Доброе утро. 07:58
Он устал. Он чертовски устал от этой суматохи, от игры на два фронта, от потребности держать лицо и делать вид, что не ебет. Он тоже человек, тоже человек, который устал пренебрегать собой. У него нет претензий к Антону — они ни о чем не договаривались. У него претензии к себе, к своему образу жизни, к тому, что он из себя представляет. Он ведь реально мешает чужим устоявшимся отношениям, и не его дело, что там могли быть проблемы — это его не касается. Он со своей стороны делает все ещё хуже, потому что отвлекает, забирает, влюбляет… Арсений встряхивается, хмуро смотрит на дорогу и поджимает губы. Ещё одна попытка, на концерте, а там — будь что будет.***
Дни до концерта проходят под лозунгом «я уволю вас всех». Проблемы навалились оттуда, где все было в порядке. Срывы, пересогласования, уговоры, бессонные ночи, кофе запивать энергетиком. Антон все больше грузился и не только работой. Одно имя — Арсений. Другое — Эд. Он все это ненавидит. Одного за то, что появился и взорвал внутри все сверхновые. Другого за то, что сейчас стал тем, в кого он был когда-то до беспамятства влюблён. Однако больше всего он ненавидит себя, потому что позволяет этому происходить. Ебучая битва разума и сердца. А он слишком многое пережил, чтобы выбирать сердцем. День концерта наступает так быстро, что Антон не успевает осознать — день «икс». Он весь день на нервах, предчувствие давит горло, но Антон игнорирует это. Не думать.***
Дни до благотворительного концерта не сильно отличаются друг от друга: те же ранние подъемы, перекусы на ходу, работа в клубе, порой и ночь там же. Арсений утверждает баннеры концерта, напоминает Антону, что будет ждать от него итоговую сумму сборов, чтобы докинуть до круглого числа и стать частью всего процесса. Он слегка простужается, так что лишний раз ни с кем не встречается, а после работы старается ехать домой, не повышает голос в клубе, хотя он и так в принципе не из крикливых — взгляда обычно хватает, чтобы все всё поняли, — и бережет себя, потому что на благотворительном концерте хочет присутствовать от и до — ему хочется посмотреть на утку в действии, и не только в караоке. Так сказать, попробовать, хорошо ли та пропеклась. В день концерта он надевает любимую черную водолазку с высоким воротом, накидывает черный удлиненный пиджак, черные обтягивающие штаны, красные высокие носки и ботинки. Приводит в порядок волосы, приглаживает щетину, которая скоро будет походить на мини-пародию бороды, долго смотрит на себя в зеркало и поджимает губы — на душе неспокойно. И дай бог, чтобы это было не из-за концерта. Антон же одевается будто на собственные похороны, но что поделать, ведь любовь к чёрному необъятна. Он в чёрном костюме, чёрной футболке под пиджаком, любимая цепь, тысяча колец, узкие брюки и гладкая щетина — устал от бороды. Челка вьётся, и он обещает себе сходить на стрижку, но после всего. Эд вертится вокруг, волнуется, на что Антон только вздыхает — каждый раз перед концертом. Они выезжают сначала на работу, а после всей командой в клуб. Антон пишет Арсению, что они выезжают, и не может отлепить от себя Эда, который сейчас как новорожденный котёнок, тычется носом, жмётся ближе, и ему как-то похуй на окружающих. Антон начинает раздражаться, но спихивает все на волнение. Все должно быть нормально. Они подъезжают к клубу за несколько часов до концерта, чтобы все настроить и дождаться артистов. В клубе красиво украшено в цветах концерта — Арсений с Антоном проконтролировали весь процесс. Он даже гордится всей проделанной работой. Вся компания заходит с чёрного входа, располагается в гримерной и готовится к концерту. Арсений уже в клубе, в кабинете, возвращает на пальцы любимые кольца, надевает очки, потому что забыл про линзы, да и в очках он выглядит более презентабельно, на сообщение Антона отвечает коротким «ок», потому что ему нужно оббежать весь клуб и убедиться, что все в порядке. Он как раз идёт по первому этажу, когда Антон вместе с Эдом заходят в здание, фыркает и уходит наверх — рано здороваться, до концерта ещё полтора часа. Шастун все проверяет по тысяче раз и избегает любых личных встреч с Арсением, но перед самым концертом не выдерживает — заходит в кабинет. Закрывая за собой дверь, прижавшись к ней спиной. — Привет, — хмыкает, поднимая взгляд. Арсений связывается с Ермаковым, чтобы, убедиться, что его випку никто не занял, и падает в кресло в своём кабинете — почему-то нервно. Наливает себе немного коньяка, следит за временем, сверяясь с тем, чтобы все было чётко, и как раз собирается идти поприветствовать всех, когда в его кабинет заходит Антон. Он медленно садится обратно в кресло. — Привет. Вроде, все под контролем. По крайней мере, — он чешет подбородок, — я не нашёл, к чему придраться, а, значит, все идеально. — Да, я убедился, — хмыкает Антон, складывает пальцы в замок, отталкиваясь лопатками от двери, и подходит ближе к столу. Перед глазами мелькают все их встречи. От знакомства до этого момента. Внутри противное щекочущее чувство подкатывает к горлу, но надо держать себя в руках, поэтому он глушит все внутри, натянуто улыбаясь. — Вообще, я не сомневался в тебе, так что ехал с более-менее спокойной душой. — Приятно слышать, я реально старался, чтобы концерт получился. Арсений почему-то сдерживает себя, хотя губы покалывает от желания поцеловать, а пальцы сводит, потому что хочется привычно притянуть к себе. Что-то тормозит, и поэтому он ничего не делает. Судя по всему, у Антона такие же мысли, иначе он бы вёл себя как обычно. — Я… Я думаю, нам нужно посмотреть сцену и кулисы, чтобы ты знал, что где находится. И я так нормально и не пообщался с артистами. Арсений поднимается, обходит Антона и открывает дверь, оборачивается к нему, кусая губы, тянет носом воздух и выходит в коридор — он не будет целовать его сегодня. Это как-то странно, раньше его ничего не тормозило, а сейчас словно появилась совесть. Чёрт бы её побрал. Антон кивает самому себе, разворачиваясь и выходя из кабинета. Странно. У них все поменялось, и это осязаемо давит сверху. Тянет, невыносимо тянет, но будто руки за спиной держат, не давая сорваться. Прижать к себе, втянуть носом его запах, зарыться в волосы и целовать, целовать, целовать. До треснутых губ, до горящей шеи. Но тормозит, не решается, будто все разом перевернулось и сейчас… нельзя. Арсений закрывает кабинет и как раз открывает рот, чтобы сказать что-то общее — просто отвлечься на что-то, — но в этот момент видит поднимающегося по лестнице Эда и расплывается в ленивой улыбке. — А вот и одна из наших сегодняшних звёзд, — он протягивает ему руку для рукопожатия. — Устроился в гримерке? У нас есть время посмотреть сцену, но лучше поспешить, потому что скоро начнут пускать зрителей. Антон слегка дергается, оборачиваясь. Эд улыбается, протягивает ладонь Арсению и сжимает ее, как положено. — Это… вау. Да и в гримерке супер вообще, все гуд, — поворачивается к Антону. — Ты же будешь за кулисами, как и всегда? — Разумеется, — тот улыбается уголками губ, кивая в сторону зала. — Идём? Арсений первым спускается по лестнице, на ходу поправляет пиджак и выходит в зал, кивнув контролёру. Указывает на ряды зрителей, проходит по танцполу к сцене, поднимается по лестнице и указывает на едва заметные метки на полу, чтобы было удобнее ориентироваться. — Свет основной бьёт из трех точек, — он указывает в верх зала, — ещё цветные прожекторы, рассеивающий свет и так далее. Сейчас что-то пробовать будешь или по ходу ориентироваться предпочитаешь? У нас, — он смотрит на часы, — ещё двадцать минут. Максимум. Он обращается только к Эду, потому что он будет на сцене, ему работать и светить лицом — они-то с Антоном привычно в тени. — Привык, знаю, — кивает Эд, отказываясь от проверки, и только осматривается, подмечая основные зоны и особенности сцены. — Будем импровизировать, — подмигивает Антону и потягивается, разминаясь. — Раз все готово, то я пойду остальным скажу, и будем ждать запуск людей. Он ещё раз протягивает Арсению ладонь и разворачивается, осторожно касаясь плеча Антона, проходя мимо за кулисы. Арсений кивает — хозяин барин, лишь бы потом не бегал с горящим очком, не зная, куда идти и что делать. Он провожает Эда взглядом и смотрит на Антона. Что изменилось? Почему я боюсь коснуться тебя? Почему я думаю, а не действую, как обычно? Почему ты не делаешь ничего? Он поправляет воротник, который скрывает почти зажившие засосы, облизывает губы и слабо кивает в сторону вип-балкона справа от сцены. — Я буду там, если будут какие-то проблемы. Приходи или пиши, если что. Хотя я периодически и за кулисы прихожу. Но вообще там с вами будет Антон — мой работник, — он парень толковый, со всем поможет. Антон взгляд переводит на Арсения, и его прошибает. Всего лишь взгляд — и он готов кинуться вперёд, чтобы сгрести в охапку и проскулить на ухо, как ему трудно и как треснутое сердце выбирает его. И только его. Но он держится в стороне, зная, что шаг ближе — и все разумное полетит к чертям. Он убеждает, что тот, кто только что ушёл со сцены — то «его». Его стабильность, то, ради кого он въебывает и живет. Но всегда есть это «но»… Он кивает, снова бросая взгляд на випку, и жует губы, выдавая свои нервы. — Понял, — кивает снова. — Спасибо… Арсений Сергеевич, — в глаза заглядывает и своими же выдаёт себя с потрохами. Арсений ненавидит Эда, ненавидит за то, что тот ушёл и оставил его сейчас наедине. Его даже не тормозит то, что они на сцене, у всех на виду, что их могут увидеть, что здесь полно людей ходят туда сюда. Он думает о том, что должен поступить правильно. Должен перестать пользоваться этим человеком в попытке заполнить себя чужим теплом. Антон слишком тёплый, а Арсений так долго был на холоде. И даже сейчас он хочет поступить, как привык — взять то, что хочет, — но лишь кивает чему-то и уходит закулисы. Ему нужен алкоголь. И холодная вода. И кого-то трахнуть вечером. Антон смотрит вслед и прикрывает глаза, делая глубокий вдох. Когда стало так трудно находиться рядом? Когда стало так невыносимо тянуть, но не позволять себе касаться? Когда они от «нам просто скучно» пришли к «ты заполнил собой все вокруг»? Он разворачивается и идет в сторону гримерки, здороваясь по дороге с прибывшими коллегами — продюсерами других звёзд. В гримерке жизнь кипит, все готовятся. И Антон отсчитывает минуты до начала. Плюс минут пятнадцать на задержку. Взглядом обводит всех собравшихся и кивает, выдыхая судорожно. — Готовы? — собирает кивки. — Начинаем. Слова с губ слетают и дают начало тому, что теперь изменит несколько жизней на этом мероприятии.***
Арсений обменивается парой слов с Ермаковым, проверяет последние детали, убеждается, что все под контролем, и уходит в випку. Он помнит, что знает не всех артистов, которые будут выступать, поэтому закидывает ноги на пуфик, забирает у подошедшей Марины стакан с виски и устремляет взор на сцену. Ему плевать, по сути, он такую музыку не любит, но ему просто интересно, как все пройдёт и насколько Антон был прав, убеждая, что это будет пушка. Его клубу нужна дополнительная популярность, а это мероприятие может нехило так привлечь к нему внимание.***
Эд выступает третьим, поэтому сейчас повторяет в голове тексты и напевает себе под нос. Антон спокоен, так как чувствует, что все пройдёт гладко и артисты не подкачают, а на технике всегда дежурит команда. Сначала выходит Терновой со своими выстрелившими в чартах песнями, следом — Назима. Антон слышал их раньше, сотрудничал и до этого. Ребята талантливые, молодые и при грамотном продвижении ещё долго будут актуальны. Оставив Эда в гримерке, Антон идет к сцене, чтобы контролировать все более тщательно, потому что бдительность нельзя снижать. Все может пойти не так в любой момент, поэтому он держит ухо востро и ногой стучит в такт голосу девушки. Арсений потягивает алкоголь, глядя на сцену, отмечает, что первый пацан неплох, а вот вторая девушка максимально неприятна — ни внешне, ни вокально. Арсений лишь морщится и отворачивается. Он сверяется с планами, понимает, что следующий Скруджи, и решает сходить в туалет — сейчас почему-то не хочется анализировать его и составлять впечатление, потом посмотрит запись. Он спускается на этаж ниже, а потом вдруг тормозит — слышит голос Эда, разворачивается и идёт за кулисы. Кивает знакомым лицам, ищет глазами Антона и, найдя, подходит сзади. Разворачивает к себе, сжимает его кисть и тянет за собой в сторону, подальше от всех, толкает к стене, обхватывает ладонями его лицо и целует. Жадно, голодно, прижимается всем телом, упирается коленом в стену между его ног, напирает, рычит ему в губы и сдавленно стонет. Антона кроет, потому что Скруджи сразу начал с места в карьер и запел «Монтану». Их песню, ту самую которую они пели вместе, в которую вложили все своё становление. Он не понимает, что произошло, когда его прижимают к стене, и ощущает на своих губах те самые губы, которые жаждал все эти дни. Правильные, горячие, обжигающие. Он жмёт Арсения ближе, сжимая пиджак на спине, только чтобы теснее, ближе, ещё ближе. Целует надрывно, голодно. Целует так, будто только с помощью этих губ может дышать. Сквозь пелену наваждения до Антона доходят строчки песни голосом его парня: — Сколько раз мы с тобой падали и поднимались. Жизнь не давала нам шанс, а мы над ней издевались, — поёт хрипловатым голосом, явно сейчас повернувшись за кулисы и не найдя привычно зелёных глаз. Арсений льнет к Антону, скользит ладонями по его телу, сжимает, слегка царапает, тянет ближе, пытается получить как можно больше, пока можно, пока его не останавливают. А Антон замирает на моменте, переставая отвечать на поцелуй. Его будто по голени в землю вкопало. Глаза открывает и смотрит перед собой, пока до слуха доходит «Забрать своё». А потом происходит это. Как по щелчку. Просто тело напротив застывает, и Арсений как-то сразу все понимает. Отстраняется, смотрит ему в глаза и ничего не делает, только не убирает руки от его лица. Скажи. Просто скажи это. Антон стоит, застыв, руки невольно падают, ударяясь о бёдра. Он фокусирует взгляд на Арсении, а дальше слова вырываются раньше, чем он успевает подумать: — Наша песня. Я сейчас должен стоять там и ловить его взгляд, как было тысячи раз, а не здесь… целовать и, что самое главное — хотеть целовать другого, — усмехается собственным мыслям. Он упирается затылком на стену, смотря на Арсения сверху вниз. Ладонями сжимает его руки и прижимая к лицу ближе. В глазах — осознание всего, что произошло за эти полтора месяца. Совесть нашла выход и огромной снежной лавиной накрыла Антона, сметая все на своём пути. Больно. Противно от самого себя. Стыдно. Горько. Он продолжает смотреть в полюбившиеся голубые глаза, позволяет себе теперь уже, кажется, в последний раз в них утонуть. — Я не должен… Он не говорит «мы не должны», потому что Арсений ничего не должен. Потому что Арсений ничего не обещал, и они ни о чем не договаривались. Потому что Антон винит только себя, но ни в коем случае не Арсения. Арсений смеется. Тихо, себе под нос, жмурится и касается своим лбом его. Он понимает, он все понимает, и это, сука, самое противное, потому что он не может даже на кого-то спихнуть вину — он сам пошел на это, согласился, потянул за собой, не оттолкнул, не остановил. Ему нужно было это услышать. Эти слова, этот хриплый дрожащий голос, это осознание в прыгающей интонации. Нужно было увидеть пустые глаза и водоворот эмоций во взгляде. Он кивает, отступает, подняв руки, как бы признавая свое поражение, вытирает губы двумя пальцами и снова дергано кивает. — Конечно. Не здесь. Так… так просто иди, — Арсений машет рукой в сторону выхода. Антон должен уйти. Это должно быть его решение — обойти его, открыть дверь и уйти. К нему. К Эду. Это должен быть выбор Антона, Арсений просто примет. Антон смотрит на него, мысли путаются, и он сглатывает огромный ком в горле. Он должен. Обязан. Так правильно, так нужно. Так подсказывает разум. Он в шаг преодолевает расстояние между ними. Стоит близко, но не касается, не позволяет себе, ведь знает, что сорвётся. Ему кричать хочется: «Укради меня, укради как в нашей песне, которую я теперь слушать не смогу. Увези, скрой ото всех, спрячь. Только не позволяй мне уйти, прошу, останови меня. Сейчас. Останови — и я променяю весь этот ебаный мир, чтобы только тебя касаться. Смотри на меня, ну же, не отводи взгляд». Но он лишь сжимает руки в кулаки и рвано выдыхает. — Мой космос падает на землю… — поет хрипло, почти неслышно. Зажмуривается, втягивая шумно воздух, и делает шаг в сторону, обходит Арсения и дергает ручку двери на себя. Тормозит, давая и себе, и ему шанс. А после вылетает из комнаты и несётся на улицу. Ему вдруг стало плевать на концерт, на организацию, потому что за пять минут курения не случится ничего плохого. Потому что все плохое, что могло случиться, уже случилось. В этот момент Арсений остро ощущает — он его ненавидит. Ненавидит именно за эту секунду промедления, за этот взгляд, за этот ебаный монолог в глазах, который читается проще, чем черными чернилами по белой бумаге. Он слышит каждую мысль, каждую просьбу, каждый надрывный вопль, все понимает, все осознает, потому что чувствует то же самое, и хочет ударить его, зарядить по лицу за промедление. Почему он просто не ушел? Почему просто не обошел и не свалил? Зачем сделал эту паузу и подошел так близко? Зачем позволил вдохнуть его запах? Зачем произнес эти слова? Но он не издает ни звука — и выдыхает только в момент, когда дверь ударяет по стене. Выдыхает и сжимает руки в кулаки, кусает губы, тянет носом воздух, потому что не получается дышать. Эта комета совсем сгорит рядом не с тем человеком. И Арсений сомневается, что он тот самый, но он видел Антона с Эдом — что тогда, во время обсуждения сотрудничества, что в караоке, что сегодня — и это не то. Он знает — слишком, сука, хорошо знает, как на него смотрит Антон, и на Эда он так не смотрит. Но Антон ушел, и Арсений ему отчасти благодарен — так проще. Просто уйди сам, чтобы меня задавила гордость и не появилось желания вернуться. Я не добиваюсь, не навязываюсь, не уговариваю — это твое решение. Твой выбор. А мой мир и черно-белым будет существовать. Космос, в конце концов, всегда был недостижимо далек. Антон курит. Курит уже третью подряд и слышит, что Эд закончил выступать, значит, сейчас пойдёт его искать, когда не найдёт в гримерке. Он стоит на морозе в одном пиджаке, и ему все равно. В голове эти чертовы голубые глаза и немое желание не отпускать. Блять. Да лучше бы Арсений нацепил своё вечно самодовольное лицо, скривил губы в ухмылке и закатил глаза. Лучше бы посмеялся, начал давить и стебать, но нет. Он выбрал просто смотреть и глазами отражать, как тысячи созвездий начинают гаснуть. Он его ненавидит. За то, что вот так позволил уйти. Антон знает, что выбор может оказаться неправильным, точнее, он начинает в этом убеждаться, потому прямо сейчас скрипит дверь чёрного входа и на плечи опускается собственное пальто, а следом — не те руки и не та грудь прижимаются к спине. Не те губы целуют в шею, прямо в место, где когда-то те самые губы поставили первую яркую метку. Но он улыбается, накрывая ладонью руки на плечах, и выдыхает дым. В горле першит от горечи и боли, но он надевает маску «все хорошо» и улыбается уголками губ. — Простынешь, Тох, пойдём в клуб, — хрипло говорит Эд, устраивая подбородок на его плече. — Я на «Монтане» тебя искал… — говорит грустно, слегка повернув голову к шее. — Вышел подышать, а то там душно, и у меня голова закружилась, — закружилась она от боли и осознания. Почему же он не говорит, как кричал тут в голос и никак не комментирует свои сбитые костяшки на правой руке, в которой сжимает сейчас сигарету?***
Арсений возвращается в випку и сидит там до конца концерта. У него как раз есть возможность построить прежнего себя, закрыться и взять все под контроль, потому что за последние недели он позволил себе слишком много эмоций. Это перебор. Нужно притормозить. В конце он встаёт и аплодирует вместе со всеми зрителями, поправляет пуговицу на пиджаке и спускается в общую гримерку. Заходит и глохнет от количества голосов, но те стихают, когда видят его, и он ровно улыбается. — Всё прошло замечательно, надеюсь, вы довольны моим обслуживанием. Могу рассчитывать на дальнейшее сотрудничество, — заученно выдаёт он, глядя по кругу на всех, не останавливается на Антоне, переводит взгляд на Скруджи и кивает ему. — С тобой увидимся через два месяца. Остальным — спасибо и удачи! Арсений галантно откланивается и выходит из гримерки, идёт в буфет, где топчутся люди, и уже хочет попросить ещё виски, когда чувствует прикосновение к локтю. Ира. — Я могу помочь, — она так знакомо пробегается пальчиками по его груди, что у него на секунду пересыхает в горле. — Я слишком хорошо тебя знаю и вижу, что… — Мой кабинет. Он просто сжигает все мосты, потому что хочет остаться один на острове и не думать. Он тянет по служебной лестнице её на последний этаж, заталкивает в свой кабинет, захлопывает дверь и вжимает в стол. Но когда та тянется к его губам, он закрывает её рот рукой. — Без поцелуев. Она кивает, снимает с него пиджак, он стягивает свитер, чтобы не испортить, и опрокидывает её на стол лицом вниз. Задирает платье, спускает колготки и лезет в сумку за презервативами. В голове оглушительным воплем «плевать», а под ним стонет и изгибается совсем не то тело. Ира цепляется пальцами за край стола, скулит, стонет, и Арсений терпит, но когда та начинает хрипеть его имя — сипло, на выдохе, — не выдерживает и зажимает её рот ладонью. — Молчи, блять. И вовсе не потому, что его имя должен стонать другой голос — просто он не хочет, чтобы их услышали. Он второй рукой сжимает её кисти сзади, вбивается жёстко, грубо, до крови кусает свои губы, не думает о том, каково девушке под ним — ему бы этим бешеным темпом встряхнуться и забыть. Толчок — рукопожатие в этом самом кабинете. Толчок — ресторан и горящие детским восторгом зелёные глаза. Толчок — чужие губы такие сухие и горячие. Толчок — эти же губы на члене, и кровь кипит. Толчок — вся шея в космосе из-за него. Толчок — татуированная рука на его талии. Толчок — их поцелуй в караоке прямо перед ним. Толчок — этот нежный взгляд Эда и уверенность Антона. Толчок, толчок, толчок. Арсений понимает, что, возможно, делает больно, Ира скулит в ладонь, но не отодвигается, только дрожит и трепыхается, как выброшенная на берег рыба. Он толкается глубоко в неё, кончает и сразу отодвигается. Выбрасывает презерватив, одевается сам и смотрит на неё — так и лежит животом и грудью на столе, задница красная, как будто он порол её, ноги дрожат. Арсений мягко помогает ей встать, достаёт влажные салфетки, вытирает лицо и бёдра, одевает, как куклу, и ловит её лицо руками. — Извини. Я сорвался. Я могу заплатить за это, хочешь? — Нет, — Ира лишь качает головой и упирается лбом ему в плечо, — у меня был перед тобой должок, и теперь мы квиты. Она мягко целует его в щеку и на нетвердых ногах выходит из кабинета. А Арсений приваливается к столу и прикрывает глаза: Антон был его тормозом, теперь же его снова будет нести на бешеной скорости.***
Оставшаяся часть концерта и сборы проходят как в тумане. Антон нацепил ледяное спокойствие, внутри сжирая себя же. На Арсения не смотрит, когда тот заходит, избегает даже взгляда. Ребят благодарит, поздравляет и просит Тимати прислать ему общую сумму, чтобы кинуть потом Попову — обещал ведь. Они едут домой уже после полуночи, потому что сборы заняли слишком много времени. Уже в квартире Эд начинает виснуть и липнуть, подначивая, мол, концерт такой хороший вышел, хочу отпраздновать твоим членом. Но Антон не может. Эд лезет целоваться, а Антон уворачивается, подставляя щеку. Аргументирует тем, что простыл и начинает побаливать горло, а болеть вдвоём они не могут себе позволить. Он даже не врет почти, простыл действительно, но губы помнят поцелуи другого человека и пятнать их этими губами он не хочет. Засосы почти сошли, остались редкие, побледневшие. Он стоит в ванной, в зеркало смотрит и головой качает — какой же ты долбоеб, Шастун. Шея горит, отдаваясь фантомной болью, царапины на спине будто снова начали кровоточить. Если бы существовал рентген прикосновений, Антон весь был бы в отпечатках Арсения. Он устал. Начинающаяся болезнь делает только хуже, и он физически ощущает эту усталость. Потирает ладонями лицо, выдыхает рвано и встаёт под душ. Смыть. Смыть этот день. Смыть его руки, губы, тело. Смыть и хотеть оставить навсегда. Проебал. Он выходит из душа, идёт на кухню в поисках каких-то лекарств и не находит ничего, кроме терафлю. Читает инструкцию, заваривает и идёт в комнату. — Как тебе концерт? — останавливается в дверях, отпивая из кружки лекарство. — Бомба, — оборачивается полуголый Эд, подходя ближе. — Уже жду, когда будет мой концерт, — его глаза горят, он кладет ладони на талию Антона и слегка сжимает. — А тебе? Ты изменился. Перед концертом все было хорошо, а вот после… — Я просто приболел, — повторяет Антон, кивая на стакан в руке. — Оклемаюсь, а то надо работать. — Нет, давай ты работать будешь из дома, а если надо, то я в офис заеду, — Эд тянется ближе, оставляя поцелуй на щеке. — А пока я буду тебя лечить и не давать много работать. У Антона сердце щемит. Эда подменили будто, откуда-то взялась эта ласка и нежность. И он ненавидит себя за то, что в этот момент думает о том, где и с кем сейчас Арсений. Антон допивает лекарство, и Эд тут же затаскивает его в кровать, сгребая в охапку и обвивая руками, закинув ногу сверху. — Теперь все будет по-другому, — шепчет уже сонно в шею. — Я обещаю, Тох. Прости, что в последнее время отдалился и был где-то, но не с тобой. Теперь я рядом, — носом ведёт по коже, вдыхая запах. А у Антона внутри все снова ухает вниз, добавляя осколки к разбитому нутру.***
Арсений трезвый, но не рискует садиться за руль, потому что внутри противный штиль, а это самое опасное состояние, так что он просит Ермакова его подвезти, заранее упоминает, что хотел бы провести дорогу в тишине, и закрывает глаза. Дома сразу идёт в душ и стоит под водой минут двадцать, не двигаясь. Вода заливает лицо, губы, уши, но он не обращает внимания, просто застыв. Потом всё-таки моется, выходит из ванной, переодевается в домашнее и падает на кровать. Арсений тянется за телефоном, смотрит на номер Антона, стирает глупое «комета», меняет на «Антон, продюсер Скруджи» и откладывает в сторону. Теперь только работа. И так заигрались. Как в ебаной песне Лазарева.