этому снисходительно. Он — мужчина. Хотя говорят, что снисходительность мужчин убивает. Ты веришь?       — Не знаю.       Ахерон поджимает тонкие алые губы, прежде чем нехотя добавить:       — Он — мой первый мужчина.       — Первый и последний? — уточняет Лебедь.       Откуда она, черт побери, может быть в этом уверенной? В этом или в чём-то другом? Вопросы. Впервые в долгой-долгой жизни, две трети которой уже забыты напрочь, ей хочется впиться зубами в собственный ноготь. Но ответ необходимо дать достойный, а обгрызание ногтей таковым считаться не может. В череде безумных дней, во сне, что внутри сна, да и до всего этого тоже как-то не было времени хорошенько задуматься относительно того, чем Бутхилл привлекал её. Ведь в голом примитивном сексе нет ничего любопытного, как бы во вселенной ни изощрялись — кому-то нравятся молодые, кому-то старые, кто-то молится на длинные стройные ноги и аккуратные ступни, на живую теплую плоть, а кому-то нравятся холод, твердость железа и всё остальное. В этом он ни капельки не уникален, но за это она хватается прежде всего, ведь именно первобытная близость соединила их по-настоящему в первый раз. А в остальном…       — Представляешь, я склонна считать, что будь у тебя больше сотни любовников, — не дождавшись её, продолжает Лебедь, — он бы стоял в списке первым даже вне зависимости от очерёдности. А дальше как со звёздами: два — Эдо, три — Альдебаран, четыре — Сириус, пять — Альтаир, шесть — Вега… А на сотне ты прекратишь считать и помнить, потому что когда доходишь до этого числа — все, что идут после, уже мало чем отличаются. Они исчезнут почти сразу. Половина «золотой» сотни — спустя время. Затем — вторая половина. И Бутхилл забудется последним, неправда ли?       — Я была бы рада, если бы всё так и случилось, — отвечает Ахерон.       — А ещё ты была бы рада не забывать его вообще.       — Не говори ерунды. Это невозможно.       Она встретила Тьернана, когда тот уже умирал — Безымянного, искусного стрелка, признанного Галактическими Рейнджерами почти своим, если не полностью. Она дала ему обещание — и сдержала его. И в момент, когда ослепительный луч света, исходившего от реликвии, разрезал небо Пенаконии, призывая по ту сторону тех, кто должен был им помочь, она почувствовала, как стирается воспоминание.       — Не любовники, — роняет Ахерон, качнув головой.       — М-м? — хранительница памяти приоткрывает один глаз.       Два — Эдо, три — Альдебаран, четыре — Сириус, пять — Альтаир, шесть — Вега…       Пусть их будет не сотня, не две сотни и даже не тысяча. И пусть это будут не любовники — люди, которых ей пришлось встретить на своем пути и проводить туда, где они должны быть, даже сквозь горечь расставания.       Любовник должен быть единственным. И живым.       …семь — Капелла, восемь — Антарес, девять — Агена, десять — Денеб…       Многие из этих светил уже погасли — и воспоминания о людях погасли тоже. Их можно называть лишь условно — теми же именами звёзд.       Воспоминания о Бутхилле свежи, пока этот особенный сон продолжается. Пока он здесь.       — Мне пора.

***

      — Вот и ты. Только подумал о тебе, милашка.       Я знаю одну яркую-яркую звезду, к которой опасно приближаться даже на, скажем так, вежливое расстояние. Я знаю, что она далеко-далеко, а планет с разумной жизнью рядом, считай, и не найти. И никто не рискнул бы соваться к ней, если бы не неведомая и подчас невыносимая тяга.       Канопус.       Ты — мой Канопус, и на тебя невозможно даже смотреть. В этом мы не особо отличаемся.       — Ты всегда обо мне думаешь.       — Ну… — большой и указательный пальцы Бутхилла складываются в «L» на подбородке. — Что-то вроде того. Ты нам всем очень здорово помогла, фальшивка.       — Не называй меня так, сердечно прошу.       — Чтобы от тебя отлепилось это прозвище — придётся вступать в ряды Галактических Рейнджеров. Ты ведь на такое не пойдёшь, а?       — Почему бы тебе не припомнить моё имя?       — Которое из?       Не так уж много мы и говорили, по большому счету. Когда нужно было на что-то отважиться или переспать, наши голоса звучали как один, но в иных ситуациях они отдаляются друг от друга. И я понятия не имею, как свести два пути в общий, как вообразить себе это. Как это продлить.       У меня… Никогда не получалось.       — Хочешь попрощаться со мной? Решила не прятаться?       Канопус притягивает своим невыносимым сиянием. Если я позволю твоим рукам утащить меня в плен, если только дотронусь до тебя — мне уже не выбраться.       Я хочу туда, куда ты уйдёшь.       — Это обязательно?       Металлические пальцы цепляются за лямку топа, ту, что тянется от груди к шее, Ахерон слышит короткий щелчок — и чувствует секундную вспышку сладкой боли. Совсем как простой человек.       — Что именно? — жаркий выдох в ухо, ладони на бедрах, мнут, щипают, но как-то иначе, слишком суетливо, чуть нервно, будто отнимут в любой момент — ей это непривычно, настолько, что приходится впиться ему в запястья, с силой отрывая от себя.       — Освальдо, — прямо, без намёков отвечает она, вздернув подбородок, чтобы не дать ему добраться до губ. Одного имени предостаточно. — Обязательно только тебе, одному?       — Не твоё это дело, милашка, — хрипло посмеивается Бутхилл. — Не суйся, куда не просят. И не проси, чтобы я тебя… всовывал.       Ты ведь понимаешь, что твоя звезда тоже может погаснуть?       — Я с тобой не прощаюсь, — отрицает она.       — Да. Мне кажется, мы ещё долго не сможем попрощаться навсегда, Ахерон.       — Думаешь… Мне бы этого хотелось?       — Кто ж скажет наверняка кроме тебя? — наклонившись, он со столь же внезапной мимолетной лаской целует её в затвердевший розоватый сосок.       Канопус светит ярко. Ярче Меропы или Электры, и именно ему я позволяю ослепить себя из раза в раз. Мне кажется, это никогда не закончится.       — И впрямь. Скажу.       — М-м… То есть?..       — Хочу туда, куда ты уйдёшь.       Даже если в конце мне придётся проводить тебя на ту сторону.