***
Кошмары также не уходят. Они извращенные, испорченные, частично воспоминания, частично придуманный мир полного хаоса и боли — и иногда, иногда, когда все очень, очень плохо (так, так хорошо), это экстаз, почти что грязное подобие удовольствия. Тогда это не похоже на боль. Это как наркотик, разжигающий его вены, распространяющий жар по всему телу, больной кайф, который лучше, чем все, что он чувствовал (почти все, шепчет эхо голоса, который до ужаса знаком, ты уже пробовал это, однажды, и он знает, он прекрасно знает, но не позволяет себе думать об этом). Он просыпается сотрясаясь, тело напряжено и болит в паху, измученный, но наполненный до краев слишком многим, слишком многим… Холодный душ редко помогает. Временами он кричит, просыпаясь, как раньше, считая пальцы — один, два, три, четыре, пять, затем шесть, семь, восемь, девять, десять, только десять — остаточные образы с кровью на его руках, с Неметоном тянущемся к нему; ухмылка слишком довольная, когда белая кожа трескается и разбивается, и все это стирается из памяти, прежде чем он добирается до второго мизинца. Это почти утешает. Что сны не так реальны, какими были прежде. Или, по крайней мере, что это чувство быстро проходит после пробуждения, рассеивая кошмары на едва заметные обрывки образов. Но это не помогает ему спать лучше. Но хуже всего те, которых он не ожидал. Те, которые заставляют мурашки ползать по коже по множеству разных причин. Те, которые остаются яркими, даже когда он открывает глаза утром — спокойный, отдохнувший, проспавший всю ночь. Он. Это. Там. Как злая, искаженная версия самого себя. Зеркало. Тень. Темные глаза расчетливы и любопытны, губы изогнуты с легким намеком на веселье, вся его аура спокойна и собрана; опасная грань скрывается прямо под ними, но выглядит как-то остепенено. Он сидит на Неметоне, согнув одну ногу и поставив ее перед собой, лодыжки скрещены. Опираясь предплечьем на колено, лис выглядит абсолютно расслабленным. Должно быть, это его мозг как-то прокручивает очередной кошмар, который кажется и не кажется одним из тех, что выводит его из равновесия, что сводит его еще больше с ума, но… Стайлз вспоминает, как однажды он с головой ушел в изучение осознанных снов. Но этот, это… — Как? — он спрашивает в этом странном пространстве, только темный лес вокруг и звезды на небе, его охрипший голос надломлен. Ногицунэ наклоняет голову, слегка, и его рот растягивается дальше. Не ухмылка, еще нет, но почти. — Рад снова видеть тебя, Стайлз, — говорит, звуча одновременно как он же и не совсем так, но это, наверное, само собой разумеющееся — никто точно не знает, как он звучит, тем не менее… Голос Ногицунэ глубже, мрачнее, одновременно плавный и хрипловатый. — Что это? — выплевывает он, потому что паника зарождается под ребрами, скучиваясь вокруг его легких. — Еще один вид кошмара? Еще один трюк? Ты должен быть мертв! Его шатает, он прекрасно осознает это, и смутно задается вопросом, возможен ли приступ панической атаки во сне — но это не обычный сон, Стайлз понимает это с пугающим осознанием. Держась за последний волосок, за гнев, который всего лишь мольба испуганного мальчика о пробуждении, он едва замечает перемену в настроении Ногицунэ. — Так не должно быть. Стайлз застывает на месте, пораженный тем, как неожиданно прозвучало это замечание, пока… — Ночной кошмар, да и только, — Ногицунэ, Пустой, некоторые зовут его Пустотой, встает, одним плавным движением довольного хищника. — Это так, с тобой. Всегда, — Стайлз злится, слова с трудом пробиваются сквозь зубы. Прошли недели, недели, и вот они здесь. Клубок нервной энергии закипает в его животе, по венам пробегает небольшой электрический ток, пляшущий по коже, но он видит лишь любопытный блеск в темных глазах Пустого, когда тот спускается с Неметона, подходя ближе. — Правда? — размышляет Пустой, оценивая его медленно, не торопясь, с таким взглядом, который разжигает нервы Стайлза, посылает горячую дрожь по позвоночнику. Как будто он смотрит на что-то, что ему нравится, на что-то, чего он хочет. Их носы практически соприкасаются, и Стайлз отшатывается назад, его дыхание сбивается. Он делает несколько шагов назад (когда он подошел так близко?!), но так и не решается отвести глаза, чтобы разрушить притяжение темного взгляда Пустого, практически черных глаз, сверкающих в едва заметном лунном свете. Его тело подрагивает, кожа остыла, но все же горит изнутри, а все возможные слова умирают на его губах — оставь меня в покое, уйди, отпусти меня, прекрати, — испаряются, пока он смотрит в безграничную бездну, которую представляет из себя демон-лис — тихий, спокойный, наблюдающий за ним с раздражающим вниманием. Ждет, ждет, ждет… — Зачем? — наконец, спрашивает он едва ли слышным шепотом. Сердце колотится в груди. Темный и пристальный взгляд скользит по его лицу — опускается на грудь, затем снова к глазам, но ничего в выражении лица демона не меняется. До того, как его губы не дергаются, один уголок не приподнимается в крошечной, какой-то личной улыбки. — Это вопрос, не так ли? — бормочет он, немного сузив глаза, словно дразнит его каким-то образом, но все же взгляд, который он посылает Стайлзу, слишком спокойный, слишком уверенный, чтобы не значить что-то, но… Пора просыпаться, Стайлз.1. Где это начинается
12 мая 2024 г. в 05:03
Боль остается с ним.
Долгое время это все, что Стайлз знает. С того самого момента, как они разделились: быстрая вспышка ошеломляющих ощущений, прилив сил, пронесшийся сквозь разум и тело, отрывая его от демона. И последовавшая за этим боль — невыносима, всепоглощающая, пронизывающая его до самых кончиков пальцев, ослепляющая агония по всему телу. Словно что-то сломалось глубоко внутри, слишком сильно, чтобы починить. Стайлз едва ли мог двигаться, не изнемогая от усилий, не обращая внимания ни на гул в крови, ни на странное эхо в груди, ни на тени, которые извивались и корчились. В тот день изменилось что-то очень важное.
Поэтому, может быть, он тогда потерял сознание в том туннеле. Очнулся он только спустя несколько часов, стая была сломлена и подавлена, с пустующим местом, где должна была быть Эллисон. Почему-то даже крик банши не разбудил его — разум погрузился во тьму, а между ребрами поселилась пустота.
Стайлз понимал: он, должно быть, умирает. Он был абсолютно уверен в этом — с болью, полостью в груди, странными отзвуками, наполненными яростью. Победят они Ногицунэ или нет, он все равно умрет. И он почти поприветствовал эту мысль: хотя бы просто из-за того, чтобы прекратить агонию, которую он испытывал. И все же он старался держаться, очень старался, цепляясь за остатки жизни, потому что он не мог поступить так с отцом, он не мог. Впрочем, это не имело значения, чего он хотел — это никогда не имело значения.
Наблюдая за тем, как катана пронзает грудь демона, вызывая фантомное ощущение в его легких, Стайлз ждал с затаенным дыханием. Конца. Боли или его жизни. Когда белая, оттененная кожа треснула, и Ногицунэ упал на колени, как марионетка, которой отрезали ниточки, раскалываясь, раскалываясь, раскалываясь, когда его тело дрогнуло и исчезло, превратившись в пыль и пепел, и светлячка, которого поймал Айзек, Стайлз ждал, что демон заберет его с собой.
Но этого так не и случилось.
Нет, вместо этого полая пропасть, поселившаяся в его груди, расширялась, грозясь перекрыть дыхание, вырезая дыру, пустоту — его собственную пустоту, распространяющуюся и отдающуюся эхом. Он не должен был чувствовать себя так, не мог, поэтому, когда он рухнул на пол, когда чернота захватила его, тени поглотили его целиком, он подумал, что, наконец-то, конец.
Но это было не так, конечно же, не так. Он очнулся, живой, с парализующей тело болью и бездной в груди.
После того, как все закончилось, урна с трискелионом была спрятана Дитоном. Стайлз проспал практически неделю, просыпаясь лишь для того, чтобы поесть или вырвать то, что он съел в те первые дни. Слабый, дрожащий, не способный стоять на ногах, и все же что-то гудело глубоко в его крови, костях, под постоянно присутствующей болью. Но даже тогда Стайлз пытался привести свое искалеченное тело в норму, пытался собраться с силами, когда остальные приходили приглядеть за ним — Лидия, Скотт, Мелисса, даже Дерек иногда, перед тем, как он уехал, — но все было тщетно. И они смотрели на него так, как будто он может в любую секунду развалиться. Справедливо, он полагал, ведь смерть смотрела на него из зеркала. И после той недели с него, откровенно говоря, было достаточно. Знакомый гнев бурлил в полых пустотах между ребрами, звеня в такт с той новой волной ощущений в венах.
Заставляя себя двигаться в медленном, легком темпе, начиная с того, чтобы наверстать все школьные предметы — и разве не было это иронией, что им приходилось ходить в школу, как обычным подросткам, когда вокруг ничего не было обычного, — а затем поднимаясь на ступень выше, вставая с кровати. Подтягиваясь с дрожащими руками на турнике, установленном в дверном проеме, пока не упадет, под бдительным взглядом отца.
— Ты уверен, сын? Может, ещё слишком рано…
— Я в порядке, пап, — прохрипел он, почти сразу же поморщившись. Его плечи опустились, и рваный вздох покинул больные легкие. — Мне просто нужно чем-то заняться, иначе я сойду с ума…
Снова недосказанно повисло в воздухе, и единственным ответом отца был лишь кивок, похлопывание по спине и небольшая помощь с установкой перекладины. Стайлз никогда не был по-настоящему спортивным, лакросс был практически единственным упражнением, помимо «бега с волками», но он знал, как втащить — не зря же все-таки он был сыном шерифа. Однако сейчас, когда в его костях нарастало нервное беспокойство, он нуждался в этом, нуждался в чем-то, что могло бы утихомирить это, хотя бы на чуть-чуть. К тому же это помогало справиться с болью, потому что, когда мышцы ныли от чрезмерных физических нагрузок, Стайлз знал, что это было реально, осязаемо, что он заслужил это.
Иногда оставалась Лидия, наблюдая за ним своим острым, внимательным взглядом, но это было нормально — она никогда не заставляла его чувствовать ущербным или неправильным. Наоборот, она рассказывала ему о своем похищении: почему Ногицунэ забрал ее, что он сказал и что сделал, и Стайлзу стало немного не по себе.
— Я знала, что это был не ты, — заверила она, потому что, конечно же, догадалась.
— Все равно выглядело, как будто я…
— Неважно.
И это действительно неважно, для нее, он предполагал. Как они пришли к такому молчаливому взаимопониманию, к дружбе, до сих пор иногда озадачивает его. Может быть, они были больше похожи, чем могли бы признать: остроумие, яростная преданность, никакого бреда в отношениях, человек и банши, бегающие с волками. Он был рад, серьезно, что его влюбленность прошла где-то в пути, такая связь стоила больше, чем все, на что он мог надеяться. И Лидия заслуживала лучшего. Гораздо, гораздо лучшего.
Но заслуживает ли она, Стайлз?
Голос, душераздирающе знакомый — его собственный и в то же время такой другой, мрачный и роскошный, отдающийся эхом, — раздается в его голове. Он застывает на половине пути к турнику, не осознавая, что происходит.
Ты намного лучше любого из них, лисенок.
Он исчезает так же быстро, как и появился, наполняя бездну волнующей теплотой, лишь для того, чтобы оставить еще более опустошенной; чтобы оставить его дрожащим, задыхающимся.
— Стайлз? Стайлз! Дыши! Давай же, дыши со мной, Стайлз…
Рука опускается ему на плечо, возвращая обратно в реальность, к встревоженным зеленым глазам и приоткрытым красным губам, сердце пропускает удар в груди. Глотая воздух, он выпрямляется и заставляет себя закрыть веки, преодолевая панику с удивительной четкостью.
— Я в порядке, — хрипит он мгновением позже, неопределенно махнув рукой, дыхание все еще дрожит.
— Не рассказывай мне сказки, я знаю, что это не так, — ее голос жесткий, резкий, но все равно каким-то образом несет в себе успокаивающую нежность. Как она делает это, Стайлз не имеет ни малейшего понятия, но это немного утихомиривает его сердце.
Качая головой, Стайлз подтягивает свои ноги к груди, предплечья свободно обхватывают колени. Маленькая ручка Лидии никогда не уходит со спины, гладя его, словно испуганное животное.
— Ты права, — признает он, и с его губ срывается горький смешок. Его зрение расплывчато, но он борется с этим, — я знаю, что он ушел, я видел, я чувствовал это, Лидия, но… — его голос запинается на секунду, — но кажется, что он каким-то образом все еще здесь.
Он прикусывает губу, сильно, чтобы остановить скулеж, рвущийся наружу. На вкус ощущается металлически, сладко.
— Это нормально, Стайлз, — она сидит рядом с ним, рука до сих пор рисует успокаивающие круги на его спине, зеленые глаза смотрят на него с пониманием, которого не знал, хотел ли. — Я бы больше беспокоилась, если бы ты вышел из этого без каких-либо травм. Это будет ужасно, но мы справимся, — ее рука поднимается, чтобы обхватить его, крепко сцепленные между собой, и проникает между ними, ослабляя хватку. — Мы здесь ради тебя. Я рядом.
Он разражается рыданиями прямо там, а потом — даже если бы попытался, то не смог бы их вовремя сдержать — рушится в объятия Лидии, позволяя этому выйти наружу. Всей боли, страданиям, пустоте, со слезами на глазах и полуразбитыми предложениями. В конце концов она понимает это все, собранное по кусочкам из дрожащих слов, и прижимает его еще крепче.
В тот день Стайлз засыпает в умиротворяющей темноте, без снов, без кошмаров, без голосов и образов его тени, смотрящей на него темными глазами. Это приходит позже.