Look into the Abbys

      На этот раз его не отвлекает школа. Год уже окончен, прошли недели с тех пор, как они победили (но действительно ли?) Ногицунэ, а он все еще страдает, мучается в ночных кошмарах, но этот сон… Пробирает до мурашек на спине Стайлза, когда он садится в своей постели, свернувшись клубочком, сжимая руки в кулаки, стараясь контролировать свое сбивчивое дыхание.       Это невозможно. Нет. Как это может быть?       Стайлз видел, как Ногицунэ рассыпается в пыль и пепел, рассеиваясь в небытие, видел, как Айзек ловит муху в урну с трискелионом. Это. Было. Не. Возможно.       Тогда как? Почему?       Это, должно быть, травма, решает он. Очередное ее проявление, его мозг пытается справиться с пустующей бездной в его груди, с болью, все еще пульсирующей до костей, с кошмарами. Столкновение с собственными демонами и все такое. Да, вот, что это такое, Стайлз решает, вставая и направляясь в ванную, чтобы умыться холодной водой. Когда он поднимает взгляд, зеркало отражает бледную кожу и темные волосы, он почти ожидает, что его тень наклонит свою голову, как во сне, изогнет губы в улыбке, нет, ухмылке, но это всего лишь его отражение, простое и понятное. Стайлз с ужасом чувствует, что слишком близок к разочарованию, и давится всхлипом.       Через час он подъезжает к ветеринарной клинике, Дитон уже ожидает его на пороге. Короткое сообщение, должно быть, не стало сюрпризом, если судить по спокойному внешнему виду — впрочем, ветеринар всегда кажется слишком собранным. Сейчас еще рано, очень рано, чтобы открываться, но тот не жалуется. Бросив один взгляд на Стайлза, он приглашает его войти. И Стайлз проводит слишком много минут, вышагивая по смотровому кабинету, прежде чем остановиться и прикусить большой палец почти до крови. — Она у вас? — спрашивает, совершенно спокойно. Затем наконец смотрит на ветеринара, в глазах которого появляется расчетливость. — Урна, она у вас? В безопасности и спрятана?       Дитон, похоже, взвешивает варианты, прежде чем кивнуть. — Да. Ты хочешь увидеть ее?       Стайлз колеблется, ведь что, если ее там нет? Что, если она открыта? Что, если его сон был не совсем сном? Что если, что если, если… Затем он резко кивает и напрягается: какая-то неизвестная энергия пробегает по его венам, словно электричество. Он почти чувствует, как она искрится на кончиках пальцев, и плотно прижимает их к внутренней стороне ладоней.       Дитон проводит его в потайное хранилище, потому что, конечно же, оно у него есть. Вход открывается с шипением, являя вид на небольшую комнатку, полную сундуков и полок — и, в особенности, одну у дальней стены, с урной, невинно стоящей наверху. Не хватает только луча света, направленного на нее. Но вокруг нее что-то сияет — круги из символов, пепла рябины и прочего.       Воздух щиплет кожу крошечными острыми иголочками, все внимание сосредоточено на деревянной тюрьме, на собственном призраке сидящем на пне, голова наклонена, рот искривлен, и взгляд, его бездонных, темных глаз — взгляд, которого там не должно быть, — довольный, беззаботный, ласковый. — Стайлз?       Голос Дитона вырывает его. Глубокий вздох судорожно покидает его легкие — он задержал его? — и он делает шаг назад, смаргивая воспоминание. Урна стоит на месте, не больше, не меньше. Его кровь бурлит, поет, обжигает, и полое пространство между ребер набухает, корчится, призывает.       Он слегка кивает Дитону и заставляет безвольные конечности развернуться, чтобы вернуться в смотровую комнату. Когда он оказывается там, он практически падает, удерживаясь на столе силой воли, а легкие с трудом ловят воздух. К тому моменту, как Дитон заходит в кабинет, наблюдая за ним с каким-то настороженным интересом, он уже достаточно поборол приступ паники. — Ты не без причины захотел увидеть ее.       Он не утруждается, чтобы ответить, солгать, найти оправдание. Просто качает головой, не спуская глаз со стальной поверхности. — Уверяю тебя, он в ловушке. И хранилище защищено чарами, он не сбежит.       В памяти всплывает покалывание, осознание чего-то, вроде энергии, магии, быть может? — Могу ли я обучиться этому? — задает вопрос прежде, чем остановить мысль, поднимая взгляд. — Защитным чарам?       Ветеринар надолго задумывается, наверное, снова взвешивает варианты, и это вызывает вспышку ярости в бездне, но Стайлз старательно гасит ее. — Возможно, — он утвердительно кивает спустя некоторое время. — Ты уже умеешь обращаться с пеплом рябины и травами, — выйдя из комнаты, он приходит обратно с несколькими фолиантами, некоторые из которых толстые, а некоторые похожи на тетради, и кладет их на стол, — вот, посмотри, может, есть что-то для тебя, попробуй, но будь осторожен. И обращайся ко мне, если возникнут какие-то вопросы.       Стайлз не сводит глаз с книг, что-то новое, но и уже знакомое, кипит в его жилах, в теле, согревая невозможную пустоту, делая ее почти терпимой. И этого достаточно, чтобы принять решение. Встретившись с пристальным взглядом Дитона, он кивает, странно спокойный и уверенный. Между ними возникает некое понимание, в природе которой Стайлз не уверен, но сейчас не до того, чтобы беспокоиться. Поэтому он берет фолианты, тихо поблагодарив, и направляется домой, тщательно изучив первые страницы еще до завтрака.       Но стоит ему выйти из клиники, как раздается голос, едва слышный шепот.       Будь осторожен, Стайлз.       Он не останавливается, спиной чувствуя, как Дитон выжигает ему спину, когда он садится в джип и заводит его.       Тебе не следует доверять ему. У него есть личная заинтересованность.       Мотор грохочет, пока он ведет машину к дому, книги разложены на пассажирском сиденье.       «Я никому не доверяю»: думает он. Себе, голосу (это всего лишь его мозг, проектирующий травму), вселенной. Проклятие или обещание, он не знает, но оно звучит искренне во всем его теле, разрастаясь в безнадежной опустошенности чем-то слишком близким к самодовольному удовлетворению, он почти слышит щелканье языка, представляет ухмылку.       О, мой маленький лисенок, я знал, что сделал хороший выбор.       Жаркая дрожь огненными искрами кружит по спине, обжигает нервы, и он закусывает губу, сдерживая хныканье, не обращая внимания на это, игнорируя голос, это чувство, решительно прогоняя его прочь, в самые темнейшие уголки своего сознание — темные, очень темные, такие необъятные — и захлопывает одну из книг на столе, как только входит в свою комнату. Этим летом он вряд ли ее покинет.       К тому времени, когда он прочитывает все фолианты Дитона, он действительно чувствует, что что-то изменилось. Где-то на пути, в какой-то момент произошел сдвиг внутри него, подобный прорыву плотины, распахнувшейся двери, вспыхнувшему огню. Это дурманящее ощущение, мощное и всеобъемлющее, но так же ужасно устрашающее.       Одной ночью Стайлз просыпается, дрожащий и задыхающийся, от толчков, сокрушающих всю его комнату, от звуков падающих со стен картин. Все сотрясается, его вены пульсируют энергией, как будто живой проводник, но он не может перевести дыхание, и становится все только хуже, предметы глухо стучат по полу, за окном гремит гром, капли дождя, словно пули, бьются в окна, молния освещает ночь, а Стайлз в панике, он не может, не может…       Дыши, Стайлз, дыши.       Он открывает рот, как будто рыба, в поисках воздуха, хватаясь за грудь, простыни путаются в его конечностях, будто змеи. Затем тени тянутся, скользят по его ногам, рукам, заключая в объятия, которые кажутся самыми странными из всех объятий, одновременно и теплые, и холодные, неуклонные и пульсирующие в успокаивающем ритме. Он почти не видит их, осознавая только где-то в глубинах своего сознания, но они заполняют ноющую пустоту, словно тени принадлежат ей.       Вот так, малыш, дыши. Все хорошо, я здесь…       Болезненно, мучительно медленно Стайлз приходит в себя — минуты, может, часы спустя, сердце до сих пор бьется слишком быстро, легкие пытаются поймать воздух, но больше ничего, кроме того, что тело все еще дрожит. По мере того, как он успокаивается, тени рассеиваются, оставляя только подавленное воспоминание, и Стайлз уже не в первый раз благодарен отцу за то, что у него ночная смена, и что все установленные некоторое время назад системы наблюдения сняты. Он бы не смог объяснить это, даже если бы захотел. — Какого хрена… — шепчет он сам себе, бесшумной темноте в комнате, все еще полулежа и полусидя на кровати, разглядывая бардак, что бы его не произвело.       Когда он встает и проводит пальцами по корешкам упавших книг, его кровь кипит от энергии, и Стайлз мыслит с поразительной ясностью… — Это был я.       Его охватывает сильное искушение — потянуться к книгам, попробовать заклинания, чары, руны, что угодно, испытать эту гудящую в жилах энергию, но он заставляет себя отложить это, прячет фолианты в шкаф и рушится в постель. Может, ему не стоит спать, чтобы не очнуться от крика и разбитых окон, но он даже не понимает, насколько измотан, пока его голова не касается подушки. Его затягивает прежде, чем он успевает сформировать какую-либо связную мысль. И пока он исчезает в черноте, глубоко, глубоко в пустотах в его груди и боли в его костях зарождается маленькая, крошечная надежда на сон, который он не должен хотеть, но не может не желать. Тьма наползает, обнимает, притягивает его, теплая, манящая, воркующая с поощрением, и он отпускает последние осколки своего контроля, позволяя утянуть себя в…       Стайлз открывает глаза и видит поляну, до боли знакомую, хотя он пытался подавить и спрятать ее в самых дальних уголках своего сознания. В окружающем мраке покачиваются деревья, повсюду множество светлячков, а над головой ярко светит полная луна, окрашивая все в серебристый свет. Когда он набирается сил, чтобы наконец повернуться и посмотреть, Неметон, как и прежде, оказывается здесь, как и Пустой. Но в этот раз он сидит, скрестив ноги, на его бедре лежит раскрытая книга, длинные пальцы перебирают страницы — она выглядит до жути узнаваемую, руны видны даже с расстояния. Он не поднимает глаз, даже не замечает присутствия Стайлза, хотя наверняка знает, что за ним наблюдают.       Проходит несколько мгновений в такт биению его сердца, прежде чем он заставляет себя шагнуть ближе. Один, два, три…       Темные глаза устремляется вверх, тут же ловя его взгляд, и Пустой снова улыбается, удовлетворенно скривив губы, что выглядит почти греховно. — Долго же ты, лисенок, — поддразнивает он голосом, низким, величественным и мрачным, как запретная ласка.       Стайлз ежится, но отказывается отступать назад, останавливаясь только тогда, когда пальцы его ног касаются пня. Он никогда не был так близко к демону, который выглядит слишком похожим на него и в то же время ни в каком смысле не похож. — Кто я? — он произносит хрипло и неуверенно, но не в силах даже наскрести хоть какую-то волю, чтобы смутиться, устыдиться или еще что-то. Ему нужны ответы, а тысячелетний лис должен иметь, по крайней мере, какие-то.       Пустой, кажется, практически не замечает его вопрос, глаза перемещаются по всему Стайлзу, медленно и пристально, оценивая еще раз. Они темные, обрамленные фиолетовым и черным, резко контрастируя с практически белой кожей. Только теперь Стайлз замечает разницу в их внешности, ранее у него не было времени или желания проводить анализ, но сейчас… сейчас он вглядывается в Ногицунэ: его лицо почти что как акварельная краска, бледное, как луна, с резкие чертами, более выразительное, чем то, которое он видит в зеркале, окутанное тенями и обведенное чернильной чернотой. Ему идет, размышляет он, ему идет это, очень-очень, самый призрачный образ, красивый и опасный, что практически ранит, практически слишком сильно, несправедливо, то, как это заставляет искры струиться по коже. — Нравится то, что видишь?       Ногицунэ мурлычет, и Стайлз пугается, делает шаг назад, встречаясь с его цепким взглядом, срывая дыхание. Его Тень не может выглядеть настолько самодовольно, настолько забавляющейся, настолько удовлетворенно, однако, однако… Он пробует унять дрожь, собраться с духом. — Кто. Я. Пустой, — рычит он сквозь зубы, не обращая внимания на довольные искорки в глубине тьмы. — Красавец, Стайлз, очень, очень красивый и совершенный…       Это вьется вокруг него, кипит и обжигает тело жаром, окрашивающим его щеки в алый; греховно мрачный и богатый голос, который не имеет права, никакого права, заставлять его чувствовать вот так. И даже тогда, когда ощущение полностью захватывает, его разум замирает, запинается.       Красав… Что… Нет, нет, он? Красивый…       Он моргает, шугается, почти отступает назад, когда Ногицунэ склоняет в одну сторону голову, слегка, как любопытный лис, которым он и является. — Но это не то, о чем ты спрашиваешь, не так ли? — размышляет, следя за ним сосредоточено, рот все еще кривится в маленькой улыбке.       Стайлз чувствует это, сам того не осознавая, язык проходится по нижней губе — нервная привычка, которую он не в силах побороть, и Пустой прослеживает за ним с таким блеском в глазах, что у него чуть не подкашиваются колени. — Просто, — он заикается, останавливается, отворачиваясь, чтобы глубоко вдохнуть, а затем поворачивается обратно, — просто скажи мне.       Лис снова рассматривает его, но воздух меняется, заряжается, окрашиваясь в намерение, однако откуда Стайлз знает это, ему неизвестно. Он ждет, затаив дыхание, стараясь не думать, не представлять, не надеяться… — Ты когда-нибудь слышал об Искрах, Стайлз? — Пустой говорит, наконец, голос ровный и гладкий, лишь с оттенком нарочитости.       И в этот раз Стайлз позволяет своим ногам подкоситься, позволяет себе опереться на Неметон, встречаясь с демоном, носящим его черты, и наклониться, игнорируя бесшумное удовлетворение в воздухе, которое, кажется, липнет к его коже. — Дитон как-то раз назвал меня искрой, но я никогда не расспрашивал. Не казалось… — он прерывается, запоздало заметив, как новая тьма подкралась вокруг них, пульсирующая и гневная, протянувшаяся за Пустым тенями, которые колышутся, остро извиваются с энергией, которые выглядят, выглядят… — Тебе лучше держаться подальше от ветеринара, лисенок, — предупреждает Пустой, голос становится осторожно тихим, но в нем чувствуется напряжение, которое отдается эхом, скрежетом, делая его холодным и жутким, темные глаза жесткие и непреклонные. — Почему? — Искра, Стайлз, является чем-то вроде магии, которая такая редкая, что почти никто не знает о ней, — отвечает, тон ровен, но тем не менее приковывает к себе внимание, и Стайлз ловит себя на том, что впитывает каждое слово. — Первичная и бесконечная сила, такая же древняя, как сама вселенная. Быть Искрой — это и благословение, и проклятие.       Скрытые глубины самосознания, отвращения к себе, просто слабый, хрупкий человек, бегающий с волками, вылезают наружу, давит на зубы, требуя возразить, потому что, конечно, он не может быть таким, таким могущественным, когда и так с трудом держался. Но он берет себя в руки, сглатывает и не обращает внимания на блеск в глазах Пустого. — Откуда ты знаешь это? Если они такие редкие… — Ты, наверное, забыл, что мне тысяча лет? — лис дразнится, очевидно довольный румянцем, с которым Стайлз не очень справляется. — Я встречал нескольких. Боюсь, никто из них не прожил слишком долго, — его голос не колеблется, в нем нет даже и намека на какие-либо эмоции.       Стайлз почти боится спрашивать, испытывая смутную тошноту. Ногицунэ убил их? Играл с ними, как кошка с мышью, устраивал свои трюки, а потом выкачал из них силу? Мог ли он вообще такое? И нужно ли ему это? Вопросы за вопросами роятся у него в голове, сталкиваясь и разлетаясь на осколки, пока Пустой наблюдает за ним, лениво и удовлетворенно, пристальный взгляд какой-то одновременно и скучающий, и внимательный. И вот он оттесняет их до тех пор, пока они не превращаются в бормотание на заднем плане, прежде чем сглотнуть через пересохшее горло. — Почему? Ты убил их?       Губы Пустого дергаются, изгибаясь в еще большей довольной улыбке, а после легкий смешок покидает его грудь — низкий звук, жаркий, ровный, скользящий вниз по спине Стайлза и скручивающийся в его ребрах. Ему кажется, что нужно бежать, настолько быстро и далеко, насколько это возможно, но он не может заставить себя двигаться. — С чего бы мне делать это? В этом не было бы никакого веселья, совсем никакого, — забавляется демон, как будто мысль сама по себе глупая. Стайлз уже открывает рот, но Пустой продолжает, и край забавы намного мягче, и что-то тяжелое появляется в его темном взгляде. — Тебе следует знать, насколько сила может быть разрушительна. Ты уже видел, как борются волки, а они всего лишь ничтожества перед лицом истинной Искры.       Воздух покалывает его кожу, треская плоть, и погружается вовнутрь, пульсируя энергией, нетерпеливой и готовой творить от одного лишь щелчка пальца. Он не смеет сводить взгляд с Пустого. — О чем ты говоришь?       Глубоко в душе, в бездне за его легкими и темных закоулках разума, он уже знает, чувствует на кончике языка, ощущает на подушечках пальцев, заряженных намерением. Ногицунэ все равно как-то снисходительно отвечает ему. — Она раздавила их, — говорит он низким, едва превышающим шепот голосом, в котором исчезли все следы веселья, — сошедшие с ума от силы, они либо покончили с собой, или были убиты прежде, чем сумели раскрыть в себе хотя бы четверть своего потенциала, — глаза Пустого чуть сужаются, острые и режущие что-то внутри него. — Скажи мне, Стайлз, чем занимаются друиды, какова их цель?       Дыхание перехватывает в горле, нежеланные воспоминания проносятся, как ожидаемые, так и предстающие в новом свете, и он содрогается под тяжестью внезапного осознания. — Поддерживание баланса.       А что может вывести из баланса больше, чем существо с безграничной силой и магическим потенциалом?       В этот момент, глаза Пустого как-то смягчаются, рот дергается в едва заметном намеке на улыбку, пока Стайлз трясется, плотно смыкая веки, и понимая, что это значит, теперь. Если то, что он говорит, правда. Это не должно, не может быть правдой, но… — Ты уже чувствуешь это, не так ли, малыш? — бормочет Пустой, тепло и величественность его тона проникают под кожу, обволакивая его почти что по-собственнически. Он вздрагивает, кивая. — Что мне делать?       Покров тишины окутывает его и все вокруг; ни звука в течение долгого, мучительного мгновения, пока он ждет и ждет, не решаясь открыть глаза, хотя все в нем кричит сделать это. Он не может… боясь того, что увидит. Или не увидит. — Продолжай в том же духе. Учись. Приспосабливайся.       Он громко вздыхает, потому что на секунду прохладная тишина и чистейший воздух единственное, что его окружает, но сейчас рядом с ним тело — одна нога, от колена до лодыжки, прижата к его бедру, другая — у него за спиной, его плечо касается мощной груди. Его глаза широко раскрываются, глядя на землю и тени деревьев на ней. Он не решается обернуться и посмотреть.       Отдаленно Стайлзу кажется, что его должно отталкивать, тошнить от осознания того, кто именно находится очень, так близко к нему. Что он натворил, сделал с ним, с его друзьями, но он не может найти этого в себе, чтобы отстраниться, оставить пространство между ними, и обнаруживает в себе жажду — большего, ближе, пожалуйста… — Не мог бы ты обучить меня? — не задумываясь, он позволяет этому сорваться на дрожащем дыхании.       Палец, находящийся у него под челюстью, прохладный на ощупь, но в то же время обжигающе теплый, и когда Пустой обхватывает его щеку, чтобы повернуть, заставляя встретиться с темным пламенным взглядом, Стайлз подавляет испуганный скулеж. Каждое прикосновение заставляет его чувствовать себя словно оголенным проводом — слишком чувствительным. Это не должно быть возможным, думает он, пока Пустой рассматривает его с маленьким, крошечным изгибом на своих губах, словно он знает. — Я мог бы, — отвечает, глаза полуприкрыты, когда он проводит подушечкой большого пальца по нижней губе Стайлза, не касаясь, но достаточно, чтобы оставить легкое, теплое ощущение за собой. Стайлз едва сдерживает порыв слизать это, проверить, есть ли у него собственный вкус. — Чего ты хочешь? — вместо этого спрашивает он, совершенно не сомневаясь, что этот договор, эта сделка — опасность, из которой ему не выбраться. Ему никогда не следует доверять лисам, он знает, знает, совершенно прекрасно, но, глядя, как изгибаются и кривятся эти грешные губы, он не может заставить себя беспокоиться. — О, мой маленький лисенок, я думаю, ты прекрасно знаешь, — мурчит восхищенный, озорной лис во всей своей красе.       Позже, когда он будет вспоминать об этом, пытаясь убедить себя, что это просто сон, он не признает то, что когда Пустой наклонился ближе, Стайлз последовал за ним. Но Пустой склонил голову, позволив их щекам соприкоснуться — холод против разгорающегося жара, контраст ощущений, посылающий мурашки по телу, — и поднес рот к уху Стайлза, достаточно близко, чтобы коснуться. — Тебя, Стайлз, — выдыхает он, как будто какой-то грязный секрет, обдавая чувствительную кожу горячим воздухом, — я хочу тебя.       Стайлз просыпается уже со стоном на губах, твердый и запутавшийся в простынях, которые уже наполовину лежат на полу. Задыхаясь в подушках, почти не задумываясь обо всех «почему», «зачем» и «не должен», он тянется к своим боксерам. Его стон тонет в материале, прикушенном между зубами, пока он извиваются, обхватив себя, рука работает почти неистово, туго, быстро, быстрее, жестче, до тех пор, пока оргазм не пронзает все его тело, волна за волнами удовольствия, которые заставляют его задыхаться от мычаний в подушках, когда он уже больше не может держать рот закрытым. Тяжело дыша и подрагивая всем телом, он медленно приходит в себя. Сознание — туманная равнина блаженства, фантомного прикосновения к его подбородку, щеке, выдоха в ухо; это все кажется бредовым сном.       Он содрогается, распростертый на кровати, обессиленный, пока не набирается сил, чтобы пойти в ванную и привести себя в порядок, переодеться. Он не осмеливается заглянуть в зеркало, но когда он обрушивается под одеяло, отдаленно отмечает невозможное — постоянно присутствующая боль, полая бездна в его груди, притупились. Насытились. Хотя бы немного.