Nordisk apati

Не хотелось признавать, что она вчера перенервничала из-за щеколды. Мелочь, глупость, но мозг на этой мысли будто зациклился. Она провела в ванной едва ли дольше десяти минут, вернулась в комнату и после трясущимися пальцами закинула в себя больше таблеток, чем ей разрешала Кейджи. Зато спала, как убитая. И, к счастью, наверное, проснулась. Но даже сейчас, сидя на кухне и обняв колени в теплом молчании дома, сытая, согревшаяся, она всё ещё не хотела туда идти. Тревожно. В таком большом доме. И кому вообще в голову взбрело срезать замок на ванной? Особенно здесь. В таком большом-большом, мать его, доме. — Hellvette, Хиро, ты такая ссыкливая. И хватит уже с собой разговаривать. Она поднимается к себе. Вчера после ванной запинала сумки под кровать, чтобы утром через них не навернуться. Было бы неприятно. Но, когда она достает их обе теперь, то понимает, что одну из них не закрыла. И «запинала» — даже не преувеличение. Часть вещей просто высыпало на пол, несколько баночек и мелких коробочек закатились под кровать до самого, черт побери, плинтуса. Пыхтит от возмущения, потому что руки не до всего дотягиваются. Не переводя дыхания, Ханамаки берется за спинку кровати и тянет эту громадину в сторону, отодвигая от стены. Звук получается какой-то непонятный. Звякающий. Рядом с коробкой мелкой дешевой ювелирки — брелок-открывашка Hansa. Привет из бородатых лет. У неё самой не было такого, даже в молодости. Но ей кажется, что где-то она такую же точно видела. Однажды. Может, лет десять назад, а может и вчера. Ощущение долго не держится, она кладет вещицу в ящик тумбочки, к таблеткам и продолжает разбирать вещи. Перекресток шумит издалека и светится красным — вывеска Redd’s Pab. Паб буквально врезан, черным парадным, неоном в огромное двухэтажное здание. Рядом рыболовный магазин и ателье-мастерская — свет в заставленных товаром узких витринах, уже вывесили рождественскую мишуру, но и близко не привлевают так много внимания, как паб Тендо. Здесь припарковано несколько машин, а на крыльце собралась шумная компания. Они хохочут и дымят. Хана замирает через улицу и слушает, узнав голос Тендо: — … он прыгает на этого кабанчика, а тот несется через весь двор и Асманд его за уши держит, семенит раком следом, пока бабка орет ему, отпусти, тупица, отпусти животное. Ей-то смешно, а кабанчик истребил Асмандовские пейоты, представьте. — Пейоты? — спрашивает кто-то хрипло и насмешливо. — Это же мескалиновые кактусы, где он их, блять, достал? Хана хотела бы примерзнуть к месту и остаться здесь, истуканом, статуей, с парапетом под ногами вместо постамента. Но её тянет силками любопытства — Такахиро засовывает руки поглубже в карманы и подходит ближе. — Нет-нет, вот что интереснее, — подхватывает уже голос ребенка, — как кабан сожрал кактусы? — Такеру, пейотли без иголок, он мог их буквально проглотить и не заметить, — строго и со вздохом. — Вроде же есть шипы… — Да херня там, а не шипы. — Но это кактус! У кактуса иголки, я видел у тебя на столе под лампой все кактусы колючие, тетя! — Это исключения из правил, — мягко, с участием. Хана уже достаточно близко, чтобы видеть говорящих, Тендо улыбается ей с хитрым прищуром, никак больше не подавая вида, что заметила её. — Как белые мыши-альбиносы, знаешь таких, Такеру? Мальчик живо кивает женщине в черном пальто. Из шестерых собравшихся курят здесь все, кроме этих двоих. — Замерзла? — вдруг спрашивает Тендо, обращаясь явно к Хане и все оборачиваются разом, кто-то разворачиваясь на все триста шестьдесят, кто-то просто вытягивая шею. Как гусиное стадо. — Вижу, что замерзла, щеки как у снегиря, посмотрите на неё, так и затискала бы, — хохочет. Эйта толкает её в плечо и выбрасывает недотлевшую сигарету, спускаясь к Хане, приобнимая за плечи: — Ну, как ты? Хана хочет пожать плечами, но всё же берёт себя в руки и вспоминает, как разговаривать с людьми: — Неплохо. Осваиваюсь. Кивнув, Эйта тянет её за собой внутрь и бросает остальным через плечо: — Закругляйтесь, никотиновые наркоманки. — С’час. — Эй, заберите мелкого с собой заодно! Давай, кыш отсюда, Такеру, присоседился тут. За ними, торопливым топотом, забегает мальчишка лет пяти-шести и, дверь не успевает щелкнуть, закрываясь, как следом заходит женщина в черном пальто с просто обезоруживающе мягкой улыбкой. Она протягивает уже усевшейся за бар Хане ладонь и представляется: — Коуши Сугавара. Мы уже встречались днём, — руки у неё холодные, сухие. — Хана. И я почему-то не помню, когда мы..? Коуши кладет невзначай на прилавок ту самую полотняную почтальонку с вышивкой — ворона с тлеющими крыльями, расстегивает пальто, вешает его у дверей. Хана понимает всё прежде, чем Коуши это озвучивает: — Тоже снимаю комнату у фру Матсукавы, — усаживается справа, подтянутая, в высокой черной водолазке и брюках, рассказывает больше. — Занимаюсь орнитологией. Хотя вообще у меня образование педагогическое, но взяла перерыв в наших отношениях с преподаванием. — Понимаю, — кивает Хана. Ей почему-то не хочется снимать куртку. Не так уж сильно она замерзла, казалось, но в тепле чувствовалось иначе, даже потряхивало. Эйта за прилавком ставит табурет для Такеру, куда тот с ногами забирается и спрашивает женщин деловито: — Что будете заказывать прелестные фру? Коуши задумчиво стучит по подбородку пальчиком: — Я знаю, что у вас готовят прекрасный имбирный чай. — Ты про «пенициллин»? Думаешь, я не знаю, что они тут алкоголем торгуют, — заявляет Такеру. Нахохлился, как воробей. Женщины смеются. Эйта треплет мелкого по голове и натягивает ему на глаза шапку: — Рано ещё напиваться им, подождем остальных, надо быть тактичным. Такеру фырчит: — Я знаю, — а потом усевшись, со вздохом исповедуется. — Хочу быть барменом, как фру Семи. Тоже намешивать крутые штуки и общаться с интересными людьми. — Это здорово, — Коуши никак не перестает улыбаться. И улыбка у неё заразительная, думает Хана. Когда остатки их компании возвращаются в помещение, они все пересаживаются за стол. Эйта не садится с ними, встает рядом, сложив на груди руки и выжидает, пока Тендо и другая женщина наговорятся: — И все-таки, пейоты выращивать у нас, наверное, тяжело. Солнца нет, климат отвратительный. Асманд ведь не большого ума человек, как он умудрился? Тендо усмехается: — Асманд тупица, все это знают. Но в том то и дело, что ума много не надо, чтобы делать низкосортный психоделик и продавать его рыбакам. Он бодрит не хуже кокаина, мне кажется. — Кажется? — женщина выгибает бровь недоверчиво. — Оикава, слушай, я сама таким, простите меня дамы, говном не балуюсь. Это же Асманд. Он накосячит, а ты потом коньки отбросишь и виноватых кругом не будут искать, потому что кому оно нужно. Оикава пожимает плечами и вздыхает. — Ладно, давайте к самому горяченькому на сегодня, — она облокачивается на стол и смотрит на Хану в упор, с хитрецой в прищуре, с ничего хорошего не предвещающей улыбкой. — Ты. Работать к нам приехала? Хана хлопает глазами, призадумавшись, а зачем, она, собственно, сюда приехала. Но ответить ей не дают. Женщина с ежиком коротких волос пихает Оикаву под рёбра и рычит: — Дура, кто так знакомится с коллегами? — оборачивается, смягчившись, к Хане. — Это Тоору Оикава, местная хирургиня и костоломка в одном лице. Хаджиме, — прикладывает к груди ладонь, усмехаясь. — Вообще ухаживаю на стационаре, но иногда эта прохвостка и меня на операции выдергивает ассистенткой. — Приве-ет, — лебезит Оикава и машет Хане рукой. — Нам сказали, звать тебя Ханой. Можно? — спрашивает будто не столько у Ханы, сколько у всех присутствующих. Такахиро пробирает на смех: — Конечно. Тоору? — Да, к черту субординацию, мы отдыхаем. Эй, Эйта! — вцепившись в столешницу в наигранной истерике. — Не стой над душой, неси лимончелло, иначе я тут всё разнесу, если не выпью. Эйта пожимает плечами и оглядывает остальных, выискивая возражения, но никто не против поддержать энтузиазм Оикавы. С каждой минутой здесь Ханамаки всё легче. Расслабляется, слушает щебет Коуши, пока та рассказывает о своих путешествиях по стране. Сама из Тронхейма и здесь всего неделю, поэтому тоже в компании новенькая. Но уже своя, про таких говорят, душа нараспашку, а у неё в душе любовь ко всему вокруг, будь то люди или птицы, горные лыжи или сплав по реке. Бодрая, понимающая. Хана рада, что именно такой человек будет рядом здесь. Коуши вытягивает и её на разговор, не о личном, о повседневном — где училась, как ей здесь, на севере. А Хана пьянеет, но не от алкоголя, а от компании. Тоору шебутная, игривая, успевает выпить три стакана водки с лимоном залпом даже не поморщившись. Приглядывает за мелким одним глазом. Хана решает почему-то, что это сын одной из них, но её в этом разубеждают. Такеру сидит за баром, бдит, будто уже заступил на службу нуждам норвежских алкоголиков и Эйта даже доверяет ему, пятилетке, сделать пару коктейлей. Хадж бегает с Тендо покурить каждые минут пятнадцать и говорит едва ли больше, чем сама Хана. Но всегда к месту, всегда лаконично и колко. А ещё она много смеется и у неё на безымянном пальце правой простенькое золотое кольцо. Они сидят так, пока Такеру не начинает клевать носом и Тоору, не раздумывая долго, собирается уходить. Хаджиме тоже поднимается, говорит, смена с утра, звонит мужу. А с нею и Хана вспоминает, что у неё завтра первый рабочий день. Коуши только просит подождать, пока она сбегает в туалет, чтобы им добраться вместе. Хана выходит на улицу, вместе со всеми, пока ждёт. На улице стеной снег сыплет, но ветра нет, тихо, только фонари гудят. Хана успевает надеть Тетсурины варежки, любовно прижимая их к горящим щекам, и Тоору крепко обнимает её, крепко и долго. Говорит, ужасно рада познакомиться, говорит, забегать к ней на чай с чем покрепче, говорит, что сейчас хочет в снег упасть, как ей горячо от таких теплых встреч. Очень много всего говорит, но за ними приезжает машина и Хаджи хватает её за капюшон и грузит на заднее сидение. Предлагает подвезти их с Коуши, но та как раз выходит и зовет Хану прогуляться на своих двоих. Хаджиме машет им на прощание и говорит Хане нежное «Увидимся». Тендо, когда они уже отъезжают, замечает, что Оикава потеряла шапку. — Хана, заберешь? — Конечно, она меня на чай звала, занесу. Сугавара берёт её под руку. Они хихикают и переговариваются, пока добираются до дома по свежему, даже не протоптанному толком снегу. Едва не сваливаются в сугроб, но держатся подруга за подругу крепко-крепко. — Тоже хочу в снегу полежать, знаешь, — говорит Хана, когда они уже подходят к знакомой калитке. Сугавара убирает с глаз пепельную челку, смеётся над нею и останавливается, оглядывая дом. — А хотела бы остаться здесь навсегда? Ханамаки тоже поднимает глаза, смотрит сквозь присыпанные лапищи елей на приветливо распахнутые белые ставни. Весь первый этаж отсвечивает, а на втором наоборот совсем темно. Хана вспоминает, что оставила на подоконнике включенную гирлянду и быстро находит своё окно, в самом углу. Рассыпанные по стеклу отсветы крошечных диодных лампочек. Но эти же лампочки высвечивают чью-то фигуру у окна, она тоже видит её, но не двигается с места. Хане кажется, что она отсюда, через весь двор и высоту меж ними, может чувствовать её взгляд на своем лице, тяжелый, темный. Изучающий. — Коуши, — голос дрожит и женщина резво оборачивается к ней, — Коуши, в моей комнате кто-то есть.