Негарантийный случай

— Ты издеваешься, — говорит Кенма. Сегодня он выглядит особенно соблазнительно: из-под уродливого рождественского кардигана выглядывает застиранный до катышков хэллоуинский свитер, и если это не идеальный для ноября выбор, то Куроо ни черта не смыслит в осени. А он смыслит. У него на это право именинника. — И я по тебе скучал, котёнок. Знал бы ты, насколько. Знал бы — даже на порог бы не пустил. — Фотографировать людей без разрешения незаконно, — говорит Кенма, по-хозяйски залезая в настройки экрана и меняя заставку на ноутбуке Куроо. Не оценил, значит. Ну ничего, Тецуро снова поменяет её дома: за две недели она уже слишком ему полюбилась — та самая, из «Старбакса», где пирог мимо рта и взгляд, уткнувшийся в приставку. — Повезло, что на снимке ни одного человека, только гомункул, — в этот раз Куроо изменяет своим привычкам и креслу-мешку и опускается задницей на столешницу. Поближе к Кенме, подальше от зудящей жажды под кожей: придвинуться, коснуться, насытиться ещё на неделю вперёд. Не надо было слушать Акааши. Отношения на расстоянии — пытка. Отношения, отложенные на время, — пытка вдвойне. — Да с каких это пор я гомункул? — бормочет Кенма, раздражённо закрывая всё новые всплывающие окна с полуголыми тётками, обещаниями выигрыша в онлайн-казино и рекламой увеличения члена. На десять сантиметров за одну ночь! Просто перейдите по ссылке! — Ну не знаю. Наверное, с тех самых, как полоумный алхимик вкачал свою сперму в куриное яйцо и оставил в тёмном влажном месте до вылупления. — Твои познания в столь специфических областях меня настораживают. Как и твоя компьютерная безграмотность, к слову. На каких сайтах ты, блин, сидишь?.. — Кенма открывает браузер, курсор опасно приближается к вкладке с историей и… О, чёрт. Куроо не чистил её, с тех пор как съехал от родителей. И это не просто палево, это полная потеря контроля над операцией. Первый, первый, вас раскрыли, возвращайтесь на базу. Увольняйтесь из ЦРУ. — «Скачать вирус онлайн и без регистрации», ты серьёзно? — Кенма смотрит на него как на собаку, которую вот-вот ткнут мордой в лужу за диваном. — Знаешь, я даже не знаю, что более долбануто: скачивать вирусы или считать, что для этого нужна регистрация. «Как отключить антивирусник». Да ты, блять, шутишь. «Антивирусник включается сам что делать». Вижу, разобрался в итоге. — Да я вообще способный, — кивает Куроо, даже не пытаясь скрыть ухмылку. А толку, если от него так и прёт самодовольством. Поднеси борзометр — зашкалит. — Я всё равно возьму с тебя деньги. — Может, хоть скидку сделаешь в честь праздника? — Куроо разваливается на столе, закрывая собой экран. Заглядывает в глаза с игривой готовностью получить в ебало. Будешь бить — бей наотмашь. Так, чтобы след остался, чтобы снять побои на камеру и подать в суд. Чтобы вместе в одной камере, чтобы тюремная романтика, как он и мечтал. — А что празднуем? У тебя девяносто дней трезвости или ремиссия рака мозга? — У меня день рождения. Кенма застывает, поворачивается механически, смотрит пристально. — Врёшь. — Тебе документы показать? — смеётся Куроо. — Покажи. Это даже забавно. Эта его недоверчивость, которую то ли черпать ситом, то ли давить ядом по капле. Куроо роется в рюкзаке, достаёт студенческий, предъявляет, словно в очереди за пивом. — Куроо Тецуро, двадцать один годик, — говорит он. — Мне теперь можно всё и во всех странах. Хотя, впрочем, нет. Кое-что и кое-где ему всё ещё нельзя, хотя хочется больше остального. Запрещено Красной книгой тоталитарного государства Кенмии. Форма правления: военная диктатура. Климат: полярный. Население: один человек. Границы закрыты. Но Куроо уже вовсю разрабатывает план вторжения. — Поздравляю?.. — Кенма, скорее, спрашивает, чем действительно поздравляет, и лицо его делается сложным, нечитаемым. Ликование Куроо гаснет на выдохе, как погоревшая спичка. — Подарка для тебя у меня нет. Ну, кроме скидки. Тецуро хотел бы сказать что-то вроде: «Мне от тебя ничего не нужно, зай», — но это была бы настолько очевидная ложь, что даже горло протестующе пухнет, не пропуская звуки. «Мне от тебя нужно всё. Мне от тебя такое нужно, что слов подходящих ни в одном языке мира не придумали». А может, знаешь, и придумали. На языке вертится, попробуешь слизнуть? — Лучший подарок, — подмечает Куроо, — это подарок, сделанный своими руками. Он улыбается с пошлым намёком, смотрит на пальцы Козуме, а потом — совершенно случайно, разумеется, — на свою ширинку. — Могу открытку с аппликацией сделать, — любезно предлагает Кенма. — Пойдёт. Они сталкиваются взглядами, переплетаются, как корнями, и кажется: уже не вырвать, уже — только с мясом, но Кенма вздыхает и поднимается. Такие уж правила у их игры: сказал — делай. И неважно, вибратор это во рту или открытка с аппликацией. Угрозы нужно выполнять, а обещания — сдерживать. — Свали, — Кенма пихает его в плечо, чтобы убрал свою тушу со стола, а то развалился тут, тоже мне. Куроо наблюдает за его действиями с праздной насмешкой снаружи и с ярой, брызжущей жадностью внутри. Из захламленных ящиков стола Кенма достаёт помятый листок бумаги, складывает пополам, проглаживает ногтем так, словно когда-то занимался оригами, и эта крупица откровения — уже прекрасный подарок, если честно. Куроо даже хочется остановить его и попросить сделать журавлика на счастье, можно даже не тысячу, можно всего одного. Но он молчит и смотрит, боясь спугнуть. Кенма задумчиво оглядывается по сторонам, прикидывая, что бы присобачить на этот пустой макет. Тянется по-кошачьи к дальней полке, вытаскивает книгу из-под завала медленно, осторожно, словно играя с самим собой в «Дженгу». Куроо с интересом смотрит на обложку, ожидая чего-то вроде «Язык программирования С++» или артбук по «Варкрафту», но это старенький, потрёпанный сборник хокку, и у Тецуро в груди лязгает зубьями капкан. Попался. Теперь только раненным зверем выедать себе сердце, как волки отгрызают конечности, чтобы сбежать. Сдохнуть где-нибудь под рябиновым кустом от потери крови. Кенма листает ветхие страницы, будто что-то ищет, но вовсе не трёхстишия про осень, нет, саму осень, запрятанную между строк. Куроо даже не верит поначалу, когда Козуме выуживает из книги сухой багряный лист. Японский клён. — Гербарий? Серьёзно? — говорит он насмешливо. Нас-меш-ли-во. Вовсе не нежно, не с придыханием, не с запредельным надрывом. Честно. Это насмешка в его голосе дрожит листьями под дождём — кленовыми, закатными. — Заткнись, — фыркает Кенма, а Куроо очень живо, очень красочно представляет, как тот идёт по улице, уткнувшись в телефон, и как в лицо врезается упавший листок, и как Кенма вертит его в руках, как разглядывает прожилки, как убирает его в карман, чтобы дома положить в книгу. Сохранить бесполезно и бесцельно. Чтобы теперь щедро выдавить на бумагу перманентный клей — вонючий, как химическое оружие массового поражения, — и прилепить на открытку частичку своего прошлого, свидетельство своей минутной слабости. Сентиментальности. Дальше — лучше. Дальше Кенма идёт на кухню, выгребает из каких-то закромов остатки сухого риса, находит в старой куртке несколько ракушек — боже, ну что за очаровательный хламовщик, тащит в дом всё подряд. Всё это кривым непонятным узором дополняет открытку. Выглядит отвратительно: будто то ли ребёнок делал, то ли шизофреник на сеансе арт-терапии. Будто пережевали мысли и выплюнули на бумагу. Куроо в восторге. — Нарисуй ещё что-нибудь, — советует он, потому что уверен: рисовать Кенма умеет только на уровне «палка, палка, огуречик». Слово именинника — закон, и Козуме с какой-то обречённой тоской берёт в руки карандаш, разглаживает открытку и с загадочной мелочностью прикрывается ладонью: не подглядывай. Что-то чиркает. Куроо нетерпеливо ёрзает на краю стола. — На, — говорит Козуме, протягивая ему поделку. На секунду Тецуро кажется: он написал там что-то вроде «Счастливого дня благодарения труду», и плевать, что праздник только через шесть дней. Но заглянув в открытку, Куроо не сдерживает глупую улыбку. Там, асимметрично смещённая к левому углу, щерится каракуля в виде кота. И подпись: «Ты». — Я, — кивает Тецуро и слышит, как Кенма что-то бормочет себе в плечо, отвернувшись. — Что ты там ворчишь, как старый дед? — Нахера, говорю, ты припёрся сюда в свой день рождения? «Сюда». Не «ко мне», а «сюда». И так он говорит уже не в первый раз, словно сам ещё не смирился с тем, что это промёрзлое место — его дом. Потому, может, и коробки картонные всё ещё стоят по углам, обрастая вещами, складируемыми сверху и вокруг. — Ради скидки, разумеется. — Скидки на чистку ноута, в который ты сам закачал вирусы. Куроо поднимает руки, мол, сдаюсь-сдаюсь. Каюсь. Грешен. Объясняться не хочется. Да и что тут объяснять? Всё и так яснее некуда, очевиднее — только на столе патологоанатома. Смотрите, господа стажёры, а здесь мы можем наблюдать аномально увеличенное сердце. Его мы зальём формалином и отнесём в кунсткамеру — пугать иностранных гостей. Поднимем туристический бизнес Кенмии с колен, так сказать. — Ладно, так уж и быть, — говорит Козуме с таким лицом, будто только что изломал себя ради этой фразы. — Можешь попросить ещё что-нибудь. Адекватное, Куро. Адекватное, Куро. Будто после «Куро», перечёркивающего всё «адекватное», в голову может прийти хоть что-то печатное. Будто в голову после этого вообще может что-то прийти, будто она теперь не закрыта на долгосрочный ремонт, не обнесена бетонным забором с колючей проволокой: не влезай, убьёт. Адекватное, Куро. Что? Что, например? Что загадать джину из лампы, если есть только одно желание? Иначе говоря, нет права на ошибку. Что загадать джину, который в девяноста девяти случаях из ста покажет средний палец и пошлёт куда подальше? Что? Позволь остаться у тебя на ночь. Не рыпайся хотя бы минуту в моих объятиях. Коснись меня. Нупожалуйстакоснисьменя. Окно своё дурацкое закрой и сними хотя бы слой одежды. Сними хотя бы слой защиты. Поговори со мной. Помолчи со мной. Заткнись, бога ради, нет, расскажи что-то личное, поведай самую страшную тайну, запиши мне будильник своим пропитанным сарказмом голосом: «Вставай, дебил, ты проспал». Нарисуй ещё одного кривого кота на открытке, подпиши: «Я». Приготовь мне ужин, подгоревший и недосоленный. Научи играть в это вот сложное и непонятное на стримах. Научи говорить на своём инопланетянском. Научи, как с тобой быть. Как тебя понять. Укуси меня в плечо. Скорчи дурацкую рожицу, мне нужна новая заставка на телефон. Дай ключи от квартиры. Дай ключи от города, в котором ты зашился на время осады. Дай свою байку, нет, не стирай её перед этим. Дай обещание, которое невозможно исполнить. Останься у меня в долгу. Останься у меня в жизни. Поставь автограф на груди. Ткнись носом в ключицы. Сядь ко мне на колени. Спой любимую песню, путая слова и безбожно фальшивя. Спой «Happy Birthday, mr. President» соблазнительной хрипотцой Мэрилин Монро. Сделай мне массаж. Сделай мне минет. Сделай мне одолжение: перестань так смотреть. Отвернись. Не смей отворачиваться. Положи ладони мне на грудь, послушай, как сильно ты меня бесишь. Как глубоко ты в меня врос. Освободи ящик в своём шкафу для моих вещей. Поставь ещё один стаканчик для зубной щётки в ванной. Положи ещё одну подушку на футон, хотя нет, ладно, мы и на одной поместимся, можешь спать у меня на плече. Могу спать и я на твоём, обвившись вокруг тебя всем телом, — не пущу никуда, лежи смирно, не двигайся. Погладь меня по голове. Сомкни пальцы на шее. Поцарапай. Приласкай. Убей меня, если хочется, только откачать потом не забудь. Сделай искусственное дыхание. Сделай естественное. Рот в рот. Губы в губы. Оттолкни меня. Прямо к стене. Прямо в стену. Замуруй там, я буду шуршать ночами под твоими обоями, буду смотреть, как ты спишь. Произнеси ещё раз что-то из курса химии, что-то вроде: «2-фенилэтиламин». Вырабатывается такой в твоём организме, когда ты смотришь на меня, а? Если нет, то выработай. Полюби меня. Нупожалуйстаполюбименя. Адекватное, Куро. — Ну? — торопит Кенма. Его терпение на исходе, Куроо почти слышит тиканье обратного отсчёта. Но разве он может сделать выбор? Разве это вообще возможно? Даже в финале «Кто хочет стать миллионером» вопросы легче и есть опция «Помощь зала». Куроо нужен «Звонок другу». Алло, Яку, да, у меня тут вопрос: какого хуя, а? Какого хуя ты это со мной сделал? На что ты меня вообще обрёк? — Есть у меня одна мысль, — говорит Куроо в итоге. — Но тебе она не понравится. — В этом и смысл, — кивает Кенма. Разве, думает Тецуро. Разве в этом? — Я хочу поцеловать тебя. — Куро. — Но ты сам можешь выбрать, куда. Кенма размышляет. При этом его брови забавно сходятся у переносицы, и Куроо почти готов простить ему пощёчину в виде предупреждения в голосе: «Куро». Потому что хотеть его поцеловать, по всей видимости, особо тяжкое преступление. В тоталитарном государстве Кенмии оно карается смертной казнью. Записываемся на расстрел, девочки. Именинникам скидка. — Окей, — соглашается Кенма со вздохом. И это — приговор. Диагноз. Хроническое смирение с метастазами в лёгких. Вот и вздохи вырываются неровные, подстреленные. Победа горчит на языке ожиданием поцелуя. Вот бы поближе к лицу. Куроо на всё согласен: и на невинное касание губами лба, и на игриво-интимное дыхание у самого уха. Куроо даже пятке будет рад. На безрыбье и рак на горе свистит. При длительной блокаде и клей с обоев — деликатес. — Локоть, — говорит Кенма. Менее эротичного места ему, видимо, придумать не удалось. Менее эротичного места в человеческом теле, видимо, не существует. Но Куроо вполне доволен. Локоть — раз, локоть — два, локоть — три, и… Продано джентльмену в первом ряду. Все вырученные с аукциона деньги пойдут на благотворительность. В фонд помощи безответно пропавшим и без вести влюблённым. — Готов? — Куроо подбирается, подтягивается поближе к Кенме, и улыбка на его губах может до смерти напугать любого монстра из шкафа. Кроме одного — того, что из шкафа ещё, похоже, не вышел. Придётся выманивать. — Нет, — честно признаётся Кенма, но тоже поддаётся торжественности момента и чуть выпрямляется в своём кресле. Смотрит на Куроо хмуро, ожидает подвоха. Подвох сидит прямо перед ним, и взгляд его не обещает ничего, кроме беспощадной нежности. — Дай руку, — просит он. — Сердце не просишь? — хмыкает Кенма. — А у тебя оно есть? — Пока не завезли. Руку всё же протягивает. Осторожно, будто больно будут делать. Будто поцелуй ему будут причинять с особой жестокостью. Куроо берёт его ладонь. Холодная. Влажная. Волнуется, что ли, тоже. Скользит пальцами вдоль запястья, заползая под рукава: три слоя. Рождественский, хэллоуинский и какой-то ещё, скрытый. Улавливает быстрый-быстрый пульс. И впрямь волнуется. Куроо медленно-медленно, без резких движений сдвигает рукава выше, но их слишком много, и они складками стопорятся, не доходя до локтя. — Придётся что-то снять, — говорит он почему-то шёпотом. Просто голос, наверное, сел. Пожизненно. В Кенмии с таким не шутят. Козуме нехотя выпутывается из вязаного кардигана с нарядными ёлками и красноносыми оленями. Остаётся в рыжем-рыжем тыквенном свитере, но, подумав, стягивает и его через голову, пока Куроо жалеет о том, что не может записать этот момент на камеру. Пересматривать потом ночами, монтировать, делать ремиксы и гифки. Скрытым слоем оказывается чёрная кофта без надписей и принтов, и Кенма кажется в ней таким простым, таким беззащитным, что хочется непременно его во что-то укутать. Например, в себя. Он снова протягивает Куроо руку, и теперь она ощущается в ладонях тонкой и ломкой. Тецуро закатывает его рукав, обжигаясь об оголённую кожу. Напоминает себе о необходимости дышать. Кенма смотрит на него сосредоточенно, будто впервые не знает, что сказать и какой ход сделать. Сам себя в этот угол загнал. Мучайся теперь. Куроо наклоняется, трётся щекой о его руку, тычется носом в локтевой сгиб, постигает человеческую анатомию практическим путём, на ощупь, слепо. Прикрыв глаза, чтобы все ощущения обострились, чтобы запомнить всё: и то, как подрагивают холодные пальцы, и «профессиональную» геймерскую мозоль на запястье, и гладкость кожи выше, и тепло там, где чувствуется исключительно индивидуальный запах, где выступают вены, куда обычно вкалывают героиновое удовольствие, но только сегодня, только здесь и сейчас, впервые на экранах — чистая порнография. Тарантино такое и не снилось с его футфетишизмом — это вообще прошлый век, практически пуританизм, невинные забавы. Другое дело локти. Вот где изысканное извращение, вот где истинный экстаз. У Куроо только одна попытка, только один поцелуй, и он медлит, тянет время — и оно послушно тянется. Зефирным ликёром в животе, сиропом, наваренным на кленовых листьях из межстраничного гербария. Кенма дышит тяжело, сопит сердито: ну давай уже, заканчивай. Но Тецуро только начал. Только вошёл во вкус. Он касается губами выпирающей косточки — это ещё не поцелуй, так что не считается. Ведёт языком по сгибу, и Кенме наверняка щекотно: он вздрагивает, напрягается. Куроо улыбается ему в кожу, гладит кончиком носа, ластясь по-щенячьи. Спину студит холодом из распахнутого окна, но у Куроо внутри грёбаная печка. Полторы тысячи градусов по Цельсию, можно плавить стекло, впившееся в подрёберное и стучащее. И оно тает, стекает по грудине в живот. В самое жерло вулкана. Куроо подаётся ближе, опускает свободную руку Кенме на талию, второй держит его запястье на весу, потому что отпускать нельзя — вырвется тут же. Бок его тёплый под ладонью, и пусть об этом они не договаривались, Козуме позволяет ему подобную блажь. Бонусом в честь дня рождения, наверное. Наглеть не стоит, перемещаться к позвонкам, прощупывать их пальцами — не стоит, но Куроо всё равно делает это. Гладит его лопатки, чувствует, как напрягаются спинные мышцы там, куда приходятся его прикосновения. Кенма в процессе не участвует, но это неважно, Кенма сам есть процесс. Неизученное явление, природный феномен. Куроо прекрасно понимает, что играет с огнём, и, видимо, в прятки. Скрывается от пожара за канистрами бензина. Того и гляди рванёт. Куроо прекрасно понимает, что его вот-вот оттолкнут, вот-вот окатят студёным взглядом, поставят на место — дальнее, в углу. Три метра дистанции и запрет на приближение. Но это «вот-вот» никак не наступает, а Тецуро не собирается останавливаться по собственной воле. Да и нет у него никакой воли: из этого сражения он живым не выйдет, а в списках погибших его укажут как военнопленного. Кенмия славится своими концлагерями самого строгого режима. Куроо уже заказал туда путёвку. Кенма так близко, что хочется взвыть ранено, поражённо, хочется притянуть к себе, превратить полуобъятия в столкновение тел, хочется обмануть, прикинуться дурачком, сказать, что плохо ориентируется в пространстве, что перепутать локоть и губы очень легко, если глаза закрыты. Но так нельзя, так — неправильно. Это как проспойлерить себе концовку фильма, выхода которого ждал пять лет. Куроо не хочет красть их первый поцелуй, он хочет его заслужить, хочет, чтобы ему сдались добровольно в честной борьбе. Он ведь не варвар, в конце концов. Не стоит разграблять страну, в которой планируешь жить. Так что он убирает руку со спины Кенмы, обречённо прощаясь с ней последним ласковым прикосновением. Обещая вернуться. Касается губами шершавой и грубой кожи локтя. Оставляя поцелуй фирменной печатью: хранить до востребования. Ставит точку в прелюдии и снимает момент с затянувшейся паузы. Открывает глаза. Кенма отворачивается, отдёргивает руку, поправляет кофту, натягивает рукав по самые кончики пальцев. — С днём рождения, — бормочет, напоминая: это был подарок, не больше. Разовая акция. Бесплатный пробник товара, на который тебе никогда не хватит денег, сколько ни копи. Холод в комнате вдруг наваливается на Куроо оцепенением, будто в его внутреннюю печку забыли подбросить углей: кочегары напились в хлам и теперь валяются в отрубе. Кенма натягивает на себя свои свитера, воздвигает барьеры, укрепляет стены не взятого города. И всё же что-то в его взгляде неуловимо меняется, словно где-то в его защите появился зазор. Не пробоина в укреплении, но тайная лазейка. Кирпич, на который надавишь — и откроется скрытая дверь, чёрный лаз. Надо только отыскать. Надо только перебрать каждый, ощупать по периметру, жизнь потратить, но найти. — И сколько с меня? — спрашивает Куроо. — Что? — кажется, Кенма и впрямь не понимает, о чём речь. Смотрит растерянно, мимо лица, мимо глаз. — Ноутбук. Вирусы, — напоминает Тецуро, прочищая между словами горло. Говорить тяжело, будто в глотке что-то застряло. Колючее такое. Ни сглотнуть, ни выплюнуть. — А. Нисколько. За счёт заведения. — Так ты никогда на свадьбу не накопишь, — Куроо качает головой, потихоньку приходя в себя. Даже ухмылка привычной кривизной ложится на губы и почти не горчит. — Придётся урезать бюджет, — жестоко выносит вердикт Кенма. — Никакого фуршета и дрессированных голубей. — Не-е-ет, — страдальчески тянет Тецуро. — Только не голуби! — Ладно, голубей оставим, но ловить их будешь сам. — По рукам. Заодно и на главном блюде сэкономим. Голубятина, курятина — кому какое дело, а? Кенма предсказуемо кривится, поднимается из своего кресла, потягивается всем телом. — Идём, — говорит. — Куда? — Торт покупать. Я с утра ничего не жрал. — Свадебный? — Деньрожденческий. Сойдёт, думает Куроо. Пока что — сойдёт. Они выползают из квартиры, как из подземелья — на свет. Щурятся уличным фонарям, плутают по району, заглядывая в магазины без особой надежды: в девять вечера сложно найти работающую пекарню. Но Куроо не жалуется, он бы так хоть всю ночь бродил. Однако стоит ему только об этом подумать, как они натыкаются на небольшую кондитерскую, в которой горит мягкий свет и заманчиво пахнет сдобой. Внутри тепло и сладко, и Куроо заказывает два кофе с собой, пока Кенма деловито изучает витрину. — Есть шоколадный с «Поздравляю с пополнением» и клубничный с … — он склоняется над стеклом, вчитываясь в кремовую надпись: — «С юбилеем, дедуля!» — Я за клубничный, — говорит Куроо. — Да и поздравление по случаю. Свечи они покупают в круглосуточном супермаркете, правда, только одну — последнюю — упаковку, так что дома, воткнув десяток разноцветных восковых палочек в торт, Кенма подмечает: — Зато вполне точно отражает твой психологический возраст. — И делает тебя психологическим педофилом, — усмехается Куроо, по очереди зажигая каждую свечку. — Что-то не припомню, чтобы сознавался в сексуальном влечении к тебе. — Да тебя просто память подводит, бедняжка. — А тебя — мозг. Перебрасываться колкостями по-домашнему уютно. Да и не колкости это вовсе, а так, акупунктурная терапия. — Ну, вперёд. Задувай, — Кенма кивает на торт, от которого приятно веет теплом. Куроо даже немного жаль гасить его, но нужно же загадать желание. Десять огоньков синхронно вздрагивают и тухнут, обращаясь дымом. — Лыбишься так, словно какую-то гадость загадал, — щурится Кенма. — Я просто доволен: лучший день рождения в жизни. — Хреновая у тебя, видать, жизнь. Кенма подхватывает торт и плетётся, вытирая носками пол, к футону, на который заваливается и тут же расползается, растекается по вороху одеял. Куроо падает рядом. Наверное, думает он, со стороны Кенмы это действительно выглядит жалко: отказаться от шумной вечеринки с друзьями, чтобы притащиться в чужую квартиру нежеланным гостем под сомнительным предлогом, получить в подарок уродливую открытку, выторгованный поцелуй в локоть и торт с неуместным поздравлением и только половиной свечей. Но Кенма сидит рядом, уткнувшись в приставку и позволяя себя кормить. Кажется, не собирается выгонять его в ночь и даже не ворчит, когда Куроо кутается в его одеяло и соприкасается с ним плечом и коленом. И что это, если не лучший способ отпраздновать то, что когда-то посчастливилось родиться? — Дай попробовать, — просит Куроо, кивая на приставку в руках Кенмы. — Ты проиграешь, — предупреждает тот, но, помявшись, всё же отдаёт игрушку. «Ох, котёнок, — думает Куроо, — я уже давно и безнадёжно по уши проиграл. И мне, знаешь, даже понравилось».