Nordisk apati

Коуши поставила на кухне радио и приготовила завтрак на двоих. Ей пришлось прождать минут сорок, прежде чем Хана, ни сном ни духом, что её здесь ожидают, спустилась за утренней дозой кофеина. Сугавара сразу встала и потянулась к ней за порцией объятий — теплые руки, пахнет жаренным сыром и усаживает за стол. Такахиро трёт онемевшие после ночи скулы и трясет головой, понемногу просыпаясь. — Никто больше не заглядывал? — Типун тебе на язык. — А таблетки ты искала? Хана вздыхает и роняет голову на руки: — Не в духе я искать эти проклятые таблетки. Потом. Сейчас кажется уже, что всё вчера — сплошной сюр, разыгравшееся воображение. Даже перечитай она то, что вчера писала Тетсуро и в твиттер, её бы это не убедило в реальности произошедшего. В очередной раз сказывается стресс, болезнь, всё просто. Сугавара разогревает в духовке еду и ставит рядом с дымящей паром кружкой кофе. — Какие на сегодня планы, Хана? — спрашивает, берясь за нож. Короткая цепочка мысли приводит к скальпелям и Оикаве. — Пойду возвращать Тоору шапку. И знакомиться с начальством. Мне назначено на три часа дня. Звучит до смешного официозно. Она общалась с главврачом минут пять, еще в Осло, просто договориться о встрече и обсудить мелочи. Остальное было уже готово заранее — девочки с работы и Кейджи подсобили найти место, Куроо вспомнила о том, что у неё там есть знакомая. Четко по прописанному сценарию, по открытым дорогам, с чистым сердцем. Оставить позади нажитое и разрозненное, променять на спокойствие, стабильность. Тишину. — Слушай, тебя не беспокоит, что в ванной дверь не закрывается? Коуши поднимает на неё глаза, будто она совсем какую-то глупость сморозила: — Не знаю, у меня закрывалось. — Нет, я имею в виду щеколду. Её там нет. Улыбается: — Меня это не особо удручает, знаешь, я тут кроме тебя никого ещё не видела, хотя фру говорит, что все комнаты у неё заняты. Забавно. Но на самом деле с коридора хорошо слышно, когда душ работает, поэтому случайно вломиться не получится. — Предлагаешь не заморачиваться сильно? — Хана фырчит, смеясь, немного нервно выходит. Коуши кивает. На радио сменяется одна песня за другой. На этот раз Wake up and smell the coffee, будто кто-то издевается. Или желает доброго утра. Издевательским способом. Сугавара смеется и на любопытствующий взгляд Ханы отмахивается, продолжая хихикать в ободок кружки *** Сатори даже не утруждает себя стуком в дверь. Заглядывает на кухню сначала, поэтому Хана замечает её раньше, прячет мобильник в карман юбки, но отойти в сторону не успевает. Тендо застаёт её у комода и, молчаливо улыбаясь, останаваливается рядом, бегло оглядывая фотографии на стене. — Это дети фру Матсукавы? — в лоб спрашивает Хана, уже не в силах дожидаться реакции женщины. Тендо ведет плечами, засовывает руки в узкие карманы джинс, отзеркаливая позу Ханы, и не перестаёт загадочно улыбаться сама себе. Не самодовольно, скорее просто, от душевного равновесия в себе самой. — Ага. Старшая дочь и младшие двойняшки. Она их ангелами называет, но ты не обращай на неё внимания, Сетсуко просто сама не своя от одиночества. Поэтому и начала сдавать комнаты, чтобы не изнывать до конца своих дней в пустом доме. Её можно понять. Точнее, Хана вполне может это себе не столько представить, сколько примерить на себя. Она последние месяцы жила в Осло одна и постоянно сбегала к Тетсу и Кейджи от мучавшей её тишины отцовской квартиры. — А её муж? Херр Матсукава здесь не живёт? — С ним случилось несчастье. Четыре года назад. Он, — она закусывает губу и переступает неловко с ноги на ногу, отвернувшись от бледных снимков, — сильно заболел. Опухоль мозга, оставалось недолго. Лечение ему не помогло бы, только оттянуло неизбежное на пару месяцев. А ради лечения пришлось бы оставить жену и дом, чего он не хотел. Поэтому тихо ушел сам по себе. Застрелился в сарае за домом, надев мешок от сахара на голову. Ребра будто сдавливают грудь. Хана даже выдохнуть боится, пока Тендо не заканчивает говорить. Она и не видела за домом никакого сарая, его, может, там уже и нет. Снесен тяжелой рукой безнадежно скорбящей женщины. Или её детьми. — Ну, как тебе тут? Комфортно, ничего не беспокоит? — вдруг веселеет Сатори. Хана стряхивает с себя накатившие ощущения и думает, что хочет рассказать Тендо теперь. Про вчерашний сюр? Не посмеётся ли она над нею? Хане почему-то кажется, что так и будет. — Мне здесь нравится, — отвечает наконец. — Ты не знаешь, почему ванная комната не запирается? Сатори оглядывает её с вернувшейся на губы загадочной, какой-то проклятой улыбкой. Не поймёшь, чего в ней больше, изломанной грусти или легкой одурманенности. Можно подумать, что Хане и рассказ этот приглючился, настолько отрешенной кажется женщина от всего. Но её ответ этому сильно противоречит: — Это история на другой раз, Хана. На другой раз, — она хлопает её по плечу и заглядывает в лицо. — Тетсу сказала подбросить тебя до аптеки, если буду мимо проезжать, так что собирайся. Тебе ведь ещё в поликлинику сегодня, да? Хана кивает, отступая в сторону комнат. — Знакомство с боссом, — она мурлычет, смеётся и идёт следом за ней, останавливаясь у подножия лестницы. — Давай, по-быстрому. Я пока потрещу по душам с моей старой подружкой, — и голосит, вывернув шею куда-то в направлении комнаты фру, — Матсукава-са-ан! Я знаю, что у тебя для меня припрятан ликер! Я иду! Когда она добирается до поликлиники, уже начинает смеркаться. Буквально в паре шагов от ворот у мусорки сгрудились женщины, стаей бескрылых падальщиц, в разноцветных куртках, небрежно наброшенных на синие медицинские халаты и брюки. Они курят и галдят, перебивая друг друга звонкими бодрыми голосами. Хана сначала надеётся проскользнуть мимо них незамеченной, но узнаёт среди них Хаджиме и та как раз тушит сигарету, направляясь к ней. — Ханамаки! Какая встреча, — наигранно удивляется она и Хана подхватывает её задор. — А ты здесь какими судьбами? — Не поверишь, работаю! Иногда, — смеётся в сторону. — Пойдём внутрь, ты, вижу, совсем задубела. Иваизуми толкает её в в сторону гардероба, только они входят в здание. Скромная поликлиника, без размаха. Мраморный пол, кафельные стены. Выскобленная стерильность протертых лавок вдоль наголо стоящих окон. Без штор, без жалюзи, прозрачная синь стекол. Пока Ханамаки раздевается, еле двигая продрогшими пальцами, Иваизуми быстро сбрасывает куртку и делает короткий звонок. Хана надеется, что не потеряла Тетсурины варежки, а просто забыла у Тендо в машине. Или дома оставила. Они с Коуши вчера раздевались в спешке, побросали вещи в прихожей куда попало, может, варежки куда-то завалились. Неприятно. — Поймаем его в родильном, — говорит ей Иваизуми, прихватывая под локоть и уводя куда-то по коридорам. — Носится как обычно, не сидится на месте заполошному. — Это главврач ваш? — уточняет Такахиро, не успевая даже осмотреться, как быстро коридор сменяется полумраком лестницы. Освещения здесь, почему-то, нет, но света из окошек под самым потолком на два пролёта достаточно. — Это мой муж. Херр Ушиджима. Ну, и главврач, да, правит тут парадом и нашим курятником. — Настолько мало у вас здесь мужчин, что ты окрестила это курятником? — Раз-два. И считай заново. Понимаешь, — она оглядывается, когда они вываливаются под ручку на второй этаж и открывает перед нею дверь родильного отделения. — У нас узких специалистов не так уж много, в основном курятник медсестер, пара терапевток, одна-единственная дама в педиатрии. В одном лице дерматология и писькин доктор, ну, понимаешь. Эндокринологов нет. Да много кого нет. Офтальмология на уровне прочитай таблицу Снеллена и сам поймёшь, насколько слепой. Оикава за хирургию, за травматологию, за ортопедию сразу, на измене частенько в скорой отсиживается. Все страшное через неё проходит, остальное нам. Hei! — она машет женщине на стойке отделения. — Где Вакатоши? Понятно, тут покараулим. — А как с диагностикой? — Рентген и КТ есть. ЭКГ, лампочка. Самое основное. В лаборатории трое, ты вот как раз заменишь одну ушедшую на пенсию. Совсем уже из ума выжила женщина, на самом деле. Ты очень вовремя появилась, не представляешь насколько. Хана только надеется, что и сама здесь не свихнётся. Мимо на каталке везут женщину без сознания, а за нею, процессией, люлька с младенцем, молодой папаша и чья-то мать. Все с тревожной радостью на лицах, будто не до конца осознают, что произошло. А Ханамаки могла бы им объяснить, что — чудо рождения, чудо материнства. Таинство сестёр-акушерок, которые помогают явить на свет божий ещё одну обретшую плоть душу. Вырванную из бесконечной ткани мироздания, откуда-то с небес. Кому-то предназначенную, кому-то нужную. Распятие под подушечками пальцев. Металлом отлитые контуры раскинувшего руки мертвого сына Бога. Умер за грехи человечество и оно теперь этим гордится, носит на груди его труп, порой не осознавая того, что это не благословение — проклятие. На весь их род, проклятие жизни. Следом за роженницей в дверях появляется расчехляющий от перчаток руки и сдергивающий с лица маску широкоплечий, высокий мужчина, лицом напоминающий старого, но бесконечно доброго пса. Он отдаёт медсестре на выброс своё обмундирование и подходит к ним, весь складывается, оседает, кладёт Хаджиме голову на плечо и выдыхает: — Тяжело было. Думали не выживет. Иваизуми тянется по его спине ладонью и сжимает крепко его плечо: — Всё обошлось, расслабься. Расслабившись, мужчина наконец замечает притихшую рядом с ними Такахиро и поднимает голову: — Ну, добро пожаловать. *** Хана блуждает между отделениями уже минут десять. Оикаву найти оказывается ещё сложнее, чем главврача, хотя, казалось, что тот один тут весь день на ногах для всех нуждающихся. И рядом с ним Оикава — первородный хаос, мечется между кабинетами, успевает в неотложке, успевает в травму, в любом месте, в любое время. Поэтому Ханамаки быстрее натыкается на спешащую в курилку Хаджиме, которая советует просто сесть в приемном покое и ждать, пока Оикава пронесётся мимо. Хане и навязываться ей уже не хочется, она суёт Хаджи в руки Тоорину шапку, просит передать, но та головой качает и говорит, ей это только на пользу, потому что хирургиня себя теряет в работе, ей иногда просто необходимо зарядить промеж глаз, чтобы она присела перевести дыхание на пять минуточек. Так она и находит её. Оикава даже не сразу её замечает, пробегает буквально перед носом и едва Хана рот открывает, чтобы её позвать, та разворачивается на пятках и выдаёт своё коронное: — Ты! — Я-я, — кивает Ханамаки и поднимается со скамьи ей навстречу. Она потрясает папкой в руках: — Так, сядь обратно, жди здесь, я сейчас унесу эти бумажки. Быстро-быстро. Хочется поверить ей на слово, Хана сидит смирно там, где её и оставили. Лампочки в приёмном покое приятно тусклые и неприятно мигающие, оттого пальцы нервно пробегаются незамысловатым ритмом по коленке. Проснись, проснись, проснись, проснись, заткнись, заткнись, заткнись, заткнись, время вдохнуть запах кофеина — заевшая с утра напевом Коуши, её покачивающимися бедрами, танцующими плечами, песня, зачем-то в эфире стоящая на повторе ровно до момента, когда пепельноволосая домыла посуду и вышла из кухни. Проснись, проснись. За окном уже почти стемнело, полярная ночь накрывает долину гор звездным небом, чистым и промерзшим. На улицу не хочется, но Хана понимает, что надолго у Оикавы не задержится. И домой как-то нужно добраться. *** Кабинет у неё скромненький, жалюзи наглухо, лампа над столом прожектором, стол у стены, заставленный грязными кружками, за которыми прячется Такеру, что-то рисующий цветными карандашами. В угол, у двери с голубой табличкой «Перевязочная», свалены снопом с десяток костылей. Картотека в беспорядке. Оикава влетает, сбрасывая в кучу уже другие папки. Вроде собиралась их унести кому-то, отдать, они только преумножились. Она сгоняет мелкого со своего стула и тот облокачивается на край стола, не отрываясь от своего занятия. Только коротко машет Хане одними пальчиками и снова погружается обратно. Не видно, не слышно ребёнка. Оикава зовёт: — Присаживайся, давай, какой чай предпочитаешь? — Предпочитаю кофе, — Хана проходит внутрь следом. — Кофе только растворимый, а вот чайных наборов у меня хуева куча, — в подтверждение своих слов Тоору залезает в ящик стола и вытаскивает спешно оттуда коробку за коробкой, выстраивая их в пирамиду на столе, — вот просто, что хочешь, всё найти можно. — Тогда черный, как безлунная полночь. — Цейлонский с бергамотом. Обижаешь! Хана фыркает смешливо: — Даже не пыталась. — У Хаджи мать — китаянка. Только в ней корней этих и хватало, что на чайные церемонии, она нам их таки-ие устраивала в детстве, позавидует любой чайна-таун. Вот расставит пять крошечных чашечек по кругу, разольет одним махом, раз! — она взмахивает восторженно ладонью и пирамида коробочек рушится ей на коленки. — И ни капли мимо! Закипает чайник, она составляет чай обратно в ящик, оставляя на столе выбранный сорт черного. — Как тебе херр Ушивака? — Хороший, — Оикава театрально закатывает зрачки к небу. — Ты его не особо любишь, да? — Терпеть не могу, — кривится, но быстро переменяется в лице, становясь ощутимо мягче, — Ну вот, хочу пожаловаться. Мне кажется, моя жизнь была бы намного лучше, не призжай он и вовсе в наше захолустье. Я, может, уже сама главврачиней стала. А Хаджи… Она закусывает губу, отвлекается на то, чтобы взять со стола три кружки и отойти с ними к раковине у двери. Будто ничего и не хотела сказать, будто жалоба на этом кончилась, хотя, видит Бог, всё далеко не так просто. Ханамаки оборачивается к ней: — Давно он сюда приехал? — Три года назад, — вздыхает, — и много хорошего, конечно, сделал за это время для этого места, нанял больше персонала, профинансировал ремонт инфекционки. Действительно много, — говорит с осознанием, словно вот-вот готовая сменить гнев на милость, и все-таки хмурится, усаживаясь на место с чистыми кружками. — Но я вот считаю, что он слишком требователен по отношению к своим коллегам. Всегда всё сам пытается сделать, будто никто лучше него не справится, бесит. Дуя как-то даже по-детски губы, она сыплет на дно каждой чашки щепотку высушенных чайных листов и заливает это дело кипятком. Хана ощущает себя под перекрестным огнем. Ей-то Ушиджима понравился, никакой требовательности и чрезмерной жесткости она от него не получила, только теплый прием, даже какой-то душевный. За какие-то десять минут в его кабинете он её обработал и по бумагам, и в разговоре о прошлом месте работы, об образовании. О её болезни, которую воспринял глубоким кивком и словами: — Мы будем рады помочь тебе оправиться. И что-то ещё про её ценность для их команды. Как будто они какая софтбольная сборная. — Знаешь, Хана, — начинает Оикава, откидываясь на спинку кресла и глядя на неё из-под прикрытых ресниц. Между ними стеной с ободков чашек поднимается пар, вьётся, изворачивается, остывая где-то над их головами повышенной влажностью. Было бы забавно, думает Хана, если бы над слишком горячим чаем иногда начинал идти дождь. Жаль, что это не совсем так работает. А Оикава за завесой пара в полумраке кабинета кажется загадочной ведьмой. Таблетки, похоже, дошли до головы. Вспышкой радости, расплавленным красным кадмием удовольствия по венам, гормонами счастья, пузырящегося в подкорке, импульсами по извилинам, туда-обратно, и уже не так тяжко. Вроде. — Что, Тоору? — Знаешь, если тебе не понравится у фру Матс, можешь жить у меня. — Не думаю, что это вообще возможно. Хотя… — Что? — она вскидывается довольно резко ударяя по столу ладонью. Такеру поднимает голову и хмурится на неё: — Тante Тоору, ты оборзела, — произносит он с угрозой. Тоору фыркает: — Занимайся своим делом. Хана, что-то не так? Такахиро опускает глаза. Проклинает себя, что не могла промолчать, что снова заводит одну и ту же тему, как заведённая шарманка. — Мне всё нравится, правда. Кроме того, что в ванной дверь не запирается. — А, — тупо произносит Оикава и прикусывает у уголка губу. — Это, наверное, фру сняла. Чтобы не запирались. — Ну, так мне бы и хотелось иногда там, — смеётся, — запереться. — Люди разные бывают, — пожимает она плечами. — Tante, — вдруг зовет Такеру и обе женщины прислушиваются к его отчего-то тихому застенчивому голосу. — Может сегодня сходим к фру Матсукаве в гости? Тоору косится на него недовольно: — Это ещё зачем? — Я, ну, — мнётся смущённо у угла стола, — хотел с Ингой поиграть. У хирургини в глазах темнеет, её голова опускается на сложенные на столе ладони. Словно на неё вдруг навалилась ужасная усталость. — Такеру, — мычит она в стол нарочито строго, — Инга там больше не живёт, уехала, я же тебе говорила. — А вот и нет, — настаивает мальчик. — Я её на прошлой неделе видел. — Такеру! — подрывается, берёт одну из кружек и ставит перед мальчиком. — Она уехала. Возьми и унеси Хаджиме чай. Vennligst. Kan du?[1] Хмуро отложив карандаши, он берет кружку за ручку и уходит, тихо прикрыв за собой дверь. Слышно, как сердито шаркает по полу подошвами. Хана снова под обстрелом.