Имя тьмы

Он уже привык просыпаться от крика, закрывая рот ладонью – лишь бы не услышали, не прибежали снова спрашивать, в чем дело, что случилось, лишь бы не пришлось снова слабо улыбаться и отмахиваться – все в порядке, просто сон... С кем не бывает? Просто сон. Сон... - Да, сон, – прошептал он дрожащим голосом, убеждая в этом непонятно кого. Себя, вероятно. Больше некого. Гилберт спал в этой же комнате, и ему совершенно незачем было снова тревожиться за своего господина – в очередной раз, будто бы... «Будто мало того, что он уже сделал для меня». Гилберт, сжегший свою руку в пламени Ворона. Гилберт, обрекший себя на жизнь калеки (потому что даже у Баскервилей не отрастают конечности), лишь бы иметь возможность быть рядом с ним, с Озом... Это невозможно было принять от него и простить себе. «Из-за меня. Это все из-за меня, – стучало в висках. – Все снова случилось из-за меня». В последнее время он часто ловил себя на мысли, что для всех было бы лучше, если бы тогда, в Пандоре, Лео поторопился: не держал его в подземелье, а казнил сразу же. «Голову с плеч – и все было бы так просто...» Но голова оставалась на месте, руки у Гилберта уже не было, а вот сны... Сны были. Почти каждую ночь они – были, такие живые и яркие, что Оз начал задумываться, в своем ли он уме. Потому что только находясь в уме Джека Безариуса можно было видеть такое. Оз прикусил губу и затряс головой. «Хватит, довольно! Хватит создавать проблемы. Сейчас не время думать о себе. Брейк по-прежнему остается в подвалах Пандоры. Шерон – под домашним арестом вместе со своей бабушкой. Алиса с Волей Бездны, и до нее одной, пожалуй, совершенно точно не доберутся. Ада... – о сестре думать так больно, что лучше обойтись без этого вообще. – ...хорошо, что мы встретили дядю Оскара – по крайней мере, теперь у нас есть деньги, и... и что? Что?! Мы постоянно в разъездах. Нас не нашли пока только чудом. А когда найдут... что тогда будет? Я – понятно, а Гил? Его... тоже?!» Коротко всхлипнув, Оз Безариус сел на постели и уткнулся лицом в ладони. Немного успокоившись, Оз поднялся, натянул одежду, и, кое-как пригладив сильно отросшие за последнее время волосы, выскользнул в коридор тихой провинциальной гостиницы. Здесь все удобства были только во дворе, и привыкшему к комфорту молодому человеку поначалу приходилось туго. «Если бы не Гил...» Если бы не Гилберт, пришлось бы действительно туго. Нельзя было не признать, что Найтрей (Баскервиль, какой Найтрей? И к этому тоже невозможно было привыкнуть, и даже смириться – невозможно) был неплохо приспособлен к жизни. Оз не стал расспрашивать, где и как он обзавелся этими знаниями и навыками, не решившись тревожить Гилберта еще и этим. У Гилберта и без того хватало проблем. Совсем скоро ему пришлось убедиться, что с одной рукой очень сложно совершать даже самые простые действия. И пусть рана зажила невероятно быстро, и так же быстро Гилберт пришел в себя, восстановив физические силы, но психологически ему приходилось нелегко, и Оз очень хорошо видел это. В первую ночевку на постоялом дворе Безариус, зайдя в их общую комнату, стал свидетелем картины, от которой у него просто перевернулось сердце: Гилберт неуклюже раздевался, пытаясь одной рукой расстегнуть тугие металлические пряжки окровавленной, обугленной рубашки. Заметив Оза, он на мгновение замер, потом чуть виновато улыбнулся, пожал плечами и оставил эти попытки, как бы говоря – что поделаешь, придется спать как есть… Оз молча подошел к своему бывшему слуге и принялся расстегивать пряжки за него. Он тоже делал это неловко, но совсем по другой причине: на глаза опять навернулись слезы, и Безариус смотрел куда угодно, лишь бы не показать Гилберту перекошенное от переживаний лицо. - Оз, - тихо проговорил Найтрей, – не нужно… Тогда Оз все же взглянул на него, и больше Гилберт не сказал ни слова, покорно принимая помощь, только побледнел и сильно прикусил губу, когда стянутая с плеч рубашка обнажила затянувшуюся нежной розовой кожей, но местами еще с неотпавшими хлопьями обугленной плоти, культю. Озу казалось, что его сердце просто не выдержит этого. Он перевел взгляд на лицо Гилберта, долгое мгновение смотрел в его потемневшие, ставшие скорее орехового оттенка глаза, потом молча ткнулся лбом в плечо друга и застыл так, не смея сделать что-то еще и в то же время ощущая, как расслабились мышцы Гила и интуитивно понимая, что поступил, возможно, единственно правильным сейчас образом. Потому что – что можно было сказать? Что еще – сделать? Как еще можно было сберечь хрупкое равновесие, не дав снова сорваться в истерику себе и не позволив Гилу почувствовать себя ущербным хоть в чем-то? Поэтому Оз стоял молча и неподвижно, до тех пор, пока не ощутил неловкое однорукое объятие. Только тогда он позволил себе на мгновение зажмуриться и сглотнуть, преодолевая сжимающий горло спазм. - Оз… все будет хорошо, - прошептал ему на ухо Гилберт, слегка поглаживая напряженную спину где-то между лопаток. – Главное – ты жив. И я могу быть с тобой. А все прочее образуется, ты увидишь. Безариус выпрямился и улыбнулся другу – спокойно и ясно, так, что Гилберт сразу же понял, как тяжело у него на душе. - Да, так и будет. Ты совершенно прав. Той же ночью ему приснился первый сон, после которого испуганный Гилберт полчаса выспрашивал, что он видел. Оз не смог бы рассказать ему об этом, даже если бы захотел: во-первых, он просто сорвал голос и потом полдня разговаривал хриплым шепотом, а во-вторых… Как рассказать об идущем на него с мечом воскресшем Освальде Баскервиле? Как – о разверзшейся перед ним Бездне, на мгновение остановившей на Озе взгляд нечеловеческих глаз без радужки и зрачков? Как объяснить, что, видимо, не только Ворон остановил разбушевавшийся дух Глена, обретший плоть и возможность отомстить?.. Он не стал и пытаться: просто кошмар, сказал он, просто нервы, приснится же такое… С кем не бывает? Действительно – с кем?.. Последующий день успешно позволил забыть про сон. Навалилось множество бытовых забот, о которых Оз никогда даже не думал раньше: купить новую одежду себе и Гилу, не такую приметную, а еще понять, что сейчас надо экономить деньги, и значит, уяснить для себя, что за все в этой жизни надо платить – так или иначе, в том или ином эквиваленте, найти экипаж, который доставил бы их в соседний с Риверрой городок… Он не имел шанса как следует задуматься о своем сне; да и не хотел этого делать. К тому же оказалось, что тело Гилберта не поняло того, что у него больше нет руки. Оз то и дело ловил друга на невольных порывах взять что-нибудь, находящееся с левой стороны, поддержать его, Оза… и, перехватывая после этого пристыженный взгляд Гилберта, словно извиняющегося за свою глупость, Безариус готов был добровольно вернуться в Бездну, лишь бы тот снова оказался цел и невредим. Лишь бы не ощущать каждый раз, насколько прав был отец… Зай Безариус. «Твоя вина – в самом существовании». «Он был прав. Моя вина…» Вина умножалась с каждым взглядом на Гилберта; о ней невозможно было забыть – пустой рукав всегда был на виду, его не скрывала одежда, как проклятый шрам на груди, и, подпитываемая почти ежесекундно, вина разрасталась, превращаясь в огромное, воющее клыкастое нечто, грызущее душу и отравляющее мысли. «Это из-за тебя». «Да…» «Все из-за тебя…» «Да». «Ты – Цепь, марионетка Джека, не имеющая ничего своего: ни тела, ни имени, ни души; ты недостоин всех этих жертв!» «Да… Это правда». От такой правды не хотелось жить – но и не жить было невозможно: это было бы слишком легко, это оказалось бы предательством по отношению к Гилберту, и Оз заставлял себя жить каждую минуту только для того, чтобы жертва друга не стала полностью напрасной. Только для этого, ни для чего больше. А потом наступила вторая ночь, и Оз понял, что предыдущая была всего лишь прелюдией к его личному спектаклю безумия, где главными действующими лицами были тени прошлого. Он так вымотался за этот день, что был не в состоянии даже просто скинуть ботинки с ног – так и повалился на кровать, не раздеваясь, прекрасно зная при этом, что потом все равно придется встать и раздеться. Просто, чтобы не расстраивать Оза. Озу и без того досталось так, что Гилберт всерьез волновался о его душевном здоровье. Этот загнанный взгляд, которым Оз посмотрел на него, когда он попробовал отказаться от помощи… Этот сон, от которого Оз проснулся с криком – настоящим криком, таким, что связки еще некоторое время отказывались служить и он сипел, заставляя сердце просто обливаться кровью – нельзя было уложить его в кровать, и даже просто усадить с книжкой у камина и принести согретого молока: нужно было ехать, двигаться, перемещаться – так и только так можно было обеспечить себе хотя бы немного безопасности. Призрак безопасности; ее призрачную тень. Только сейчас Рэйвен оценил те навыки выживания, которые получил за десять лет ожидания господина и ломки себя. Только сейчас понял, каким ценным был тот опыт – и принял его до конца. «Если бы я остался таким, каким был до исчезновения Оза... я не смог бы защитить его сейчас. Мне не хватило бы на это сил и знаний». Годы, заполненные поездками по городам и селам, означали умение ориентироваться на местности, знание обычаев и негласных правил. Десятки убитых контракторов означали навыки самозащиты и выработанную безжалостность, которая необходима, если ты хочешь, чтобы выжил тот, кто дорог. Оз был очень дорог Гилберту. Больше, чем кто-либо еще был и, он был в этом уверен, больше, чем кто-либо когда-либо будет. Он больше не питал никаких иллюзий на свой счет. Не пытался прикрыться респектабельными понятиями «господин» и «слуга». Он не старался даже завуалировать все, называя себя другом Оза. Потому что правда была иной. Нет, он, Гилберт, был Озу и слугой, и другом, и... кем угодно он готов был быть для него – всегда был готов, не только сейчас. Но то, что он понял в ту страшную ночь, которую провел, сидя на кровати и глядя на так ужасно предавшую его левую руку, помимо воли выстрелившую в Оза... «Он для меня… самый особенный. Самый близкий и родной человек. Так всегда было, и так всегда будет. Этого ничто не изменит». Правда была в этом. Но Оз не был готов услышать такую правду, пусть Гилберт и хотел бы ее озвучить – прямо, без иносказаний, к которым пришлось прибегнуть, стараясь вытащить его из бездонной пропасти вины и отчаяния. «Как можно считать себя ненастоящим? Как можно быть более настоящим, чем ты, Оз?» Тогда, в подвалах Пандоры, его понесло. Он говорил и говорил, уговаривал, заговаривал его боль; говорил так, как никогда раньше не получалось. Соглашался со всем – и на все возражения находил доводы против. Принимал его слова – и тут же опровергал, замечая очевидное. Но... «Если бы я тогда просто прижал его к себе и поцеловал – что было бы?» Оз оттолкнул бы его? Ответил бы, движимый той самой виной, которая так ясно читалась в мутной от горя зелени глаз? Решил бы, что это порыв, выплеск адреналина, и не придал бы никакого значения? Или?.. «Я уже никогда этого не узнаю. Не нужно думать об этом». Момент был упущен в любом случае. Жалеть было не о чем: Оз был жив, и он, Гилберт, такой малой ценой, как отданная Ворону рука, мог быть с ним, оберегать, защищать. А все прочее... «Может быть, позже». Если это «позже» наступит. Вообще. От невеселых мыслей его отвлек звук легких шагов в коридоре. Гилберт насторожился было, потом расслабился: это шел Оз, его походку он мог различить и вот так, на слух. Но нужно было встать и хотя бы сделать вид, что не валялся сейчас на кровати, обессиленный, а просто присел передохнуть. Так он и сделал, и как раз в тот момент, когда Гилберт начал снимать куртку, купленную на рынке вместо приметного черного плаща, который носил столько лет, Оз вошел в комнату. - Все в порядке? – тут же спросил его Гилберт, оставив куртку в покое. Ему категорически не нравилось выражение лица Оза: застывшее, напряженное, а поверх этого, как дурно нарисованная картина по фреске – показное оживление и абсолютно мертвая улыбка. Оз среагировал на вопрос идеально: насмешливо приподнял брови, растянул губы пошире. - Конечно, все хорошо. Что ты все беспокоишься? Глупый Гил... Гилберт прищурился и кивнул, соглашаясь. - Да, прости. Наверное, я просто чересчур привык волноваться. С ванной все получилось? - Да, – Оз прошел вглубь комнаты и бросил на стул влажное полотенце. – Я даже постирал свои вещи, представляешь? Гилберт представил и почти незаметно нахмурился. Раньше Оз не взялся бы за стирку ни за какие коврижки. Он бы перехватил в коридоре горничную и, достав из ниоткуда какую-нибудь мелкую безделушку или цветок – а то и обойдясь без них, выдав кучу комплиментов, – в два счета уговорил бы девушку совершенно бесплатно устроить ему постирушку. Однако сейчас состояние Оза было, видимо, таким, что он даже не попытался воспользоваться проверенным методом, понимая, что у него все равно ничего не выйдет. «Плохо. Как же это плохо». Повинуясь порыву, Гилберт шагнул вперед, легко прикоснулся к влажным золотистым волосам, как обычно после мытья торчащим во все стороны, провел пальцами по дрогнувшему плечу. - Оз... «Доверься мне. Расскажи. Поплачь снова, покричи – что угодно, только не будь таким... застывшим». Оз стоял перед ним, не поднимая глаз. - Все хорошо, Гил, – повторил он заучено, как назубок затверженный урок. – Все хорошо, правда. Иди вымойся – в ванне еще есть вода. - Хорошо, – после паузы отозвался Гилберт. – Как скажешь. Он скинул куртку на кровать, прихватил все, необходимое для мытья и вышел в коридор. Настаивать было бессмысленно. Оз умел бесконечно долго оттягивать разговор, когда по-настоящему не хотел его. Требовалась либо определенная ситуация, когда притворяться становилось уже невозможным, либо полное, абсолютное доверие. А с доверием у Оза всегда были проблемы – даже в лучшие времена, что уж говорить о настоящем. К тому же, в глубине души Гилберт был уверен, что дело тут не только в доверии. «Он по-прежнему не желает причинять неудобства окружающим – мне, то есть. И... вот только из-за этого я и жалею о руке...» Чувство вины, видимо, грызло Оза, точило его душу, как жук-древоточец мягкую древесину, и с этим ничего нельзя было поделать. «Он уверен, что не стоит такой жертвы. Глупый. Не желает понимать, что это – совсем не жертва». Гилберт Найтрей (да, Баскервиль, но сейчас это только мешало) лучше многих знал, что за все в жизни нужно платить – так или иначе, в том или ином эквиваленте. За все – кроме самого главного, того, что не купишь ни за какие сокровища всего мира, а можно только принять, как величайший дар, благодарно и благоговейно преклонив колени. «И сколько бы ни потребовали с меня за это – я все отдам. И не сочту это чрезмерно высокой платой, да и платой не посчитаю». В ванной он пробыл довольно долго, и неудивительно: вымыться и привести себя в порядок, используя только одну руку, было довольно тяжело. Оз не предложил ему помощи в этом, но Гилберт и не согласился бы – в этот раз абсолютно категорично. Потому что... «Это было бы просто невыносимо.» Слишком близко. Слишком интимно. Слишком... «...искушающе?.. Да, именно так». Закончив с гигиеной, Гилберт нашел горничную и, сунув ей мелкую монету, попросил перестирать белье, «выстиранное» Озом, а также выстирать его собственное, после чего направился в комнату. Оз уже спал. Он лежал на боку, обхватив подушку, словно желая обрести хотя бы такую иллюзорную опору и поддержку, и Гилберт вдруг пожалел, что не взял номер с одной большой кроватью. «Плевать на приличия; все равно, что подумали бы хозяин и прислуга. Главное, что Оз мог бы ощущать рядом живое тепло и, может быть, ему было бы спокойнее». Однако дело было сделано, и Гилберт, повозившись, улегся наконец в собственную кровать и потушил свечу. Он еще немного полежал, глядя в темноту и составляя в голове примерный маршрут их дальнейших перемещений. «Мы могли бы уехать из страны... если бы в ближайших портовых городах уже наверняка не сидели баскервильские ставленники. По крайней мере, я бы очень удивился, если бы оказалось иначе. Значит, все, что мы пока что можем – это уехать куда-то в глушь, стараясь как можно меньше задерживаться в городах и обращать на себя поменьше внимания. Мы оба слишком приметные; когда нас начнут искать всерьез – а пока по каким-то причинам этого не происходит – то быстро найдут только лишь по описанию «однорукий мужчина и светловолосый молодой человек». Поэтому либо надо придумать какую-то маскировку, либо... либо найти убежище, в котором нас будут искать в последнюю очередь – если вообще додумаются до такого. Где может быть такое убежище?..» Гилберт так и эдак задавал себе этот вопрос, мучительно пытаясь найти хотя бы один вариант и очень жалея об отсутствии Брейка. «Этот смог бы найти выход из ситуации... Как он там? Что с ним?..» Однако ответа ни на один из вопросов так и не пришло, и совершенно незаметно для себя Гилберт погрузился в чуткий, беспокойный сон, наполненный картами, маршрутами и тряскими экипажами. Потом ему приснились старые развалины, поросшие густым кустарником, и темное беззвездное небо над ними, и густая трава, путающаяся в ногах, а на обломке стены сидел Брейк, смотрел в черный провал небес и меланхолично поедал конфеты из бонбоньерки. Гилберт окликнул его, желая спросить, как он выбрался от Баскервилей, но тот оглянулся и удивленно приподнял брови: - Как, ты все еще здесь? Возвращайся, ты нужен ему... И, едва Гилберт обернулся в ту сторону, куда указывала покрытая бурыми пятнами засохшей крови рука Зарксиса, как тьма раскололась на части и осыпалась осколками старого зеркала, уничтоженная тихим, мучительным стоном. «Оз?!» Он резко сел, вслушиваясь в ночную тишину, автоматически потянулся культей левой руки в сторону столика – за свечой, и тут же поморщился: «Ну, сколько можно уже...» Некоторое время было совершенно тихо, но, едва Гилберт с облегчением подумал, что все в порядке, как со стороны кровати Оза донесся стон – точно такой же, как тот, что разбудил его. Гилберт встал, зажег свечу и пошел на звук. Оз свернулся в клубок, словно пытался спрятаться, сделаться меньше, и отрывисто дышал полуоткрытым ртом. На его висках выступила испарина, глаза под веками двигались, словно он пытался уследить за быстро перемещающимся предметом. По всему было видно, что ему снова снится не самый приятный сон. «Вторую ночь подряд... Нехорошо. Очень нехорошо». - Оз, – негромко сказал Гилберт и, поставив свечу рядом с кроватью, осторожно потряс Безариуса за плечо. Однако тот даже не пошевелился, хотя всегда спал довольно чутко. «Что за...» - Оз, проснись. Никакой реакции, только глаза под веками задвигались еще быстрее, и снова послышался мучительный стон, в этот раз дополненный едва различимым бормотанием: - Нет, не надо, нет, пожалуйста... - Да что же это, – с отчаянием прошептал Гилберт, присел на кровать, подтянул Оза к себе и попытался устроить его у себя на коленях – так, чтобы тот ощущал близость его тела. И именно в этот момент Оз закричал. Он лег в кровать сразу же, как Гилберт ушел мыться – не хотелось, чтобы тот снова начал его расспрашивать; снова смотрел – так... преданно? Или... У этого взгляда было другое название, Оз точно знал – какое (имея «сожителем» Джека Безариуса, нельзя было если не знать, то догадываться о многом), но не позволял себе даже помыслить о таком. Нельзя было дать себе привыкнуть к этому. Невозможно – потому что потом было бы слишком больно в очередной раз отказываться, отрекаться, терять. Так было с Элиотом, с Лео... с Алисой. Так будет и с Гилом наверняка, раньше или позже, потому что то, чем он, Оз, являлся, в самой сути своей несло разрушение. Разрушение и смерть. И он не имел никакого права на надежду; даже на иллюзию надежды, потому что в любой момент могла снова проснуться душа Джека, и тогда он, Оз, опять превратился бы в безвольную Цепь, не имеющую силы воспротивиться новым убийствам. Поэтому все, что Гил говорил ему там, в подвалах Пандоры, было опасной ложью: нельзя было привыкать к мысли о своей человечности, хотя бы для того, чтобы и сам Гилберт всегда был настороже и сумел в нужный момент выйти из-под удара, нанесенного Черным Кроликом Озом. И чтобы в случае необходимости рука его не дрогнула – как и в первый раз. Он обхватил подушку и закрыл глаза в полной уверенности, что придется притворяться, когда Гил вернется в комнату – слишком много мыслей было, спутанных, горьких, и казалось, что заснуть не получится. Но заснул мгновенно – словно рухнул в темный старый колодец без дна, с головой погружаясь в протухшую воду, не имея сил выплыть обратно и с ужасом обреченного понимая, что... ...стоит в древнем парке, под сенью раскидистого дуба, и смотрит на старую башню. Он не знает, зачем это делает, и одновременно ему точно известно, что раньше или позже к стрельчатому окну подойдет темноволосая девушка и, глянув на него ярко-алыми глазами, на дне которых притаилось горькое безумие, насмешливо скажет... - Здравствуй, Джек. Она подошла сзади, неожиданно, непредсказуемо – как и все, что она делает. И сейчас смотрит ему в глаза – бесстрашно, бесстыдно, так, как смотрят только маленькие дети или сумасшедшие. Губы шевелятся, и он отвечает, слыша себя словно со стороны: - Здравствуй, Лейси. Он всем телом ощущает порыв Джека броситься и обнять. Всем сердцем чувствует его светлую, пронзительную радость от встречи, в которой нет ни страсти, ни вожделения – просто счастье от того, что она, Лейси, есть в этом мире, и он может ходить по одной с ней земле, дышать тем же воздухом, которым дышит она, видеть те же пейзажи и греться под тем же самым солнцем. Хотя... возможно, в последнем он заблуждается. Лейси и есть то самое солнце, в лучах которого ему было позволено греться – в этот момент, прямо сейчас, и этого достаточно. Пока – достаточно, а ждать он готов столько, сколько понадобится. Месяцы. Годы. Вечность... Он делает шаг ей навстречу, но Лейси, словно зеркаля его движение, отшатывается назад, и между ними снова ровно то же расстояние, что было сначала. - Ты снова пришел не вовремя, - говорит она насмешливо, и качается длинная серьга, шевелятся перебираемые легким ветром густые пряди волос. – Сегодня я собиралась слушать воду, и ты не будешь нужен. - Я не помешаю тебе, – он смотрит умоляюще, и говорит так же, от этого больно почему-то, и так странно... – Я просто посижу рядом, и даже буду молчать, если ты не хочешь слышать меня. Кажется, что Лейси готова сказать «нет»; но это, как и многое в ней, только кажется. - Хорошо. Пойдем. На берегу реки прохладно, и Лейси кутается в свои волосы, как в черный дорожный плащ, игнорируя протянутый изумрудно-зеленый сюртук, поспешно сброшенный с плеч. А еще на берегу сидит тот, кого Джек совершенно не ожидал здесь встретить. Лейси, впрочем, тоже – не ожидала. Или не показывает виду, что ждала. - Освальд. Это звучит не как приветствие – просто как констатация факта. Темный силуэт вздрагивает, мужчина поднимает голову, и Оз ощущает смятение, в которое приходит Джек – смятение, полное противоречий: радости и страха, боли и истомы, стыда и... желания. «Как?..» Знать бы – как. Джеку, проделавшему путь из сточных канав города в семейные хроники Безариусов в том числе и через постели всех, кто хоть чем-то мог помочь сократить его, не кажется странным сама идея желания, адресованного мужчине. Кажется странным и нелепым то, что этот мужчина – брат Лейси, женщины, которую он любит так трепетно, что это граничит с бесплотностью. Как так вышло, что эти двое стали для него аверсом и реверсом одной монеты: возвышенностью мечтаний и приземленностью желаний?.. ...знать бы. Он садится под какой-то куст и смотрит – не на воду и не на Освальда, а на Лейси; всегда – на Лейси, только – на Лейси, но видит при этом и ее брата, и водную гладь. Он злится на себя, пытаясь сосредоточиться на той, кто является центром его существования, той, что стала смыслом и целью на протяжении долгих лет – и преуспевая только в том, что снова и снова заглядывает в речную воду, в которой отражается Освальд, занавесившийся прямыми черными волосами, и помимо воли желая, чтобы он откинул их, дав увидеть свое лицо. И Освальд словно слышит его, исполняя желание: как раз тогда, когда Лейси начинает тихо напевать странную, рвущую душу песню, он отводит волосы назад и бросает на Джека взгляд – один-единственный взгляд лиловых глаз, безмерно усталых и несущих в себе алую искру того же безумия, которое явственно сквозит во взгляде сестры. И он тонет в них, словно в лиловом мороке северного вереска, захлебывается, охваченный неправильно-сильным влечением, и, собрав последние силы, отворачивается от них обоих... ...лишь для того, чтобы в темных водах реки увидеть беспросветные омуты глаз Бездны... Он не заглядывает в глаза Бездны – Бездна сама ловит его взгляд. Женский силуэт дрожит и плавится, словно сути, наполняющей его, хочется поскорее распространиться, заняв подобающее ему пространство. …весь мир… Ты видишь, мальчик? ...да... Он тебе не показывал этого, верно? Не давал почувствовать свою боль до конца? ...да, это так... Поэтому ты – конструкт из обломков многих сущностей, сведенных в нечто единое, - теперь ты закончишь для него незавершенное. ...нет! Не надо, нет, пожалуйста!.. Перед глазами – распадающиеся на звенья цепи, удерживающие мир на месте, и беспомощно раскручивающийся волчком шарик, в какой-то момент распадающийся на части, выбрасывающий в бездонное, ненасытное Нечто миллионы живых крупинок... …а когда радужными брызгами взорвалось солнце, – тогда Оз закричал.