Madrugada -- Electric
Она думает, может, это не было такой уж плохой идеей. Сбежать на север. Перед глазами проносится ряд присыпанных снегом черных стволов деревьев, раскоряченных на километры вдаль и ввысь. От дыхания запотевает стекло, холодное. Ханамаки чувствует, как по брови уже стекает вода с оттаявшего окна. Хочется умыться снегом, зарыться поглубже в сугроб и оттаять по весне. Настолько ей противна мысль, что даже в родном городе для неё уже не осталось места. Он выжил её со своих земель, изгнал, не выискивая оправданий и не пытаясь быть хоть капельку милостливее к своей старой знакомице. Тридцать лет в Осло канули в пропасть. Оглядываясь назад женщина видела только зияющую дыру в полотне жизни. Даже не дыру, а словно вырвали голыми руками весь холст целиком, оставили ошметки близ гнилой дубовой рамы. Изорвали, изрезали, искромсали. Хана всхлипывает и вытирает варежкой намокшие щеки. Не может и не хочет понимать, слезы это или пресловутый лед окна. За поворотом, сквозь редкий лес, она видит силуэт города, рассыпавшегося вдоль берега Норвежского моря бисером плоских темных крыш. Деревянных домиков едва ли можно насчитать больше пары сотен, все как один красно-охристые, приземистые. И над ними на возвышении огромный серый короб здания, догадывается Хана, поликлиники, куда её и сослали командироваться. Особняком, неприступной крепостью, стоит и вытягивает из окрестностей всю мягкость и оседлость своими холодными бетонными стенами. В такие больницы будто только умирать и едут. Под холодными веками теплится опасная надежда, что так для неё все и закончится. Поезд останавливается на расстоянии от города, не въезжая в долину меж горных хребтов. Останавливается на какие-то две минуты, поэтому Ханамаки быстро накидывает рюкзак на плечи и стоит с сумками у выхода из вагона еще до того, как завизжат по рельсам тормоза. Её выбрасывает на пустую станцию с покосившейся вывеской-названием и крошечным павильоном с буфетом. Ханамаки быстро её находит, Тендо Сатори. Точно такая, какой её описывала Куроо — задорно ухмыляется, глаза навыкате, а волосы рдеют рябиновым костром, собранные небрежно и как бы наспех на макушке. На ней не то что шапки, даже куртки нет, стоит дубеет в толстовке, зато в сапожках кожаных на каблуке и узких джинсах. Не отстает, узнаёт тоже, начинает махать Такахиро обеими руками и торопливо семенит навстречу. Ещё бы она её не узнала — Хане единственной приспичило выйти в этой глуши из поезда. — Привет-привет, — она замирает в паре шагов, выдыхая пар изломанными бледными губами, и чуть склоняется вперед, чтобы заглянуть Такахиро в лицо. Вблизи она оказывается, чертовка, выше на голову. — Давай донесу, машина близко, быстро сейчас доберемся. И без лишних аппеляций выхватывает из её рук две плотно набитые вещами сумки. — Tusen takk, — благодарит Хана. Руки быстро мерзнут. Тетсу говорила, тут не бывает, чтобы температура ниже минус двадцати по цельсию, но все равно запихала ей в карман свои розовые варежки. Из козьей шерсти, безумно мягкие, безумно теплые. Безумно родные. Они проходят павильон насквозь и вываливаются обратно на улицу, на парковку. Тендо оставила машину прямо у входа, покоцаный большой пикап, в багажник которого нагружено что-то, выставленное рядами-коробками, накрытое черным, плотным. — Что-там? — спрашивает. — Бухло, — Тендо смеётся и забирается на водительское, запихав сумки в ноги. — Тетсу говорила, что я паб держу? Вот. Я тут уже часа два, забрала поставку с грузового поезда, попробовала местный кофе, по секрету скажу, готовить они его никак не научатся. Ещё покурить успела раз семь. — Словно пытаясь этим поставить какой-то рекорд, она достает из бардачка пачку, пихает в зубы еще одну. — Будешь? Нет? Ну ладно. И замолкает. Словно механическая игрушка, у которой завод кончился. Выруливает резво с парковки и несется в сторону города единственной пробегающей до него дорогой. Непривычно много снега. Ханамаки почти не вылезала за всю жизнь из Осло. Отец как-то возил их с братьями рыбачить, но это было так давно, что она едва помнит больше, чем пустую корзину для улова и сломанную братом удочку. Горные хребты лежат спящими глухими гигантами, заснеженные. Небо над ними разлито нетронутой синью, уже горят фонари у дороги, погружённой в сонливый сумрак. И ни одной машины на попадается по встречке, тихо, только шуршат колеса и иногда позвякивают за их спинами бутылки в багажнике. Через лес не было видно, как далеко простирается море. Через лес его и вовсе не было видно, темное, бесконечное, на самом деле. С приставшими к берегу палубами и скрученными вдоль мачты парусами. Спокойное, можно услышать его молчание даже за гремящим двигателем пикапа. Они въезжают в город, скользят по полупустой главной улице меж одинаковыми домами. Хана впервые замечает здесь кого-то кроме Тендо и это место перестает казаться ей таким вымершим, каким было всю дорогу от станции. — Сатори? — М-м? — А почему у вас почти все дома красные? В тон её волос — думает Хана. — О-о. Ты у нас совсем столичный цветочек, да? — она смеется, без издевки. — В общем, есть интересная история. А есть правдивая. С какой начать? — Давай с правдивой. — Это признак бедности, которая пытается таковой не казаться. Люди зажиточные дома строили из кирпичей, а остальные подкрашивали дерево красной охрой, чтобы не выделяться. — Звучит не особо весело. — Зато правда, — Сатори останавливается у одного из зданий, глушит машину и роняет голову щекой на руль, глядя на Ханамаки в упор. — А интересная история такова. Во времена, когда законы у скандинавов ещё не были в почёте, наши суровые предки-китобои мочили бедных животных сотнями. И тут взбрело им в голову, мол крови китовьей много, почему бы не красить ею дома? Представляешь? — Представляю. Ханамаки за последние годы жизни повидала достаточно крови, чтобы выкрасить ею стены своего дома. — Так, ну, мы на месте. Подожди лучше внутри, попроси Эйту сделать тебе ирландского кофею, — она хлопает Хану по плечу нежно, — за приятное знакомство — за счет заведения. Я стаскаю тары в погреб и присоединюсь, не теряй. Захватив с собой свои сигареты, Тендо вылезает из пикапа и начинает стягивать тен с ящиков. Ханамаки не торопится выходить из остывающей машины, она разглядывает наклейки на бардачке, которые только сейчас заметила — выцветше-бледные, но прикленные квадратиками стык к стыку с какой-то несвойственной, на первый взгляд, Тендо щепетильностью. Ей отчего-то становится легче дышать, даже при том, что Сатори хорошо так надымила в салоне, потому что пальцы уже замерзли торчать в форточке. Легче не только дышать, легче расслабить сложенные на коленях ладони, легче не стирать Тетсуриными варежками влагу с глаз каждую минуту. Легче смотреть на жизнь и видеть не только серые тона скандинавской тоски, но хотя бы кроваво-красные, для начала. Возможно, сбежать на север было отличной идеей. Эйта вытаскивает из-под стойки стул и садится напротив. Ставит перед нею жестяную кружку, сразу в нос даёт крепостью. За спиной лебезят мужики, которым рекомендовали выметаться, поэтому они сгребаются и по одному исчезают за темной дубовой дверью. — Ты не обращай на них внимания. Они безобидные, пиздят, конечно, много. Но безобидные. — Зачем тогда ты их выгнала? — Да выбесили, — фыркает, усмехаясь однобоко, неохотно как будто. — Тупые, безобидные. Как мальчишки, просто сорокалетние. — Мальчишки тоже бывают злыми. Я выросла с двумя братьями, я знаю о чем говорю, — Хана мягко усмехается. Кофе исходит паром так щедро, что она умудряется греть над ним пальцы. Прикосновение обжигает, кажется, если она приложится к кромке губами, то на них останется жуткий волдырь ожога, отпить — и она лишится всей глотки. Эйта качает головой. — У нас люди не ищут проблем. Ты ведь этого тут и ищешь? Так что можешь перестать тревожно оглядываться в темных переулках. Разве что смотри под ноги, чтобы не свалиться в воду. Любишь гулять? — Хана кивает. — Ну вот. Здесь можно шататься хоть по лесу ночью. И только луна тебе будет смотреть в спину. Ханамаки заглядывает в кружку уже который раз, смахивает ладонью дымку. Черное-черное. Дна не видно. — Хана, — произносит Эйта задумчиво, разглядывает и как-то осторожно, и небрежно. — Это ведь не норвежское имя, европейское какое-то. — Это не имя. Это Тетсуро Куроо постаралась. — Знаю такую. — А она тебя вот не знает. Не нужно долго думать, почему так вышло. Куроо столько лет колесила по стране. Легче будет посчитать, кого она в Норвегии не встречала ни разу. — И где ты остановишься? Пожимает плечами. Кружка остывает, уже можно дотронуться, обхватить ладонями. Занять неспокойные руки. — Тетсу это целиком доверила Сатори. Всё случилось в какие-то три дня, без предупреждения, блицкригом, ударом под дых танковыми снарядами. Хана не успела толком понять что-то большее, чем стучащее в висках беги. — Значит, почти наверняка тебя спихнет к фру Матсукаве, — со вздохом и отведённым взглядом. — А что не так с фру Матсукавой, Эйта? Женщина хмурится. Может, зря она её об этом спросила? — Ревнивые жены и наслушавшиеся их дети любят называть её ведьмой за глаза. Но Матсукава Сетсуко не ведьма, — заявляет Семи и её глаза, всё время мутные, болотно-грязные, горят теперь залежами торфа, — она просто слишком добра к людям и их бедам.Novo Amor -- Amateur Blood
Женщина обнимает Тендо, как родную кровинушку. Седовласая, исхудавшая, но всё равно крепко стоящая на ногах. Фру Матсукаве не меньше пятидесяти, как кажется Ханамаки, изрытое морщинами лицо, потухший взгляд, но улыбка такая мягкая, теплая, что Такахиро уже неосознанно улыбается ей в ответ. — Здравствуй, милая. Хорошо добралась? Эта балбеска тебя не замучала разговорами? — спрашивает и пропускает их в прихожую. Ханамаки качает весело головой в ответ. Они оставляют куртки в гардеробе. Хозяйка подпинывает им две пары теплых тапок и ведет за собой вглубь дома. — К зиме почему-то одни приезжие остаются в комнатах. — Это всё очарование полярных ночей, — вставляет своё Сатори. — Охотники за авророй бореалис стекаются как раз ближе к Рождеству. Видела когда-нибудь северное сияние, Хана? — Нет. Сатори усмехается: — Значит ещё увидишь, подожди. Надоесть успеет. Они проходят просторный холл, поднимаются на второй этаж. Хозяйка останавливается перед дверью в конце коридора и оборачивается к Хане: — Смотри, будешь жить тут. Ванная напротив лестницы, кухня внизу. Думаю, разберешься. Тут не так много комнат, как кажется. Жилых всего восемь, шесть здесь, две на первом этаже. Если я понадоблюсь, то буду там, рядом с гостиной. Найдешь, если захочешь, — она ведет плечом, смеясь, налегает на ручку двери и распахивает её. — У нас тут, конечно, не отель, но не скромничай. Располагайся. По оплате утром обговорим, черт с нею. Голодная? — Нет, я скорее уставшая. Хана пропускает Тендо с сумками, которые та упорно не хотела ей отдавать, вперед, проходит следом. Сатори быстро находит выключатель, загорается тусклый плафон под потолком. Комната небольшая, но хорошо обустроеная. Двуспальная огромная кровать стоит у батареи, тумбочка, комод, гардероб, зеркало у двери. А над кроватью звездное небо, выведенное тонкой кистью, будто металлическая ковка, сетью заполняет весь угол —кусочек потолка, по кусочку от обеих стен. Вписанное на стыке бруса небо. — Это я рисовала, кстати, — тихо говорит Сатори. Хозяйка уже оставила их. — Только Матсукава-сан об этом не знает, вроде. Может, догадывается… — Почему ты так её называешь? — Как? — Матсукава-сан. Лицо Сатори вытягивается в недоумении: — Так она же японка. И у меня бабка тоже японка. Ладно, забей, это наши с нею приколы. Приколы. Надо же так. Оставив сумки на кровати, Тендо уже собирается уходить, но оборачивается в дверях, обводит комнату взглядом и в конце концов останавливается на замершей у окна Такахиро. Она чувствует себя маленькой под сводами потолка, несущественной, под туманным взглядом женщины. — Ты запиши мой номер. И заглядывай иногда. Здесь быстро соскучишься, а я знаю мно-ого способов убить время. — Ну и куда тебя занесло на этот раз, Хиро? — со вздохом она садится на край кровати и утопает в мягком матрасе глубоко-глубоко. Хочется откинуться на спину, раскидать в стороны руки. Так она и делает. А перед глазами всё эти звезды. Серебристые, на сплошном черном, словно дыра посреди комнаты, окошко наизнанку. Пальцы сами нащупывают на шеё веревочку, сжимают нервно серебряное распятье. Хана прикрывает глаза, чувствует, что сейчас так и уснет — поперек постели, в юбке, шерстяных колготках. Поэтому с тихим стоном на выдохе поднимается на ноги. Нужно как минимум раздеться — здесь тепло, почти жарко — а лучше будет отогреться в душе. Фру Матсукава застелила для неё постель и оставила стопку полотенец. Хана вытягивает самое большое, накидывает его на плечи и, порывшись в сумке в поисках мыла и щетки, выходит в коридор. Светильники здесь тоже тусклые, везде, как если бы коридор освещался не электричеством, а газовыми лампами. И тихо. Везде тихо, а здесь особенно, ни разговоров, ни брякания посуды, ни шарканья ног по полу. Хана вспоминает дом Куроо — суматоха и уют двадцать четыре часа в сутки. А здесь все уже, похоже, спят, хотя времени едва за девять. Она находит ванную и с неудовольствием обнаруживает, что на двери нет щеколды, хотя она определенно была врезана в косяк и в последствии кем-то снята. Остаётся только уповать на то, что никто к ней не вломится.