The Good, the Bad and the Beautiful

      — Я так больше не могу.       Робин потревоженной птицей, насторожившейся кошкой просачивается из его крепко сжатых вокруг её талии рук на свободу, сминает коленями и без того сбившиеся простыни и одеяла на постели — не убранной, как и в большинство дней, проведённых вместе. Она ещё одета. Украшенный воротничок к платью расстегнулся, соскользнул с шеи, звякнув украшением, серьга в ухе сверкнула в лунном свете готовой вот-вот скатиться слезинкой. Но никто не плачет. Бутхилл смеет надеяться, что и впредь не доведётся увидеть её зарёванной — просто потому что в такие моменты он чувствует себя на порядок слабее и беспомощнее. В последний раз такое происходило ещё при наличии живой плоти.       Вздохнув, он подгибает одну ногу, медленно зачесывая волосы ладонью. Успевает цыкнуть, ненароком выдрав себе парочку — всё же тяжело управляться с такими мелочами механической культяпкой. Ещё, например, трудно ковыряться в зубах, потому что нет ногтей, а зубочистки ломаются надвое от неосторожного нажатия; трудно не оторвать, так сказать, с корнем перламутровые пуговички на нарядах Робин; трудно уловить тот предел, когда она начинает стонать не от удовольствия, а от боли, потому что такое бывает, а еще потому что чертов вагинизм не дремлет и фраза «ты в порядке?» во время секса стала чем-то вроде старой-доброй традиции.       Ты в порядке? Да, просто ты очень усердствуешь.       В голове вертится до ужаса глупый вопрос: неужто и сейчас защемило? А ведь он даже трусики с неё не успел снять. Значит, дело в чем-то другом. Глаза Робин, какие-то слишком влажно блестящие и беспокойно перебегающие от прикроватного торшера к телефону для вызова персонала, только подтверждают его догадки.       — Ты в порядке? — спрашивает Бутхилл — без прежней уверенности, просто так, хотя лишь слепой не поймёт, что спрашивать без надобности.       — Я не уверена, что… Что тебе это нравится, — выпаливает Робин, комкая простыню почти зверски.       Если бы ему пришло на ум всего себя подчистую заковать в железо, логический модуль в этот миг начал бы дымиться, выдавая синий экран с ошибкой. А он, возможно, пускал бы слюни и жужжал, не переставая.       — Это?       — Несправедливо, — продолжает она, хмуря брови. — Несправедливо, что только мне хорошо, а ты ничего не ощущаешь. Я знаю, ты говорил, что тебе неважно…       Робин виновато замолкает и вдруг совершенно по-детски жмурится. Словно впервые.       — Ты о… — Бутхилл делает красноречивый жест.       — Да, о сексе, догадливый, — она снова смотрит на него, зардевшись смущенно, точно само слово доставляло ей куда больший дискомфорт, чем вагинизм. — Про то, что ты со мной не…       — Не кончаю, хочешь сказать?       — Ну перестань! — кажется, ей невыносимо просто видеть его ухмылку. — Я с тобой серьёзно, а ты!       Он, вообще-то, большую часть времени тоже был с ней серьезным — и в плане того, что Док вняла его осторожным и даже отдающим некой тенью стыда просьбам, и того, что технологии даже в этом самом зашли слишком далеко и не так уж трудно найти детальку, способную удовлетворить женщину сполна. Единственное, чего Док не могла ему предложить — это возможности испытывать те же волны тепла, ту же тряску, реакцию живого существа. Даже некоторая флора на множестве сотен планет, твою милашку, могла тянуться к человеческой заботе, обрушивающейся на листочки и соцветия. Так почему киборги вынуждены довольствоваться какой-то там симуляцией? Нет, это ерундистика какая-то, заявил он Доку, стоя на пороге палаты. Но за съёмный член — спасибочки.       — Робин, — Бутхилл возводит очи горе. — Это сложно. Почему ты не можешь быть счастлива тому, что у меня мозги плавятся, когда я вижу, как ты наслаждаешься? Нужна тебе там эта, как её, физика.       — Дело не в физике, глупый, — ожидаемо надувается она. — Я пищу под тобой как птица-оригами, но ты…       — Я тоже не молчун, знаешь ли, — подмигивает он. — Не будь этого сломанного маяка — я бы тебе столько наболтал. Держу пари, крылышки бы покраснели.       — Зачем ты это делаешь?       — Что?       — Тему переводишь. Ты не чувствуешь так, как я — вот и всё. И я расстраиваюсь. Постоянно. Не могу себя убедить.       — А ты не расстраивайся, — парирует Бутхилл. — Не бренным телом — так хоть лицом чувствую. Особенно когда ты на него…       Но этого Робин тоже мало, он понимает. Робин душит его поцелуями, в которые он жадно покусывается, нет такого места, где бы не побывали её губы, и даже вне постели она часто укладывает его к себе на бедра, массируя скулы сосредоточенно и бережно. Полный восторг.       Робин…       Лучшее, что могло мне достаться.       — Ты ничего не можешь поменять, — заключает он, изучая свои ладони. — И в этом нет твоей вины, милашка, уж поверь. Да и моей тоже.       Хотя как сказать…       — Но мне нравится слышать, как колотится у тебя сердце. И я люблю смотреть, как дрожат твои крылья, когда ты лежишь подо мной. И… Пищишь как птица-оригами. Всё почти как раньше.       Смешок с отголоском металлического скрежета вырывается из его горла.       — И даже твои проблемки сама помнишь с чем не мешают.       — Это… Мне уже гораздо лучше, — Робин одаривает его неуверенной ласковой улыбкой, впрочем, тут же посерьезнев. — Потому что ты аккуратничаешь. И у тебя есть терпение. Просто… Все эти дыхательные упражнения смешно выглядят, наверное? И то, что я вообще такая.       — Если они тебе помогают — почему нет?       Ясно, что она в следующую секунду намерена преподнести в качестве аргумента в споре, от которого он пытается уйти.       — Ни за что не поверю, что ты никогда не бесился из-за этого.       Взбесить его такой мелочёвкой было бы весьма проблематично. Да и какой нормальный мужик стал бы приходить в ярость при виде дамочки, извивающейся и корчащейся под ним в приступе боли и скороговоркой умоляющей остановиться?       Нет, он всегда сохранял спокойствие. Может быть, в этом очевидный плюс отсутствия плоти — нет того, что могло бы управлять твоими извилинами. Люди, доверяющие одному месту больше, чем серому веществу в черепушке, плохо заканчивают.       — Робин…       Не торопить её. Вкрадчиво, медленно, давая отдохнуть, замирая хоть на начальной точке, хоть в середине. Одного раза, когда ей было больно, хватило, чтобы исполниться желания никогда такого более не допустить. Но да, она весьма забавная, когда лежит на спине и пытается дышать — с трепещущими грудками, вывернутая из своего воздушного платья, с одной лишь расстегнутой туфелькой на ноге. И разве всё это того не стоит?       — Быть разочарованием для кого-то ужасно, — Робин на секунду умолкает. — Однако даже если мой недуг можно преодолеть, я всё равно… Мне кажется, ты тоже иногда разочаровываешься в себе. И нам это мешает. Или нет?       Долгие вечера, проведённые с ней за беседами. Её кристально звонкий и мягкий голосок, успокаивающий вечную бурю. Первый раз, когда она нерешительно коснулась его мизинца своим. И другой, отдающий опасностью, тревогой и враждебностью, когда она вновь касалась его, трясла, зацеловывала и продолжала лепетать.       Тш-ш, вернись, пожалуйста, вернись ко мне, прошу, вернись. Вернись.       Бутхилл отводит взор.       — Может быть, слегонца.       Но он никогда не хотел об этом болтать. Никогда не намеревался признаться, до чего же здорово было бы ощутить её изнутри всем естеством, истлеть в её жаре, послушать, как она просит остаться в ней. Она бы просила. Остаться в её мокрой сладкой…       — У тебя щеки горят, — сообщает Робин, перебираясь обратно к нему на колени. Гладит его лицо, под челюстью, опаляя дыханием подбородок, с умилительной невинностью трётся кончиком носа, задевает крыльями и щекочет пёрышками. — Обожаю их. Всего тебя обожаю.       И если кто-то когда-то посвящал вам подобные слова, вы должны осознавать, насколько это искренне и интимно, милашку вашу.       — Чувствуй меня, — она осторожно перемещает его руку прямо под чашечку лифа, чмокает его, обхватив за шею. — Ну пожалуйста.       Пожалуйста. Только она умеет просить так искренне и столь же искренне виться на его коленях ужом, взъерошенной птичкой, выпускающей стон прямо ему на ухо, и Бутхилл отчетливо ощущает, как бегут по затылку мурашки. Тихого стона достаточно, чтобы в сознании роились мысли приличные и не очень, чтобы пальцы мимоходом перебрали её ребра под шелковой кожей и обхватили горячий холмик.       — Я посчитаю твой пульс, пташка, — шепчет он.       Бедренная и сонная артерии — всегда трудно определиться. Робин восторженно ахает, заглядывая в его глаза, и выныривает сначала из платья, а потом из белья с удивительной прытью, согревая собой, обволакивая, запуская ноготки ему в загривок.       — Пообещай, — просит она, прихватывая его верхнюю губу, — что ничего не сделаешь со своим лицом. Пообещай…       Бутхилл не может сказать наверняка. Но вслух отвечает негромко и хрипло:       — Обещаю, Робин. Я обещаю.       Я останусь.