Негарантийный случай

В детстве мама Куроо говорила ему: «Злиться — это нормально, Тецу. Грустить — нормально. Если тебя что-то расстроило, дай себе время, не руби с плеча. Эмоции — это всего лишь последствия химических реакций в человеческом теле. Помнишь, я рассказывала тебе про реакцию горения? Помнишь тот вулкан, который ты сделал из соды и уксуса? С чувствами точно так же. Любая реакция недолговечна. Любая эмоция сходит на нет к двенадцатой минуте. Так что если разозлишься очень сильно, если расстроишься или обидишься, дай себе двенадцать минут. А потом уже ищи выход». Куроо даёт себе неделю. Субботу, чтобы напиться с Бокуто и вынести ему мозг своим нытьём. Воскресенье, чтобы проваляться весь день в кровати, страдая похмельем и просто страдая. Понедельник, чтобы разозлиться, раскочегарить себя до обжигающей весёлости и прийти на пары, прижать Яку к стенке и спросить: «Ни о чём не забыл рассказать, а, мудила?» Выяснить, что Мориске ничего не знал: «Мы не говорим с ним об отношениях, господи, мы не такие слащавые девчули, как вы с Котаро». Извиниться самым большим стаканчиком кофе в универской кофейне. Вторник, чтобы не думать о нём. Не думать о нём. Не думать, не думать, не думать. О. Нём. Среду, чтобы понять: блять. Четверг, чтобы подумать о нём. Подумать внимательно. Прокрутить в голове всё с самого начала до точки последнего сохранения. Не конца, нет. Потому что до конца ещё далеко. Он ещё голубей для свадьбы не отловил. Пятницу, чтобы мысленно составить список «Очень Подозрительных Действий Кенмы Козуме». Например: с чего бы ему так долго молчать о своём парне? Почему бы после самого первого подката не отрезать: я занят. Я в отношениях. Я так сильно люблю своего крутого бразильского бойфренда, что даже в сторону твою не посмотрю. Ответ очевиден: в сторону Куроо смотреть хотелось. И вибратор Кенма ему в рот пихал не по доброте душевной. И поцелуй в локоть не был благотворительностью. И в прошлый раз, в прошлый… В том сопротивлении было куда больше «Да», чем «Нет». Да простят Куроо феминистки. Субботу, чтобы притащиться под дверь, за которой полярный холод и полюсное одиночество. И постучать. — Доставка пиццы на имя гомункула! — проорать, когда минуту уже никто не открывает. Он ведь дома, так? Он всегда дома. Если только… Куроо вдруг вспоминает неразобранные вещи, коробками распиханные по углам. Не потому ли Кенма их не распаковывал, что в любой момент готов был сорваться и уехать? Улететь на другой край света. Туда, где тепло триста шестьдесят пять дней в году, где обезьяны обворовывают туристов, а попугаи вместо голубей. Интересно, этот Хината Шоё станет отлавливать какаду для их брачной церемонии? Не потому ли он живёт по ночам, что пытается состыковать свой часовой пояс с Бразилией? Не потому ли все стримы у него начинаются в десять вечера? Не потому ли у него дома так холодно, что всё тепло покинуло континент? Рука Куроо застывает над дверью. Имеет ли он право стучать? Нужен ли Кенме этот стук? Нужна ли ему его влюблённость с доставкой на дом? Куроо тонет в вопросах, захлёбывается ими — ни вдохнуть, ни выкашлять. Он, наверное, и сдох бы так, прямо под дверью, поставив судмедэкспертов в тупик: признаки утопления в сочетании с крайней степенью обезвоживания. Чёртова загадка современной криминалистики. Бесспорный лауреат премии Дарвина. Но Кенма открывает ему. Пока что только дверь, но теперь это вопрос времени. Вопрос расстояния. Возможно, скорости, ведь если S поделить на t… — Ну и зачем?.. Кенма выглядит так, будто всю неделю не спал и не ел, будто перевёл себя в вегетативное состояние, будто поставил на «самолётный» режим: звонки не принимаются, связь с реальностью отключена. Перелёт долгий, как до Бразилии и обратно. — У меня ноутбук сломался, — говорит Куроо, аурой своей уверенности вытесняя Кенму с прохода. Бегло осматривает комнату: никаких следов торопливых сборов. Славно. — Если ты снова закачал туда вирусы… — Нет, на этот раз всё серьёзно, — прерывает его Тецуро, выкладывая на стол груду металлолома, в который превратился его компьютер. Схемы торчат развороченным нутром, клавиатура сыпется на пол, корпус покорёжен до неузнаваемости. — Что-то не припомню, — говорит Кенма, когда молчание в комнате становится почти осязаемым. Можно снежки из него лепить, снеговика ваять. Можно на пол упасть и раскинуться снежным ангелом, — чтобы вешал на дверь табличку «Пункт приёма вторсырья». — И славно, потому что я хочу, чтобы ты его починил, — улыбается Куроо, прислоняясь бедром к столу и складывая на груди руки, чтобы не дай бог не притянуть Кенму к себе, не ссутулиться, не уткнуться носом ему в шею: «Я скучал». — Он выглядит так, будто его молотком раздолбали. — Этим? — Куроо достаёт из рюкзака столярный молоток — увесистый, стальной, в руку приятно ложится. — Да быть такого не может. Кенма сверлит, дрелит его взглядом. У них тут прям-таки строительная романтика. Осталось только гвозди раздобыть — так, на остренькое. — И зачем? — Он меня разозлил. — Я тебя тоже в прошлый раз разозлил. Ты для этого молоток с собой взял? — Кенма чуть приподнимает брови. Не боится нисколько. Но нервничает. Рукава свитера своего дурацкого теребит. Нелепого свитера с капюшоном — кто вообще такие вяжет? И куда более важный вопрос: как они не разорились? Неужели в мире есть ещё люди, нет, гомункулы, способные такое купить? Если так, то эту планету уже не спасти. Эй, ребята из Гринписа, сворачиваемся. Бесполезно. — Ты только по лицу не бей, мне ещё стрим вести. — Кстати об этом, — Куроо улыбается, и с молотком наперевес это выглядит жутковато. — Твой парень смотрит твои стримы? Мне просто интересно, я ему понравился? Ну, когда обнимал тебя на камеру. Кенма дёргается так, будто хочет отвернуться, но в последний момент заставляет себя смотреть Куроо в глаза. Упрямый засранец. — Он был рад, что у меня появился друг. — Ого, какой он у тебя. Не ревнивый. Если бы моего парня кто-то обнял во время стрима и пошутил про секс за деньги, одним молотком бы не обошлось. — Что, и гаечный ключ бы в ход пошёл? — А то и пассатижи. — Да ты прям на все руки мастер. Мужем на час подрабатывал? — Кенма выставляет сарказм не щитом даже, а заряженным дробовиком, вот только Куроо не собирается ни нападать, ни защищаться. Куроо — ёбаная Эллисон Краузе, вооружённая стебельком цветка. Прямо в дуло направленной в лицо винтовки. — Пока нет, но могу попробовать. Арендуешь? На час, на день, на жизнь. — У меня есть парень, Куро. О, ты выучил новый суперприём? Или это твой туз в рукаве, Кенма? Думаешь, какая-то идиотская фраза спасёт тебя? Наивный. — Парень не стена, подвинется, — улыбается Тецуро. Подбрасывает на ладони молоток. — А даже если стена, знаешь… У меня и кувалда на такие случаи найдётся. Кенма закатывает глаза. Падает в кресло, убирая с лица выбившиеся из пучка на затылке волосы. Вот и нахуя тебе, спрашивается, быть таким красивым? Так непринуждённо, так нечаянно в себя влюблять? Видит бог, был бы ты стрёмным прыщавым задротом… Впрочем, Куроо уже не уверен, поменяло бы это что-то. Он никогда не считал себя хорошим человеком, всегда старался обойтись без лицемерного: «Красота не снаружи, а внутри», но сейчас… Сейчас так некстати вспомнились ракушки в куртке, кленовые листки между страниц поэтического сборника, каракули на открытке: «Ты». Внутри у Кенмы, если честно, ни хрена не «красота», у него там околосентиментальная помойка — холодная и бескрайняя, как зима в Арктике. А Куроо просто не повезло быть помойным полярным котом. — Он такого не заслуживает, — говорит Кенма устало. — Тебя? Согласен. Кувалды? Поспорю. Кенма показывает средний палец. — Он… хороший, понимаешь? — говорит он, кривясь так, словно ему противно или больно. — А тебе нравятся плохие парни, а? Я вот, например, просто ужасен, хуже всех, — Куроо ухмыляется остро, осколочно, но садится у его кресла медленно и вкрадчиво. Опускаться перед Кенмой на колени уже почти привычно. Так опускаются для трёх вещей в этом мире: для минета, для расстрела и для «Погладь меня, ну погладь, ну же». Куроо согласен на любой исход. Куроо — все три исхода разом. Взболтать, но не смешивать. Хотя, знаете, похер. Мешайте. — Я не могу его бросить. Он просто, мать его, солнышко. — Но ты вроде как больше по холоду и темноте. — Прекрати делать вид, будто меня знаешь. — Но я тебя и впрямь знаю, и тебя это бесит, — Куроо смотрит на него снизу вверх, устраивает локти у Кенмы на коленях, складывает на них голову. Руби. — Меня ты бесишь. — Я рад. Кенма качает головой. Кладёт руки на подлокотники в неестественно правильной позе. Сжимает кожаную обивку, будто боится, что иначе пальцы сами собой потянутся к взъерошенным волосам Куроо. Зароются в них — и будь что будет. К чёрту. — Ты его любишь? — вопрос срывается сам — легко, как тело со скалы. — Мы встречаемся три года. «Это не ответ», — думает Куроо, но вслух не произносит. А то мало ли, нарвётся на настоящий. — Год из этих трёх он в Бразилии, так? А ещё два — в Сендае, я правильно понимаю? — Ну и? — Кенма хмурится, прекрасно осознавая, к чему Куроо клонит. — Тогда это не считается. — Это ещё почему? — Сколько у вас было свиданий? Настоящих, не по Скайпу какому-нибудь. — Ну… три где-то. Может, четыре. Боже. Он даже не помнит. У Куроо в груди пузырьками и искрами разливается воодушевление. — Вы трахались? — Куро. — Ясно, — Тецуро улыбается. Они не трахались. Явно ведь нет. — Вы целовались хотя бы? Или только за ручки держались, как в детском саду? — Это вообще не твоё дело, — цедит Кенма. Злится. — Знаешь, ты прав, — Куроо сдаётся легко. Иногда надо проиграть битву, чтобы одержать победу в войне. Иногда надо проиграть войну, чтобы взять реванш. — Но если бы я был твоим парнем, то не улетал бы в Бразилию. Просто к слову. А даже если бы мне пришлось, скажем, на месяц покинуть Токио, то я бы каждые выходные летал к тебе. Сколько раз твой Хината возвращался ради тебя? — Не всем же быть такими расточительными долбоёбами. — Не всем, — соглашается Куроо. — Ещё я бы каждый вечер разводил тебя на нюдсы. И мы бы долго, упоительно раздевали друг друга по видеосвязи. Ты дрочил на камеру, Кенма? Козуме угрюмо щерится и пытается стряхнуть Куроо со своих колен, но поздно, он уже приклеился. Он уже безнадёжно прирос. — Ты думаешь о нём перед сном? Или ты думаешь обо мне? — Делать мне больше нехер. Куроо улыбается, потому что Кенма отвечает слишком быстро, отводит взгляд слишком палевно. — Мне вот кажется, что ты его вовсе не любишь. Нет, стой, молчи. Более того, — Куроо приподнимается, опираясь на подлокотники кресла, соприкасаясь с пальцами Кенмы своими, нависая над ним неизбежностью, — мне кажется, что и он тебя не любит. — Заткнись. Ты его не знаешь. — Это правда. Но я знаю тебя, как мы уже выяснили. И вот что я думаю ещё: будь это так, не люби он тебя, как я и сказал, ты бы не испытал разочарования, не правда ли? Ты бы испытал… Как же это называется? Ах да. Облегчение. Взгляд Кенмы пробивает насквозь. Прошивает стёгаными швами. — Где там твой молоток? Дай-ка на секунду, — цедит он. Куроо любезно протягивает ему инструмент. Кенма взвешивает его в ладони. Подставляет к горлу Тецуро, словно это нож. — Боюсь, ты не знаешь, как работают молотки, — усмехается Куроо. — А ты не бойся, — спокойно говорит Кенма. — Расстанься с ним. — Не то что? — вызов в его глазах сверкает сталью. Холодом прижимается к кадыку. — Ничего, — Тецуро пожимает плечами. — Я не перестану к тебе приходить, если ты об этом. Никуда не исчезну. Ни в какую Бразилию не улечу. Не оставлю тебя в покое, не кину, не «свалю», не «отвяну», не «отъебусь». Я же говорил. — Это угроза? — Это обещание. Кенма смотрит прямо и гладко — не хмурится, не щурится, не гримасничает. Смотрит штилем, предвещающим грозу. — Обещания нужно выполнять, Куро, — говорит он тихо и убирает молоток. — С этим… — в горле сохнет похмельно, дерёт болезненно. В горле засуха и пустыня. Губы Кенмы блестят миражом-оазисом. Влажные, потому что он их облизнул. — С этим проблем не возникнет. Куроо наклоняется ближе. Замирает на расстоянии поцелуя. Спрашивает молчаливо: «Можно? Можно я?..» Кенма отталкивает его ладонью в грудь, совсем как тогда, при первом касании, первом контакте. — Сначала я должен поговорить с ним. Приходи через… не знаю. Через никогда, — говорит он и отворачивается. Смотрит растерянно на разбитый в хлам ноутбук. Проводит по крышке рукой, словно с сожалением. Словно извиняется перед бездушной техникой: «Прости своего долбоёба-хозяина». — А что будет через никогда? — Я попробую починить твою рухлядь. — А эту? — Куроо игриво касается своей груди там, где стучит неровно и поломанно. — Эту рухлядь починишь? — У тебя на такое денег не хватит. — А я платить и не собираюсь. Оно всё равно твоё. Сам сломал, сам восстановишь. Кенма вздыхает, то ли принимая поражение, то ли — капитуляцию врага. В любом случае выходит обречённо. Пожизненно. — Всё, блин. Свали в туман, а. — Посижу в кресле, пока ты тут возишься. — Уйди. — Я тихонько. Ты меня даже не заметишь. — Куро. — Ладно, понял: пойду приготовлю нам ужин. Или завтрак. — Куро. — Что? — Я не буду расставаться с парнем, пока ты сидишь тут под боком и злорадствуешь. Время замирает осторожно, испуганно. Время не знает, можно ли ему идти дальше, или надо подождать, пока Куроо впитает в себя этот момент, пока насытится им на день вперёд, пока заполнит себя этим вязким, сиропным теплом, чтобы пережить самую одинокую ночь в своей жизни. Последнюю одинокую ночь. — Понял, — говорит Тецуро и пятится к двери. Просто отвернуться от Кенмы физически невозможно. Не то чтобы он, впрочем, пытался. — Хватит так безумно улыбаться. Жуть. — Я приду завтра. — Не дай бог. — С самого утра. — Я не открою. — Я вскрою замок. — Я тебя потом вскрою. — А я тебя потом… и сейчас. Я тебя… — Не смей. Куроо смеётся и выходит за дверь. Любая эмоция сходит на нет через двенадцать минут. И пока у него двенадцать минут чистого счастья. И прости, мам, но вряд ли оно развеется так быстро. А завтра он обязательно вернётся. Наверное, даже притащит какао с зефиром. Наверное, даже соберёт с вечера рюкзак: зубная щётка, молоток, пара шерстяных носков, свитер потеплее, шампанское и презервативы, — чтобы уж точно ничего забыть.

Конец.