***
*** — Все еще болит. — Марк тянется прикоснуться. — Не надо. — Олег упрямо отдергивает голову. — Толку-то, это не открытые раны исцелять. Он почти восстановился, но воспаленные лимфоузлы давят на шею, а горло все еще царапает. Кандидат в убийцы с соплями до колен, прекрасно. «Неудивительно, что тебя не приглашают играть со взрослыми мальчишками. Утратил контроль, утратил хватку, наверняка утратил остатки достоинства. Таскаешься на Заслонова, как бездомный пес». Марк с сожалением убирает пальцы, так и не коснувшись шеи. — И все еще злишься. Олег неопределенно хмыкает. Они снова в особняке, в чайной комнате, в чашке что-то травянисто-горькое, отчего уходит боль, но не дурацкая, почти детская обида. — Я хотел праздновать с тобой, но ты не в порядке. И ты злишься. И все же ты пришел. — Голос Марка теплеет. — Выпей еще. — Так, — Олег кашляет, но восстанавливает дыхание, — с Дагбаевыми покончено? — Я не думаю, что они сунутся в ближайшее время, — кивает Марк. — Спасибо за информацию. — Не хочешь поделиться деталями операции? — Не хочу, — Марк пожимает плечами. — Всё прошло как надо. — Для друга, на статус которого ты претендуешь, ты слишком закрытый. — Как и ты. — Марк грустно улыбается. — Пей еще, я расскажу тебе одну нашу легенду. «Которая не имеет никакого отношения к делу», — Олегу хватает такта не сказать это вслух. Или, скорее, он просто экономит слова, чтобы не царапало горло. — Даже не легенду, просто как наблюдение. В общине, где я жил, двери закрывали от змей и куриц, но редко от людей, и любой мог прийти в дом, потому что каждый знал другого. Мы знали, где хранят добычу и урожай, у кого дома есть деньги, чтобы торговать с приезжими. Но мы держали двери открытыми, как и сердца, потому что наша сила прирастала из того, что нас было больше одного — так можно было охотиться, собирать кофе, делать вещи на продажу. Но были те, кто хранил двери закрытыми — они держали оружие, лекарства, пош, ритуальные предметы. Понимаешь? Хозяева дверей, чтобы остальные были безопасностью. Я открыт настолько, чтобы не вредить, ты закрыт почти совсем. Но если остается дверь — всегда можно войти. Марк вдруг резко подается вперед, прижимает пальцы к его шее, и под ними коротко вспыхивает зеленоватое сияние. Олег отклоняется, но слишком поздно. Правая часть его шеи продолжает ныть, левая, где Марк коснулся, проходит совершенно. — Как ты это?.. — Была царапина. Ты, наверное, порезался утром, когда брился. Понимаешь, моя сила тоже ищет дверь, чтобы войти. Поэтому иногда я вынужден ранить, чтобы исцелить. Марк прикасается к горлу, морщась, и наливает себе травяной чай. — Ты не говорил до конца, когда рассказывал о своей силе, — понимает Олег. — Ты не исцеляешь. Просто забираешь боль себе. Марк качает головой. — Не совсем. Это только часть боли, мне будет быстро легче. — Голос у него сейчас тихий и хриплый. — Тебе не нужно было. — Простуда — это ведь следствие, — упрямо продолжает Марк. — Больные легкие, травмовое горло, старые раны. Это тоже двери, только для боли. Я мало что могу тут делать. Есть, конечно, идеи… — Хватит! — Олег впервые повышает голос и, как ни странно, ему это удается. Вместо привычного сипения выходит что-то почти похожее на окрик. Он так удивляется этому, что тут же замолкает. Неверяще касается горла. — Я говорил тебе. — Марк торжествует. — Если бы ты хотел равенства, я бы сказал, что собираюсь делать, и дождался твоего согласия. Но ты хочешь контроль, и ты сам это знаешь. — Друзья не контролируют друг друга. — Это выходит по-детски обиженно. — Разве? — Марк поднимает бровь, точно как Серый всегда это делал. Серый, который всегда был его другом и всегда брал контроль. Серый, который всю жизнь тащил его за собой, Серый с его непрошибаемым «я знаю, как будет лучше». Ничего не изменилось. Просто теперь это делали два человека. А самостоятельность решений всегда была иллюзией. Может, только решение поехать на контракт было его — Серый так ему и не простил. Но и там Олег снова вручил свою жизнь в чужие руки и не чувствовал противоречия. — Что тебя гнёт? — Марк садится ближе. — «Гнетет». — Олег впервые поправляет его, слишком сосредоточенный на своих мыслях, чтобы уловить суть вопроса. — Правда? Я думал, гнёт как дерево. Ладно, пусть. «Гнё…тет». Что у тебя тяжелое на душе, Олег? Обнимает его поперек груди и подтягивает к себе так легко и естественно, словно они это делали уже тысячу раз. Олег приваливается к его плечу. — Я всегда просто цепляюсь за людей. Как будто у меня нет никакого своего плана. А потом злюсь, что наши видения мира не совпадают. — У нас говорят — есть деревья и есть лианы. Это про людей. Лианы, знаешь, себя не винят. — Просто паразитируют. — Сотрудничают, — мягко поправляет Марк. — Но я тебя понимаю. Я сам такой же был всегда. Это место — первое что у меня есть, чтобы пустить свои корни, а я ведь стар, Олег. Олегу хочется подколоть по поводу возраста — по всем прикидкам, Марку никак не может быть больше сорока пяти — но он сдерживается, потому что есть вещи поважнее. — Расскажешь? — Я же обещал. Про мальчика, который ушел искать в лес.***
Марк отпил чай, все еще обнимая Олега за плечо. — Жил-был мальчик, отец его был богач, а мать его была лесом. — Лешим? — переспросил Олег. Марк дернул плечом. — Не так. Не перерывай. — Ладно, извини. Марк благосклонно кивнул. — Отец мальчика владел казино в Веракрус. Туда приходили моряки и торговцы, им давали все, что обычно хотят моряки и торговцы: много алкоголя, много кокаина и мескаля, много послушного секса. Мальчик учился в школе и учился на улице и знал, что приезжие торговцы не просто спускают свои деньги — они ломают экономику его страны. Он спрашивал отца, но тот только смеялся и говорил, что мальчик ничего не понимает, но задает хорошие вопросы и однажды займет его место. Они жили одни, мальчик чувствовал одинокость, ему нельзя было говорить про много вещей: про наркотики и контрабандный алкоголь, про новые законы и нефтяные соглашения на его землях, и нельзя было говорить про маму. Папа сказал только, что она ушла в лес. В Веракрус был храм, но он хотел молиться лесу и его духам и часто сбегал. Сначала в Арройо Морено, мангровый лес, а потом, когда стал постарше, в индейскую резервацию. Он не был индейцем, но там его принимали, и хотя он оставался чужаком, он получал там заботу, которой не знал в доме своего отца. Никто там не знал его маму, и он должен был искать дальше. Когда ему стало четырнадцать лет, он узнал от цоцили про другую общину, в штате Чьяпас на юго-востоке. Там жили zapata… сапатисты — вооруженные повстанцы, которые, как он, не были согласны с новыми законами и не давали делать нефть на землях фермеров. Мальчик захотел узнать их. Он сбежал снова, но это было далеко от дома и он знал, что не сможет вернуться скоро. Из Альварадо он ехал на лодках и автобусах, садился в машины, шел пешком и долго добрался в Ла-Реалидад, где он нашел людей, которых искал. Вооруженных людей, людей в балаклавах, добрых людей, которые защищали фермеров. Там он стал почти свой. Хотя не нашел маму, он нашел семью. Нашел шаманов, которые растили его дар. Он стал целителем, он стал хозяином чудес. Время шло, мальчик жил в сельве, но однажды выбрался в город вместе с пешим походом за мир. «Поход цвета земли», это была часть мирной революции, которой он хотел быть. Они долго шли и оказались в землях Веракрус. Мальчик был уже юноша, он чувствовал стыд, что давно сбежал из дома, и страх, что отец ищет его, но когда был в Веракрус, узнал, что отец очень плох, совсем к смерти. Они успели увидеться совсем немного, это был уже другой человек. Юноша хотел стать хорошим сыном, но совсем не успел. Отец завещал продолжить его дело, и мальчик твердо решил сделать так. Он оставил своих друзей, пообещав им помощь и защиту, и стал владеть казино. Так он жил, слуги отца стали его друзья, другие стали его враги, он был все, что хотел, но он чувствовал, как устал. Он бы уехал, если мог, он нашел дом в Петербурге, коротко поехал туда и понял, что это искал. Мать и отец, все его семьи, его друзья — все стало здесь. Здесь он пустил корни. Марк выдохнул, отпил чай и посмотрел на Олега: — Так я стал здесь. Я наверное много упустил, я мог бы иначе и в другом месте, но здесь тоже, кто я есть. Я это чувствую и знаю. — Хотел бы я чувствовать так. — Олег невольно подлаживался под его странное неровное произношение. — Я тоже до сих пор не знаю, как ушла мама. Он хотел было ограничиться этим, длинные фразы всегда его утомляли, заставляли хрипеть и кашлять. Но теперь он понял, что может говорить и горло не отзывается тупой ноющей болью. И он продолжил: — Я никогда не был в Татарстане у моих дальних родственников, Серый нашел их по моей просьбе, но я всё откладывал, а сейчас я как будто не могу оставить его одного. И когда-то я тоже сбегал из дома. Из детдома, я имею в виду. Марк приподнял голову от его плеча, и Олег кивнул: — Меня так и не забрали. Когда мне исполнилось десять лет… я узнал об этом, потому что воспитатели устроили день именинника. Мы отмечали каждый месяц за всех детей, кто родился или был записан этим месяцем. Так вот, в тот день я не радовался, как другие. Я горевал, потому что это значило, что мои шансы закончились. Никто не хочет брать подростков, я это знал. Серый радовался, говорил, что зато нас не разлучат. Он был пробивной, рассказывал, как подделает наши документы, чтобы мы стали братьями, и тогда по закону нас смогут взять только в одну семью. У него всегда были амбициозные планы. — Здесь был ваш детдом? — Нет, нет. То есть, тут был детдом, но другой. Я вообще, если честно, уже не понимаю, почему Серый так в него вцепился. Он здесь спонсировал интернат, очень давно, хотел растить талантливых детей, но — в общем, я думаю, ты читал новости и знаешь, что было дальше. И сейчас ему как будто нужен реванш, какой-то мирный проект… ты опять добавил что-то в чай? — Нет, ты просто хочешь с кем-то говорить. — Марк посмотрел ему в глаза, и Олег не почувствовал лжи в его словах. — С другом, возможно. Олег принял подколку как должное. — Он всегда уверен, что знает, как будет лучше. А я просто иду за ним, потому что у меня нет никакого своего плана. Ничего нет — наш старый детдом, наверное, давно лежит в руинах, или это место застроили новыми домам: там намывали берег, может, там сейчас одни высотки. По закону мне положена квартира, но я так и не смог ее добиться. Потом ушел в армию, потом на контракт, и стало как-то все равно. Получилось, что мой дом — Серый, и всё. И меня это всегда устраивало. — Что-то изменилось? — Марк посмотрел ему в глаза снова. — Не думаю. Нет. — Олег покачал головой. — Я не пытаюсь заменить тебе то, чего нет, — серьезно сказал Марк. — Я пытаюсь найти выход, который устроит всех. — А если его не будет? Если… — Всегда есть, — упрямо прервал Марк. — Ты можешь договариваться, я могу, значит, и он может. — Но ты не отступишься от своего. И все твои истории — чтобы я лучше это понял. Марк отвернулся. Олегу показалось, что это его все-таки обидело, но не знал, за что ему стоит извиниться. — Я понимаю, почему ты думаешь как думаешь. — Марк говорил тихо, но отчетливо, всё ещё глядя в сторону. — Может, я не могу тебя переубедить, но я не хочу сожалеть, что делаю. — Что делаешь? — повторил Олег, когда он плавно повернулся и его лицо оказалось слишком близко: напряженно сведенные брови, невозможно странные глаза — серые с карими прожилками. Будет ли Олег сожалеть о том, что делает? Или одним из немногих самостоятельных решений в его жизни было чуть наклонить голову вперед, чтобы прикоснуться к его губам своими? И сделать это до того, как Марк поцелует сам, если он вообще собирался.