Негарантийный случай

Улица пробирает ознобом и светом, слишком ярким для всего происходящего. Кажется: должна быть ночь, промёрзлый дождливый мрак и рябящие фонари где-то вдалеке. Кажется: снаружи должно быть так же мглисто и беспокойно, как внутри. Но день затапливает их повседневностью, стоит выйти из подъезда, и Куроо опирается на стенку, чтобы почувствовать что-то твёрдое и реальное. Вот она, действительность. Можешь разбить о неё лоб. — Ты в порядке? — спрашивает он у Кенмы. Слова ощущаются неверно: какими-то прописанными диалогами, будто они играют роли, и Куроо совсем не нравится новый образ. У него сердце ухает не так, как положено: вверх-вниз, из живота в голову, из пяток в горло, будто заблудилось в его теле и теперь мечется, дезориентированное, больное. И душно, душно, как же здесь душно. Откройте окна в небе, а? Поставьте на режим проветривания. Дайте шагнуть из них в космос. — Я же сказал, что да, — отвечает Козуме. Его голос всё ещё хрипит, или это у Куроо уже слуховые дефекты из-за шумящей в ушах крови. — А вот ты выглядишь так, словно сейчас откинешься. Куроо думает: «Да. Откинусь. Спиной вперёд, ты только поймай». Кенма подходит к нему, наполовину вросшему в стену, приваливается рядом, плечом к плечу. На секунду Куроо кажется, что сейчас он пристроит свою голову у него на груди, но это даже в мыслях звучит слишком слащаво для правды. Единственный вариант, при котором Кенма бы это сделал, это если бы дурное сердце Куроо всё же остановилось, и надо было бы проверить. Пульса нет, фиксируйте время смерти. Хотя даже тогда Козуме, наверное, просто ткнул бы в него палкой: вроде не шевелится. В нескольких кварталах вниз по улице слышится сирена скорой помощи, и Куроо костерит её на все лады: какая она, блять, «скорая», а? Какая — «помощь»? Сигналка всё ближе. Завывает. Отдаёт болью в голове: «Уии-ууу, уии-ууу». Перекатывается от правого виска к левому. — Ну наконец-то, — выдыхает он, когда большая красно-белая машина останавливается совсем рядом и — спасибо — затыкается. Медики выходят с привычной чёткой поспешностью и сразу признают в их парочке нуждающихся. — Вызов поступил от вас? Что произошло? — У него… — начинает Куроо, но слова застывают в горле комом, он прикрывает глаза, перед которыми почти плывёт, растекается реальность. Да что с ним такое? С каких пор аллергия заразна? С каких пор передаётся воздушно-капельным путём? — …аллергия. Фельдшеры переводят взгляд на Кенму. Тот так спокоен, что хоть сейчас в морг отправляй — и бровью не поведёт. — Я в порядке. А у этого, — кивок, — паническая атака. — Ага, щ-щас, — Куроо фыркает. Паническая атака, как же. Паническая, блять, защита. — Это он готов коньки отбросить, не я. — У меня всё под контролем, — щерится Кенма. — А у меня — над. — Не слушайте его, у него комплекс героя, он скорее подохнет, чем помощи попросит. — А у него комплекс гомункула, это куда серьёзнее. — Какого, нахрен, гомун… — Так вам нужна помощь или нет? — прерывает их медик строгим голосом, глядя на обоих раздражённо и разочарованно, как учитель на нерадивых учеников. Как будто ему за это явно не доплачивают. Как будто завтра же, блять, подаю заявление на увольнение. — Да, — отвечают синхронно. Дуэтно. Дуэльно. Выстрелами по команде секунданта. Фельдшеры красноречиво переглядываются и разделяются. Один осматривает Куроо, светит ему фонариком в глаза, и Тецуро зажмуривается, отмахивается, руки уберите, я в порядке, мне вообще зашибись, десять сердечных приступов из десяти. — Что вызвало аллергическую реакцию? — деловито спрашивает второй, ощупывая шею Кенмы. Тот морщится от нежеланных прикосновений, злобно глядит на Куроо. Бормочет ворчливо: — Алкоголь. Зуд терпимый, отёк несерьёзный, насморк и слабость, но это стандартная реакция, скоро пройдёт. Шатает ещё немного, но это, наверное, от опьянения или типа того, — раскладывает он по полочкам. — Что обычно принимаете? — Н1-блокаторы, дифенгидрамин. — А сейчас? — Ничего. У меня… кончились, — Кенма отводит взгляд, неохотно сдавая позиции. Медик кивает, достаёт из сумки шприцы и ампулы, действует быстро, складно — любо-дорого смотреть. Хотя лучше вообще не смотреть, конечно. Отвернуться от иголок, сосредоточиться на сердитом взгляде Кенмы: «Ну, спасибо, Куро. Надеюсь, ты доволен. Надеюсь, тебе тоже поставят укол — самый болючий из всех». — Что это? — Преднизолон, шестьдесят миллиграмм, — поясняет фельдшер. И Куроо может вдохнуть. Прикрыть глаза, откидываясь на стену — теперь никуда не уходящую из-под спины, теперь закреплённую в реальности, переставшей шататься. И то, что в груди расширялось, давило изнутри на рёбра, теперь сдувается, утихает. Медики говорят что-то Кенме, тот отвечает тихо — Куроо не вслушивается. Куроо прокручивает в голове: «Н1-блокаторы, дифенгидрамин». Звучит сексуально. Звучит как то, что Кенма мог бы шепнуть ему в темноте под одеялом, — и Тецуро бы тут же кончил, а Яку, если бы узнал, сразу бы внёс химию в список «Отвратительно неприемлемых фетишей Куроо Тецуро». Пятое место: нетронутые готовкой сковороды. Четвёртое: саркастичный бубнёж по ту сторону экрана. Третье: Н1-блокаторы, дифенгидрамин. Отпечатки кнопок геймпада на щеках — второе. Злобные гомункулы — первое место. Гран-при. — В стационаре нет необходимости, — улавливает Куроо и приоткрывает глаза. Фельдшеры собираются, уезжают так же быстро, как сюда явились. Оставляют его наедине с радиоактивным, волновым осуждением Кенмы. Ртом он молчит, глазами спрашивает едко: «Ну что, стоило это того, да?» Куроо вспоминает: Н1-блокаторы, дифенгидрамин. Кривит улыбку: «Да. Стоило». Плетётся за Кенмой обратно в квартиру. — Я спать, — заявляет Козуме, раздеваясь на ходу, снимая всё уличное и оставляя прямо там, где упало. Залезает в одеяльную нору по-звериному, будто собрался впасть в спячку. До весны не будить. Разговор окончен. Последняя страница, эпилога не будет. Дальше только форзац и твёрдая обложка. И Куроо стоит посреди комнаты, как забытый на вокзале сирота. Рейс отменён, машинист умер, рельсы нашли на шпалы, идите домой. А лучше, знаете, нахуй. Дико хочется забраться к Кенме на футон, согреть его своей горячкой, обнять поперёк талии, стать той самой большой ложкой, вот только Кенме и даром вся эта столово-приборная романтика не сдалась. Маленькой ложечкой он не будет, разве что вилкой — в глаз. Ножом под кадык. Он сейчас колючий и холодный, его обнимешь — и в решето, потому что вся защита, вся броня съедена ржавью вины. А ведь всё только начало налаживаться. У них впервые, может, диалог вышел. Не партия словесного фехтования, а вот так, открыто и уютно. Собак обсуждали. Собак. И ведь чтобы от собак до скорой помощи за полсекунды… Такой разгон только он, Куроо, и мог взять: две тысячи лошадиных сил, нет, три тысячи собачьих — в разваливающейся упряжке посреди Северного Полюса. Ладно, думает он. Ладно. Не существует ситуаций непоправимых, не существует табличек «Выхода нет», которые нельзя снять и пробить стену кувалдой. Выход есть, и сейчас это выход из квартиры Кенмы. Ведь всегда, чтобы вернуться, надо сначала уйти. И Куроо уходит.

***

Зависать с парочками — это как смотреть постельную сцену в присутствии родителей: неловко и: «Я вообще не смотрю. Экран? Где? Я потолок изучаю, там пятно очень интересное, на кота похожее, вы видели?» Зависать с парочками — это отдельный вид мазохизма, особенно когда внутри зреет пульсирующее и безответное. С Бокуто и Акааши всё, впрочем, не так уж и плохо. То ли Куроо за три года привык и выработал вуайеристический иммунитет, то ли дело в манере Акааши ничего не выставлять напоказ. Заслугами Бокуто тут и не пахнет, ему дай волю — он бы с Кейджи сросся. Под одежду бы ему влез, под кожу. Этот придурок наверняка втайне гуглит стоимость хирургической операции: «Как стать сиамскими близнецами?» Но Акааши другой: отстранённый и безупречный. Всё в рамках приличия, всё в рамках — портретных. Холст, масло, девятнадцатый век. — Ака-а-аши, — тянет Бокуто, уже пьяный от двух кружек пива, — я пойду в уборную. «Уборную» — это он явно от Кейджи понабрался. Застрял где-то на полпути от «Я поссать» до «Мне нужно отлучиться». «Припудрить носик». Ага. — Идите, Бокуто-сан, — кивает Акааши. Он держит свой бокал с вином и почти не пьёт. Так, для эстетики взял, наверное. И где только нашёл в засаленном меню до неприличия дешёвого студенческого паба?.. — Нет, Ака-а-аши, ты не понял. Я пойду в уборную. Куроо усмехается в кружку: всё он понял. Просто, очевидно, не хочет зажиматься с тобой в грязном туалете, бро. Разве ты не видишь, насколько он выше этого? Разве ты не видишь, что его в рестораны надо водить — самые дорогие? И зажиматься с ним никак нельзя, с ним надо заниматься любовью на шёлковых простынях. Куроо любуется этим несоответствием уже три года, с Яку на пару делая ставки: сколько ещё Кейджи продержится. Но их палёной букмекерской конторе, похоже, суждено прогореть. Ну и славно. — Хорошо, Бокуто-сан, — спокойно отвечает Акааши. Котаро ещё пару раз неуклюже подмигивает, драматично вздыхает, слепым котёнком тычется Кейджи в плечо, но всё же поднимается и понуро плетётся по направлению надписи «WC». — Проблемы в раю? Шалаш протекает? — ухмыляется Куроо, помешивая трубочкой свой коктейль. Самый дамский из всех. Самый розовый и сладкий. — Нисколько, — коротко отзывается Акааши, и уверенностью в его тоне можно бетонировать веточные сооружения шалашного типа. Возводить целые бомбоубежища. Куроо даже завидует этой вере — непоколебимой, почти религиозной убеждённости: Бог есть, и Бог есть любовь. Если эти двое расстанутся, Тецуро заберёт свой воображаемый выигрыш и спустит на пожизненную подписку на PornHub. Потому что если даже они не смогли… Акааши прикладывает бокал к губам, отпивает совсем немного, так и не скажешь, что вообще пил. Молчать с ним легче, чем разговаривать, но у Куроо не то настроение. У Куроо острая нехватка словесных баталий, он уже неделю с Кенмой не виделся, у него ломка. — Вот скажи по-братски, — начинает он развязно — так, будто ему вовсе и не интересен ответ, — в какой момент ты сдался ему? Бокуто. Он тебя измором, что ли, взял? Город не пережил блокады? У Куроо много лишних слов, они лезут из него крысами с тонущего корабля. Только вот Акааши не ведётся: видит его насквозь. Зрение у него, что ли, рентгеновское. Акааши — грёбаный Гамельнский крысолов с дурацкой дудкой, в его руках наверняка ставшей самой изящной флейтой. — Это один из тех разговоров, где ты делаешь вид, что спрашиваешь о нас с Бокуто, но на самом деле хочешь поговорить о себе с Кенмой? Ну конечно же, он знает. Всё, что Куроо рассказывает Бокуто, автоматически становится общественным достоянием, где общество — Акааши, и весь мир для Котаро — Акааши. Пора бы уже привыкнуть. — Ты не думал, что просто ему… неинтересен? Да-да, доктор. Вот здесь болит. Вы правильно определили, а теперь уберите, блять, руки. — Исключено, — заявляет Куроо, но у него не получается вот так бетонно-набожно. Акааши кивает, делая вид, что поверил. — Тогда, может, тебе стоит уменьшить напор. Куроо фыркает: — Я что, похож на насадку для душа? Мой напор и так деликатнее некуда. Летний бриз, а не напор, ага. — Разве ты не отравил его, пытаясь споить? — Акааши чуть ведёт бровью. — Это была случайность! — Как и кофе, что ты опрокинул на клавиатуру ноутбука? Чёртов Бокуто. Чёртов Бокуто со своим длинным языком. Теперь ясно, чем он Акааши завоевал. — Так, ладно, я понял. Ты предлагаешь оставить его в покое, уйти в монастырь и замаливать грехи. — Я предлагаю дать ему время, — поправляет он. — А теперь прошу меня извинить. Мне нужно отлучиться. — Конечно, нужно, — усмехается Куроо, глядя в спину удаляющемуся Акааши. Идёт ещё так спокойно и плавно, будто вовсе и не в туалете паба трахаться собрался. Ах, простите, заниматься любовью. Ждать их, наверное, бессмысленно. Вернутся спустя час: Бокуто, взъерошенный, раскрасневшийся, допьяна счастливый, будет одёргивать футболку, а Акааши — улыбку. «Извини за задержку, — скажет, — Бокуто-сану стало плохо». А потом — очень-очень хорошо. И Куроо даже не сможет на них разозлиться. «Дать ему время…» — думает он, вертя в пальцах кокетливый коктейльный зонтик. Да запросто. Хоть время, хоть весь пространственно-временной континуум. Тецуро вообще щедрый, ему не жалко, он всё отдаст. Вот только Кенма хрен возьмёт.