Чума, чудеса и чудовища

Бывают, кажется, жизни посчастливее той, что прожила Ева. Такая простая мысль почему-то застряла колючкой в голове у Данковского. Как ей было тут, в тихом Омуте, в переплетении комнат, полных книг, которые никто так и не прочёл? Каины говорили: заброшенная обсерватория растягивает душу, точно дыба, и уже на второй день у постояльцев этого здания начинает нестерпимо болеть голова, а на третий мерещится всякое, так что их как ветром сносит. Иногда через двери, иногда через окна. А Ева ничего, держалась. Вернее даже не так: чувствовала себя на этой дыбе, будто на сеансе массажа, и с удовольствием дремала на крышке старого пианино, наряжалась в запыленные шторы, будто в мантии, собирала осколки от битой посуды, как самые ценные сокровища. Данковский тоже смог задержаться в Омуте, но он другое дело: он привык. Ему хватает и той дыбы, что всегда при нём. Только теперь, в опустевшем доме, ему стало… Нет, не настолько ужасно, что терпеть больше нет сил. Ему стало бессмысленно. Он представляет: вот Ева замирает перед Собором, хватает ручку массивных дверей, тёплую, будто рука человека — и скользит внутрь. Вот она торопливо, пока не передумала, поднимается по винтовой лестнице наверх. Вот она дрожит на ветру на крыше. Познакомилась ли она тогда с его гостьей? Гостья эта навещает теперь Данковского с завидной регулярностью, как самый верный друг. За секунду до того, как наступит миг накрыть простынёй очередное скрюченное тело на койке в театре-больнице, бакалавр видит, как в остывающих глазах мелькает знакомое выражение. Это она — привет передаёт. Все эти годы гостья ходила где-то рядом, изредка мелькала в мешанине людей и экипажей в артериях столичных улиц, но только здесь, в городке посреди Степи, она обрела наконец-то тело и голос. Порой она приходит высокой птицей-исполнителем. Порой — сестрой-близняшкой Клары. А иногда и угрюмым рыжим вороватым детиной, который подрабатывает старьёвщиком. С размаху плюхается на кровать, разливает твирин, оставляет на всём вокруг глиняные следы и заглядывает через плечо, пока он делает записи. Поначалу бакалавр злился, гнал непрошенную гостью, грозился заколотить окна, забаррикадировать двери. Потом привык. А ещё потом — стал ждать, чтобы поговорить. «Врага нужно знать в лицо», — упрямо убеждает себя Данковский, понимая, что на самом деле лукавит. Ведь во время их бесед он всё чаще соглашается с гостьей, споря скорее из чувства противоречия, а ещё, пожалуй, из страха, ведь неизвестно, что будет, когда он окончательно с ней согласится. Потому что он действительно готов бороться со смертью до последнего. Но при этом не находит жизнь как таковую стоящей этой борьбы.