Имя тьмы

Он приходил в себя недолго – всего лишь сутки понадобились для того, чтобы приблизиться к норме; к тому, что обычно считают нормой. Ну, или, по крайней мере, у него получилось показать своему окружению что-то вроде того, что они ожидали от своего господина. Он думал, что – получилось. Может быть, не всегда и не со всеми, потому что Винсент по-прежнему поглядывал на него странно – так же, как тогда, когда он опустился в приготовленную для него ванну, с невольной дрожью оглядывая свое – свое ли? – тело. Все то же, что и еще пару недель назад, и при этом словно отмеченное незримой печатью проклятия. Так же, как его суть была отмечена печатью безумия с самого рождения. Последние недели только окончательно утвердили Лео в этой мысли. А еще он пришел к выводу: как и существование Оза Безариуса, его собственное существование тоже является виной. «Если бы меня не было – Элиот был бы жив». «Если бы я не стал его слугой – Элиот был бы жив». «Если бы я смог удержать его от поиска детей в ущелье, оставшемся от Сабрие – бесполезного и опасного, это ведь было ясно с самого начала! – Элиот был бы жив...» Если бы... Чувство вины вернулось в тот же миг, как он снова стал полностью осознавать себя, и в первые мгновения Лео пожалел о том, что Глен Освальд больше не является владельцем его тела – а значит, и большей части его сознания. Пока его разумом владели, пока его телом управляли, он ничего не чувствовал; почти ничего – потому что даже там, где-то между собой и небытием, стертый из реальности взмахом потертого плаща, запахнутый в его тяжелые складки, он все равно ощущал отголоски этой вины – и всепоглощающего, всеобъемлющего горя, из-за которого не было смысла хоть как-то цепляться за собственную самость, пытаться остаться самим собой. Зачем? Он и без того уже не был тем, что прежде, полностью раздавленный осознанием собственного предательства. «Обманул его. Предал. Попытался отрицать свою ненормальность, попытался стать для него тем, кем не мог быть по сути своей... и убил его этим. В конце концов – убил...» Человека, которого... Слово «любовь» не желало быть произнесенным даже в мыслях, но от этого суть не менялась. Лео знал, что чувствовал к Элиоту – знал всегда, практически с самого начала; он не всегда понимал только, какой именно оттенок имела эта любовь, а вот как она звучала... Та самая мелодия – она пришла для Элиота, она была словно для него и написана – пусть не он, Лео, слагал ноты в стройные музыкальные фразы, нанизывал их, как жемчуга, чтобы потом преподнести, как самый ценный дар... Так звучала тогда для него эта любовь: тоскливо, щемяще, немного безумно, но всегда – с далеким отзвуком светлой надежды... Теперь надежды не было. Вообще. Оттуда, где Элиот был сейчас, не возвращались – никто, никогда. А ему, Лео, даже уйти бы следом не позволили – слишком много своих надежд на него уже возложили, и дело было не только в ближайшем окружении. Перебежчики. Предатели. Ищущие выгоды или мести. Винсент на их фоне был настолько бескорыстен со своей жаждой изменить для своего брата прошлое столетней давности, что на Лео порой нападал почти истерический смех, стоило ему вдуматься, кто стали его соратниками. Однако Освальда, похоже, такие мелочи не трогали совершенно. А узнав, что именно замыслил разъяренный дух, Лео похолодел от ужаса. «Убить Оза и Гилберта. Вернуться в прошлое. Убить свою сестру и Джека Безариуса. Начать раскручивать заново временную спираль... Он... ненормальный, точно». Сейчас, пока дух Глена Освальда по каким-то причинам больше не затмевал его разум, не поглощал его – всего, целиком, он осознавал все происшедшее, ужасался и... понимал, что не сможет ничего изменить: события сорвались в бесконтрольный штопор, и он лишь беспомощно оглядывался, замечая детали происходящего и пытаясь составить из увиденного хотя бы приблизительно цельную картину. «Элиоту... это не понравилось бы». Элиот бы не вел себя подобным образом. Он не потакал бы тому, второму, завладевшему телом. Он... «Он бы отрекся от него. И ведь он так и сделал, Бездна, он так и сделал, почему, почему все так?!» И тут же – перед глазами образ окровавленного рыцаря, поверженного, но не сдавшегося, осознавшего, но не смирившегося, выговаривающего потрескавшимися губами, досадливо стирая тыльной стороной ладони карминный потек с уголка рта: «Я должен сам позаботиться о себе. Рожденные во мне сомнения и страх, печаль и ненависть... все это я возьму с собой». - Он никого не захотел сделать ответственным за свою жизнь – и за свою смерть тоже, - прошептал Лео, едва ли понимая, что произносит это вслух. – Все целиком и полностью держал в своих руках. А я... что сделал я? «Я всего лишь хотел последовать за ним. Но и этого у меня не вышло...» Первая после странного провала в никуда встреча со слугами стала для Лео пыткой. Он, выпавший из реальности на долгие несколько дней, пропустил столько, что едва ли не каждое слово было в новинку, и он терялся, не зная, как должен реагировать на уже ставшие для всех фактом обстоятельства. Странно было то, что мир, несмотря на вроде бы разрубленные Джеком Безариусом цепи, все еще был на месте, и только легкая дрожь, время от времени пробегающая по земной коре, напоминала о том, что произошло на самом деле. Странно было смотреть на тех, кто еще неделю назад казались столпами этого общества, слышать их более или менее напыщенные речи, заверения в верности тому, кого они до недавнего времени считали виновником самой большой трагедии в истории королевства. Особенно его поразил Зай Безариус. Отец Оза стоял перед ним, прямой, уверенный в своей правоте, и хотел найти своего сына, чтобы… - …убить его. Как можно быстрее, - требовал Зай. - Он мне не сын, - утверждал Безариус. - Джек сказал, что я должен буду вырастить это, как сына, чтобы контролировать чудовищную цепь, - говорил он бесстрастно, но Лео слышал в его голосе эхо боли. - Он убил мою жену и ребенка! – восклицал брат герцога, и от веры в то, что говорил, его голос дрожал. А Лео раздумывал отстраненно, как именно мог младенец Оз убить новорожденного сына Зая и каким образом позже он подгадал экипаж, под колесами которого погибла Рэйчел Безариус. «Вся правда, как и красота, в глазах смотрящего. И если Зай Безариус так видит, значит, для него это – правда…» - Хорошо, – произнес он наконец. Баскервили смотрели на него преданно и бездумно, готовые выполнить любой приказ, и от этого становилось не по себе. – Раз вы так стремитесь к этому – вам и искать. Но… – он не знал, почему собирался сказать это. Просто казалось, что так будет правильно. – Но вы привезете его сюда – живым. Пусть умрет здесь. «После того, как я в последний раз посмотрю в его глаза…» Лео боялся признаться сам себе в том, что запомнил и почувствовал, даже находясь в полулетаргии под влиянием Глена: Освальд, когда смотрел на Оза (Джека?), пылал не только негодованием и гневом. Было в его состоянии что-то еще, от чего бросало в дрожь и вело голову. Что-то, неуловимо похожее на состояние Лео, когда он однажды увидел, как Элиот принимает ванну. Странное, тягучее, темное стремление, которое никак нельзя было назвать дружеским. Желание прикоснуться; почувствовать под ладонями гладкость и теплоту кожи; прочувствовать ее – не только ладонями, но и… Он тряхнул головой, отгоняя горько-сладкий морок небывшего. «Я просто взгляну на него. Просто – взгляну. Он не Элиот, ничего не случится. И тогда… тогда – я успокоюсь.» Зай Безариус поклонился. - Слово господина для меня – закон. Я выполню ваш приказ. С этим словами он развернулся и пошел к двери. Лео обернулся, успев перехватить взгляд Винсента, обреченный, какой-то затравленный, и, повинуясь импульсу, бросил в идеально выпрямленную спину брата герцога: - И вот еще что… Гилберта Баскервиля желательно тоже взять живым. Безариус замер, постоял с минуту. - Я постараюсь выполнить и этот приказ, господин Глен. С этими словами он и вышел из зала. Лео кивнул, хотя Зай его уже не видел. «Он постарается. Ну что же. Я сам сказал – «желательно». И, учитывая прямой контракт, заключенный Гилбертом с Вороном, даже это будет стоить мне жертв…» Он покосился на замерших неподалеку Баскервилей, махнул рукой, направляя их следом за братом герцога: - Идите. Вы понадобитесь ему. Лео едва дождался, пока зал опустеет. В ушах шумело, веки сами смыкались, словно Винсент активировал свою Соню. - Винсент, – голос звучал вяло, – есть ли какие-то способы не спать? Мне… нельзя спать сейчас. Тот задумчиво поджал губы, подыскивая решение, но почти сразу покачал головой. - Увы, мой господин. От сонливости есть только одно известное мне лекарство – сон. Возможно, вам стоило бы… - Нет! – он осознал, что выкрикнул это только тогда, когда Винсент отшатнулся. – Нет, – уже тише. – Думаю… мне лучше прогуляться. Ты пойдешь со мной. Винсент склонил голову. - Да, мой господин. Конечно. Куда вы желаете пойти? …голова гудит, так и тянет прикрыть глаза… - Все равно, – неожиданно покорно и устало ответил Лео. – Куда-нибудь. Сад возле особняка, который занял Глен и где раньше находился штаб Пандоры, показался Лео… скучным. В нем не было ни найтреевской мрачности, ни безариусовской яркости, ни чопорности, присущей Рэйнсвордам – он был аккуратным и безликим, не привлекающим внимания никакими особенными деталями и поэтому навевающим тоску и… сон. Сон стал настоящим наваждением для Лео. С тех пор, как он впервые смежил веки, осознавая себя, он не хотел больше спать – ни минуты. Потому что тогда… Он вздрогнул и пошире открыл глаза, всматриваясь в залитое солнцем пространство сада. «Нет. Я не буду вспоминать это». Но не вспоминать не получалось. Стоило Лео присесть на одну из лавочек, стоящих среди ровно подстриженных декоративных кустов, перевести взгляд с сочной изумрудной травы на ртутно поблескивающую под солнцем зеркальную поверхность старого пруда и вглядеться в трепещущие блики, пляшущие на ней, как сознание его скользнуло, словно по подтаявшей мартовской льдине, и он ухнул в темную воду видения. Лео словно окаменел, понимая, что… …вокруг только тьма, пронизанная призрачными лучами света… света ли? Непонятно. Это красиво и пугающе одновременно, это притягивает, - и заставляет бежать без оглядки; и он бежит в этой тьме, проламывая собой сгущающийся в кисель воздух, чувствуя, что его настигает Нечто – древнее, мощное, не имеющее аналогов в мире людей и названия – ни в одном из языков человеческих… - Куда же ты, мальчик? – голос звучит, кажется, в его голове, и одновременно – вокруг, стягивая окружающее ничто в плотный кокон безвременья. – Неужели ты думаешь, что сможешь убежать от меня? В не обремененном плотью голосе нет насмешки или изумления; он просто интересуется его намерениями. Лео всхлипывает, пытается обернуться, но и это у него не получается – все тело, кажется, туго спеленато рваными полосами мрака. - Что ты хочешь от меня? – шепчет он в отчаянии. – Что тебе надо?! И тогда… - Вспомни, - коротко, как удар молнии. – Вспомни и не забывай об этом больше. Перед глазами несутся картинки чужой жизни – как будто кто-то с феноменальной быстротой перекладывает перед ним фотоснимки, кадр сменяется кадром. От такой скорости кружится голова, и он сходит с ума от обилия звуков, от шорохов, смеха и слез, слышимых из ниоткуда – или же оттуда, откуда нет возврата… Нет ли?.. - Он вернется, – шепот чувствуется всей кожей, тонкой вибрацией пробирается по позвоночнику, касается каждого оголенного нерва – изнутри. – Он снова вернется. И ты должен знать и помнить… - Я не хочу! – он корчится в невидимых путах, но голос безжалостен: - Я знаю. Но это твоя судьба. Твой рок. Твой путь. Ты должен пройти его до конца, вместе со вторым. - О чем ты говоришь?! - Ты поймешь. Скоро. Очень… - …скоро. Он вздрогнул и распахнул все-таки закрывшиеся на какую-то минуту глаза, озираясь в ужасе, ожидая снова увидеть тот чернильно-густой мрак, но обнаружил рядом лишь Винсента, глядящего на него с некоторым недоумением. - Ч-что ты сказал? – с трудом выговорил Лео, пытаясь принять привычно невозмутимый вид. – Я… не расслышал. Найтрей кивнул. - Я понял, мой господин. Я сказал, что обед уже совсем скоро. Возможно, вы хотели бы вернуться в комнаты, чтобы пообедать? Или я могу распорядиться накрыть стол прямо здесь. - Да, распорядись. Пусть будет здесь. В этот момент Лео испытывал настоящую благодарность по отношению к своему слуге. Вернуться в дом сейчас было невозможно. «Если она настигла меня даже тут…» - И, Винсент, - сказал он уже в спину Найтрея, – узнай у герцога Бармы рецепт того ужасного напитка, который он пьет по утрам. Он как-то говорил, этот… кофе… бодрит. Пусть доставит из своего особняка, если потребуется. - Хорошо, господин. Если Винсента и удивило такое распоряжение, то он не показал этого. Он просто снова развернулся и поспешно двинулся к бывшему штабу Пандоры, который Лео все никак не мог привыкнуть называть своим. Барма готовил свой необычный напиток сам, не доверив этот процесс никому из слуг, и Лео в каком-то трансе следил, как двигается по раскаленному песку металлическая кружка на длинной ручке, как порхают тонкие руки, всыпая в темную жидкость что-то из разных баночек, помешивая, переливая… Очнулся он только тогда, когда герцог поставил перед ним чашку с одуряющее пахнущим напитком и с поклоном проговорил: - Попробуйте, господин. Я уверен, вам понравится. Лео осторожно поднял с блюдца чашечку из почти невесомого, полупрозрачного фарфора, прикоснулся к краю губами, ощутил жгуче-пряный вкус тяжелого, густого напитка… - Странный вкус, – слегка задохнувшись от непривычной насыщенности, сказал он наконец. – Странный, но… да, кофе мне нравится. - Я не сомневался в этом, – прошелестел Барма. Он негромко хлопнул в ладоши, и возле него моментально возникли двое слуг, быстро собравшие жаровню с песком, металлическую кружку, баночки со специями и унесшие их прочь. Герцог остался стоять, глядя на смакующего кофе Лео непроницаемо черными восточными глазами. - Могу я спросить, отчего мой господин не желает спать? – неожиданно задал он вопрос. Лео медленно поставил чашку. Фарфор тонко звякнул. - Нет, – тон был правильным – спокойным и безразличным, но внутри все напряглось, скручиваясь в тугой узел. Барма отвел взгляд. - Как пожелает мой господин. Но, – ровный голос герцога, казалось, чуть дрогнул, – если бы он пожелал услышать мнение своего слуги… Есть вещи, от которых бесполезно бежать – чем быстрее от них бежишь, тем вернее попадаешь в ловушку. С ними можно только встретиться лицом к лицу, и выполнить то, что должен. - И это говорит мне интриган и хладнокровный предатель? – иронично спросил Лео, внутренне содрогаясь: Барма словно знал, о чем говорил, неимоверно точно обозначая его страхи. Тот покорно склонил голову. - Да, мой господин. Именно так. И может быть, ваш слуга говорит это именно потому, что точно знает цену бегству от неизбежного. Поднялся легкий ветерок, и Лео зябко передернул плечами, снова поднося к губам чашечку. Сделал глоток и едва заметно скривился: отчего-то сейчас кофе показался особенно горьким. - Благодарю, герцог Барма. Я обдумаю ваши слова. Эти холодные интонации в собственном голосе – откуда они? Где он мог их слышать?.. Темные глаза слуги спрятались за угольно-черными ресницами. - В таком случае, если я больше не нужен вам… Могу ли я быть свободен? - Да. Конечно. Тот кивнул и словно растворился в воздухе. Лео некоторое время смотрел перед собой, время от времени отпивая мелкими глотками экзотически пряный напиток, потом поставил опустевшую чашку на блюдце и встал. На плечах ощущалась тяжесть, словно на них лег тот самый истрепанный плащ, в складках которого… …он вернется… …нет, не надо! …да. И пусть все это, наконец, закончится. После кофе он и вправду почувствовал себя гораздо бодрее. Сердце стучало быстро и рвано, перегоняя кровь по сосудам, и Лео впервые за несколько недель ощутил, что согрелся. Впервые за то время, что прошло со смерти Элиота. Он по-прежнему старался не думать об этом, и по-прежнему – думал, так или иначе возвращаясь мыслями то к тому страшному вечеру, то к тому времени, когда все еще было так хорошо… - Э-ли-от… Шепот прозвучал жалко, и Лео одернул себя, заставляя вернуться к чтению – вернее, к перечитыванию дневников Артура Бармы, расшифрованных и переписанных для него герцогом. «Возможно, то, что хочет воплотить Глен Освальд – не такое уж безумие. Я ли не хотел, чтобы время повернулось вспять? Я ли не желал, чтобы все изменилось? Мне ли не понимать Винсента, когда я сам хотел бы умереть – лишь бы Элиот снова жил?.. Так зачем Глен остановился? Цепи все еще разрублены, мир балансирует на краю, Оз Безариус бежал, а Освальд… остановился. Или… кто-то остановил его?.. Тогда – кто? Или… что?» Баскервиль поежился, словно в теплую, нагретую пламенем камина комнату проникло холодное дуновение нездешнего, неощущаемого ветра. Мрак в углу комнаты, противоположном от камина, сгустился и, кажется, даже шевельнулся, и Лео, сжав зубы, снова уткнулся в исписанные от руки страницы, старательно разбирая буквенную вязь и при этом не понимая ни слова из того, что прочитал. Он бездумно, раз за разом, пробегал глазами уже выученные наизусть строки, но, едва взгляд перескакивал на следующее слово, как прочитанное тут же забывалось, и он не смог бы повторить ни одной фразы, даже если бы от этого зависела его жизнь. Впрочем, сейчас его жизнь значила так мало… Лео не боялся смерти. Он боялся того, что было страшнее ее. Винсент заглянул к нему примерно через час после полуночи – Лео слышал, как били большие часы в холле здания, и, вопросительно склонив голову набок, поинтересовался: - Господин будет спать? - Нет. Ответ прозвучал слишком коротко и категорично, чтобы Найтрей посмел настаивать или возражать. Поэтому Винсент кивнул и просто закрыл дверь, оставив Баскервиля одного. Упорно таращась в желтоватые страницы, сплошь исписанные затейливыми буквами с завитушками, Лео вдруг почувствовал, как вокруг наступила полная тишина. Не услышал – именно почувствовал, всей кожей ощутил, как сгустился и стал плотным, не пропускающим ни единого звука, воздух вокруг него. Чтобы хоть как-то доказать себе, что все не так плохо, он, не смея поднять глаз, забормотал вслух: - Для меня Джек Безариус был человеком из другого мира. Всегда светлый, добрый, сообразительный, действительно популярный. Более того, прекрасный… Однако буквы перед его глазами вдруг изогнулись, принялись покачиваться и кланяться, словно соглашаясь, а потом начали вытягиваться в ровные линии, которые, в свою очередь, замыкались в кольца, цепляющиеся одно за другое и образующие длинную, тяжелую цепь… такую тяжелую, что Лео выронил тетрадь. С тихим хлопком дневник предка Бармы упал на пол, и кольчатая цепь вывалилась из нее, становясь огромной, реальной… живой. Концы цепи скользнули к вскочившему из кресла Баскервилю, обмотали его руки, плечи... - Вин-сент, – прохрипел Лео. Язык едва слушался его, губы почти не шевелились, словно холод металла в мгновение ока вытянул из него все жизненное тепло. Цепь же будто услышала эту слабую попытку позвать на помощь: она целеустремленно принялась втягивать Лео в свои кольца, погружаясь в самое себя. Молодой человек затрепыхался, пытаясь вырваться из ее захвата. - Винсент! В этот раз вышло громче, но все равно – недостаточно для того, чтобы его услышали и пришли на помощь. Между тем цепь вдруг напряглась, дернула что есть силы… - А-а-а! Лео почувствовал, как под ним словно разверзлась бездонная дыра в никуда, и он провалился в нее, и летел бесконечно долго и одновременно – стремительно, а сковывающая цепь пропала, но уже невозможно было что-то изменить... Падение закончилось вдруг, неожиданно, резким толчком. Весь дрожа от пережитого ужаса, Лео попытался оглядеться и понял, что… …стоит перед огромными Вратами, похожими на те, что вели в Бездну в поместье Найтреев, и слегка касается кончиками пальцев обитого металлом темного дерева. Контраст так странен: теплая шершавость когда-то живого и холодная гладкость вечно мертвого…Тонкие пальцы передвигаются, замирая на границе между двумя материалами, каждый из которых имеет свою душу, свою суть. И только то, что скрывается за ними – за Вратами, сделанными из них, – по сути своей не является чем-то… вообще не является чем-то, что можно понять и принять. Как и то, что завтра предстоит ему сделать, впрочем. Как можно принять необходимость принесения в жертву самого близкого и дорогого тебе человека? «Лейси…» Самого близкого, дорогого… …самого?.. Лео ощущает, как дрогнули пальцы, как от стыда и презрения замерло на миг дыхание. «Как можно думать сейчас о нем? Сейчас?! Ничтожество…» От отвращения к самому себе внутри все скручивается в тугой жгут ненависти, которую он пытается направить вовне, на Джека, но снова и снова преуспевает лишь в том, что убеждается – здесь некого ненавидеть, кроме себя самого. Как можно ненавидеть того, кого… …любишь?.. Бред. Странный, тяжелый бред дошедшего до ручки человека, который совсем скоро перестанет быть человеком, который завтра столкнет сестру в Бездну, который примет в себя пятую Чернокрылую Цепь, который и без того уже полон Гленами, как труп – опарышами, и совсем скоро – через несколько десятилетий – фактически станет тем самым трупом, только живым, думающим, передвигающимся, гниющим на ходу трупом, так и не узнавшим, что значит… …любить?.. - Я жалок. Голос полон обреченности. Даже стыда в нем нет – только покорность этой странной прихоти своего тела, и так хочется думать, что только тело, пока еще живое, желающее тело виновно в этом странном влечении к тому, кого вообще не должно было быть здесь – никогда, ни за что. - Зачем я тогда допустил его в дом? – шепчут губы словно сами собой. – Зачем не выставил сразу, зачем мне понадобилось доказывать господину свою состоятельность и самостоятельность?! Что и кому я доказал, вот вопрос… Он замолкает, и Лео чувствует, как в душе поднимается новая волна отвращения. - О чем я думаю? О ком я думаю?.. Сейчас, в такой момент… об этом ли должен я думать?! Он шепчет это тихо и невнятно, словно молится каким-то древним богам, опираясь лбом о резной металл, прикасаясь ладонями к источенному временем дереву, и на краю его сознания Лео улавливает странные мысли о том, что еще столетие-другое – и Врата рассыплются в прах, выпустив в этот мир Нечто, которое терпеливо дожидается с той стороны… Дожидается… …почти дождалось… …пока что – только ее… Ладонь накрывают тонкие пальцы с короткими, бледными ногтями, и он тут же вскидывает голову: - Лейси… Она не говорит ничего – только смотрит, но так, что горло перехватывает резким спазмом, и он, уже молча, смотрит в ответ, в упор, в глаза. Между ними – словно тонкая, но прочная, как стальной шпагат, связь… …которой не станет уже завтра. …которая растворится, чтобы не возродиться. Никогда больше… - Ты не прогонишь его, Освальд. Она, как обычно, не спрашивает – утверждает, и, как всегда, говорит не о том, невпопад, но так метко, что душа рвется на лоскутки. - О чем ты? – губы дрожат, и она видит это, и понимает, почему, и от этого стыдно, боже, стыдно-то как, от такого стыда можно сойти с ума или разрушить весь мир, но… - Ты знаешь, о чем. Ты не сделаешь этого, верно, брат? И, не выдержав взгляда ало-бордовых глаз, он склоняет голову перед ней. - Нет… но зачем?.. Она смотрит на него и в то же время – куда-то поверх, словно вслушиваясь, как там, за Вратами, беззвучно шевелится поджидающее ее Нечто. - Мне будет одиноко, – Лейси говорит это ровно, и нельзя понять, на самом ли деле она не боится или всего лишь притворяется, чтобы не сделать все еще более невыносимым. – Я просто хочу точно знать, что тебе здесь будет лучше, чем мне – там. Он вскидывает голову, в болезненном удивлении глядя на заострившиеся за последние дни скулы, на спутанные, словно от сильного ветра, темные волосы. «Как же ей страшно, раз она говорит о таком…» Он опускается на колени у ее ног, прислоняется лбом к холодным шелковым волнам ткани. - Лейси... Пожалуйста. Ты все еще можешь… - Не могу, - перебивает она его резко, почти как обычно. – И ты об этом знаешь. Поэтому – перестань. Перестань мучить себя и меня, Освальд. Зачем говорить о несбыточном? Все идет своим чередом. Я всегда знала, что умру вот так. Зачем ты хочешь лишить меня моего знания, заставить снова размышлять о том, что может быть дальше? Почти в ужасе он смотрит на нее снизу, не поднимаясь с колен, и она сбавляет тон: - Прости. Я знаю, что истерзала тебя, но – не нужно, правда. Одно легкое, неуловимое движение – и она тоже на коленях, держит за руки, снова – глаза в глаза… - Просто живи, ладно? – шепчет почти в губы, но он не успевает смутиться этой странной близости. – Просто живи – сколько можешь, сколько получится, и не жалей ни о чем. Обо мне – не жалей. Помни, но не жалей. Пожалуйста… От звучания такого непривычного в ее устах слова Освальд содрогается, и крепко прижимает к своей груди хрупкую девушку с истончившимися бледными пальцами, а та, опираясь подбородком о его плечо, смотрит в упор на старинные Врата, в которые она войдет завтра… …чтобы не выйти уже никогда. Лео чувствует, как перед его глазами все плывет, видит пролетающие кадры какой-то церемонии – вероятно, той самой церемонии, потому что на ней присутствуют и торжественно одетый, бледный как полотно Освальд, и безумно улыбающаяся Лейси, и тот беловолосый человек, которого Лео видел в своем сознании – один из голосов, один из дикого количества Гленов, накопившихся за множество веков… А потом Лейси просто делает шаг вперед, прямо в полуоткрытые створки Врат. Она не позволяет Освальду даже прикоснуться к себе, словно до последнего пытаясь снять с него эту невольную вину, но… Только находящийся внутри Освальда Лео смог до конца прочувствовать всю глубину того, что он испытал. Это происходит не тогда, когда подхваченная петлями черных цепей Лейси скрывается за Вратами, тут же поспешно захлопнутыми за ней слугами Баскервилей. И не тогда, когда Леви – вспоминает Лео его имя – берет у Освальда кровь, чтобы напоить пятую Чернокрылую Цепь, последнюю из принимаемых им. И даже не тогда, когда тот пришел, наконец, в свою спальню и, двигаясь совершенно механически, начинает готовиться ко сну. Нет. Он чувствует это, когда Освальд обнаруживает на прикроватном столике сложенный вдвое листок бумаги, на котором написано всего два слова: «Передай Джеку» и резную серьгу, которую Лейси носила, не снимая, с того самого дня, как в особняке впервые появился Безариус. Он никогда не думал, что после такого можно жить дальше. Или Освальду помогли ставшие теперь его частью Глены, не позволившие раньше времени разрушиться своему временному пристанищу?.. Последнее, что Лео успевает почувствовать, когда Освальд затихает и начинает проваливаться в сон – жгучий стыд за то, что даже сейчас в его сознании, на самом краю, словно за туманной кисеей, золотисто-зеленым призраком маячит Джек. А там, во тьме за его спиной… …распахнулись знакомые бездонные глаза без зрачков, и воплощенное Нечто шагнуло навстречу Лео… Она (она ли? Как назвать эту сущность, принявшую облик человеческий?) стоит перед ним, прямая и тонкая, словно хлыст, и слова ее жгут больнее ударов бича, оставляя на и без того истрепанном сердце новые шрамы. - Теперь ты знаешь, мальчик. - Да. - Теперь ты понимаешь, что все не так просто, как кажется. - Да. Но оно и не казалось простым с самого начала… Нечто усмехается, и при виде этого конструкта улыбки спина Лео покрывается мурашками. - Ты прав. Но тем лучше – значит, ты тоже не станешь колебаться, делая выбор. Тебе ведь нечего терять, не так ли? - Да… И перед глазами Лео пролетают странные картины: раскручивающаяся золотистая спираль, поглощающая самое себя, сворачивающаяся в тугой пульсирующий клубок, безжалостно давящий в себе тени знакомых и незнакомых людей – тех, кто так и не родится, рассыпающиеся осколками зеркал картины небывших событий, расплывающиеся туманом неслучившиеся встречи и несказанные слова… - Ты – один из череды хранителей целостности мира, мальчик. Смотри, как сейчас все будет хорошо! Нет Джека. Нет Лейси. Нет Алисы и Воли бездны. Нет Сабрийской трагедии. Гилберт вырастает, принимая в себя Чернокрылые Цепи, а в жертву приносится даже не Винсент, потому что Винсента тоже нет… Все… хорошо?.. А одновременно на изнанке времени и пространства Лео видит содрогающиеся от такого произвола цепи, то натягивающиеся, то провисающие, расшатывающиеся грани скрепленного кристалла, увеличивающиеся трещины… …землетрясения, ураганы, засухи и потопы, сотни тысяч унесенных жизней – и это не считая тех, кто так и не появится на свет, в том числе и... …когда в водовороте небывшего растаяли черты лица Элиота, Лео закричал.