*control schedtasks — планировщик заданий.
Утром Кенма просыпается и понимает: не повезло. Не сработало. Всё это чушь, что если очень-очень чего-то захотеть, то обязательно сбудется. Потому что нет, не сбылось. Он всё ещё в лофте, ему всё ещё двадцать четыре, и он всё ещё ни на йоту не понимает, как себя теперь вести. Снова, что ли, с лестницы навернуться, чтобы очнуться — и восемьдесят четыре, нет, девяносто два. Самое время принимать лекарства, дедуль. Отдыхай. Ещё и снилась всякая дичь: мельтешащая, неровная, перебитая помехами. Снилась злость, обида, шипение сквозь зубы, желание уйти и одиночество, врезающееся в лицо лестничным пролётом. Наркоманские какие-то страсти. Кенма вздыхает, отбрасывает одеяло, отказываясь от привычки поваляться после пробуждения подольше, залипая в телефон. Потому что, во-первых, телефон его всё так же запаролен и недоступен, а во-вторых, одеяло соткано из Куроо — нового и старого вперемешку, как цветными нитками косой вязкой. Нежиться в нём — тот уровень интима, который открывается по достижении совершеннолетия, а Кенме семнадцать, ему ещё рано. Ему семнадцать, честно. Можете разрубить пополам и посчитать годичные кольца в поперечном сечении. За окном горит, печёт по-летнему, и Козуме задёргивает шторы. Идёт по комнате, как по музею, останавливается у каждого экспоната и смотрит. Жаль, табличек с подписью нет. Вот это, мол, комод с твоими вещами, и хлам на нём наверняка имеет какой-то смысл: и термокружка, и ночник в виде Принцессы Пич, и бумажные салфетки, и разбуренная башенка визиток, и карты настольной игры, и миска с остатками попкорна. В первом ящике гора носков: все цветные, забавные, с рисунками и саркастичными надписями, как он любит. Во втором бельё и футболки, растянутые и застиранные, в таких только спать. В третьем… О, нет. Третий ящик Кенма задвигает сразу, как только понимает, что странные крупные бусы — вовсе не бусы, а наручники тут явно не для косплея полицейского. Чёртов Куроо. Хранит свои извращенские причиндалы в общем комоде. И как Кенма ему позволил?.. «Всё, хватит на сегодня открытий», — думает он и больше никуда не заглядывает. Выходит из комнаты тихо-тихо, чтобы не разбудить зло, дремлющее на диване. Но зло — второе, поменьше — заинтересованно вскидывает морду, выползает из-под руки Куроо и клацает когтями по паркету в сторону Кенмы, вертит бесхвостой задницей, тычется холодным носом в бедро. Наверное, просит жрать. Козуме с надеждой на спасение смотрит на Куроо, но тот дрыхнет, зарывшись лицом в подушку и свесив босую ногу на пол. Не помещается. Одеяло скомкалось где-то у него под боком, а сам он сместился к самому краю, уступив место псине, которая теперь крутится у ног Кенмы, тихо-тихо скулит. Почему вообще собака? Почему не кошка? Почему не целый гордый прайд самостоятельных красавцев? — Да щ-щас, тише, — шепчет он, неловко отодвигая наглую морду подальше от себя. Куроо совсем разбаловал это адское животное. — Я не знаю, чем тебя кормить. Уйди. Псина не понимает. Лезет к нему, лижется, торопит. Псине не объяснишь: я тебя не помню, не знаю, не люблю. Я не твой хозяин, хоть и пахну так же и выгляжу по-старому. Псина преданно заглядывает в глаза, и Кенма бессильно опускает руки. Ладно. Это не должно быть сложным. Он плетётся на кухню, осматривается бегло и с первой попытки находит собачий корм. Хорошо, что Куроо этого не видит, а то решил бы ещё, что воспоминания начали возвращаться. А они не начали. Просто вот эта полка выглядит идеальной, для того чтобы хранить на ней церберскую еду. Кенма зачерпывает корм мерным стаканчиком, на котором маркером заботливо помечено: вот столько. Козуме ведёт пальцем по нарисованной чёрточке и хмурится. В голове будто вот-вот что-то всплывёт, но нет, никак. Псина с чавканьем бросается на еду, и Кенма пятится от него подальше, задевает плечом дверь и шипит. Куроо на диване ворочается, поднимает голову тяжело, будто вырвал себя из крепкого сна, как впившийся в землю сорняк. Лицо его мятое и забавное — и сердце в груди робко трётся о рёбра, ластясь. Кенма думает: «Жуть» и сжимает кулаки. А Тецуро мгновенно находит его взглядом, словно в голове у него не мозги, а компас, указывающий вместо севера на Кенму, и щурится, лыбится, тянет к нему вялые ото сна руки, мол, иди сюда, обними меня. А потом просыпается окончательно и замирает. — Доброе утро, — говорит хрипло и садится. Руки неловко опускает, трёт ладонь о ладонь как-то мёрзло, хотя в квартире жара — он даже спал без футболки. Кенма скользит взглядом по подтянутому стройному телу, взрослому, уже без следа подростковой угловатости, колючести. При этом его собственное тело неадекватно плавится, будто мышечной памятью ведёт его, тянет вперёд, и Кенма смотрит на свои ладони — предательски горящие. Он вдруг понимает, что они, идиотки две, отлично помнят, каково это — касаться Куроо. Это как велосипед. Даже если не катался сто лет, сядешь — поедешь. Или как фортепиано, клавиш которого коснёшься — и заиграешь, даже если не помнишь ни одной мелодии. И пальцы Кенмы дрожат в предвкушении, пальцы хотят взять парочку аккордов на рёбрах Куроо, пальцы помнят, что если пощекотать — живот напряжётся от смеха, станет твёрдым и крепким, а если огладить его медленно, с нажимом, то он расплавится под ладонью — приятно. — Что-нибудь вспо… — Нет, — обрывает его Кенма. Ничего он не вспомнил. Куроо замолкает, потягиваясь, выставляя своё тело напоказ. Кенма не отворачивается из чистого упрямства: смотрит-смотрит, мол, видишь, мне всё равно. Я могу хоть впечатать твой образ в хрусталик глаза — и ничего мне не сделается. Я пуленепробиваемый, ударопрочный, я куроустойчивый. — Я в душ. Ты со мной? — издевается. — Спинку тебе потереть? — спокойно спрашивает Кенма, потому что да, он спокоен. Он так спокоен, что с него можно картину писать. Девять часов простоит в одной позе и не шелохнётся. — Можно спинку, а можно… — Заткнись. Куроо улыбается — ему, понимаете ли, забавно. Уходит в душ, оставляя Кенму посреди чужой квартиры и чужой жизни. С чужой чавкающей псиной за стенкой. Наверное, им полагается теперь заниматься чем-то скучным. Ходить по каким-то якобы привычным местам, искать затерявшиеся воспоминания. Наверное, стоит взглянуть на этот свой YouTube канал. Посмотреть фотки. Заняться тем, чем он занимался до падения. Но это всё кажется Кенме муторным и скучным. К тому же у него болит голова. Так что он просто плюхается на диван и притворяется подушкой, сливается с интерьером. Слушает, как шумит вода, и надеется, что Куроо не выйдет: шибанётся башкой о край ванны и забудет последние семь лет. Тогда они вместе со всем разберутся. Как друзья. А то пока не выходит. Пока — разные плоскости, разные уровни и полная несовместимость. Кенма понятия не имеет, как общаться с этим Куроо. Не дурак ведь, видит: каждый его жест — наждачкой ему. Каждое слово — дрелью. Этому Куроо нужен другой Кенма. А этому Кенме не хочется. Ни-че-го. — Ты чем так загрузился, горе? — он подкрадывается сзади, мокрый и взъерошенный. — Ничем. — Ага. Вижу, — хмыкает и садится рядом. От него пахнет душем — свежесть и прохлада, прямо как на этикетке спрея-баллончика. Они молчат, но молчат не вместе. По раздельности. Каждый о чём-то своём, и в молчании этом читается семилетняя пропасть между ними. Её не заполнить словами, не заполнить фотками и квадратными метрами общей жилплощади, её не заполнить всей этой ерундой из комода, её набить можно только воспоминаниями, вместе прожитыми. А Куроо будто бы не понимает. Пытается считерить и построить над этой пропастью мост. Кенма чувствует на себе его взгляд: ищущий, рыщущий, рычащий. — Хорош уже. — Я просто смотрю. — Смотри в другую сторону. — Не хочу, — улыбается так, словно привык к тому, что всё ему прощают. Всё ему спускают с рук. А Кенма думает: «Как я мог так его разбаловать? Как я мог такое допустить?» — Надо Пудинга выгулять. Идёшь со мной? — Нет. — Вообще-то, ты очень любишь парк, в который мы обычно ходим. Любишь свежим воздухом дышать, даже на пробежку утром выходишь. Сразу после того, как принесёшь мне завтрак в постель и вымоешь всю посуду. Кенма смотрит на него исподлобья, не веря ни единому слову. — Ты решил меня кастомизировать под идеального бойфренда или что? — фыркает. — Ну, попробовать стоило. — С пробежкой перегнул. — И всё же кое-какие физические упражнения ты по утрам был сделать вовсе не прочь… — тянет Куроо, расползаясь по спинке дивана улыбкой. — Что-то типа «выпинать Куро из постели»? — Скорее, «вдолбить Куро в постель». — Я не хотел этого слышать, — вздыхает Кенма. Беседа идёт по накатанной, и у Козуме появляется стойкое ощущение, что подобные ленивые перепалки на конкретно этом диване — часть их рутины. И это на них действительно похоже — на тех, какими он их помнит. Видимо, кое-что всё же остаётся неизменным.***
День проходит сонно и блекло. Куроо отправляется сначала на прогулку, потом на работу, уходит нехотя, долго мнётся в дверях, собирается ребёнком со дня рождения — ну ещё пять минут, ладно? Оставляет Кенме старый телефон с новой симкой: «Если что — звони». Если что? Если забудешь, где лежит джойстик? Если вспомнишь, что джойстиков два? Что вообще всего по два? Всё парное. Козуме шастает по квартире ненужным призраком, которого призвали с того света и забыли изгнать. Пытается взломать собственный компьютер, но — вот сюрприз — кажется, он установил слишком хорошую защиту. Зато в кресло — удобное, профессиональное — он усаживается с удовольствием. Вписывается туда идеально, и когда подгибает под себя одну ногу, вторую закидывая на подлокотник, вдруг понимает, что так он в нём и сидел. И это не совсем воспоминание, это, скорее, ощущение: пазлы состыковались, деталька подошла. Он собрал этот конструктор без инструкции. Кенма даже пробует пересмотреть свои стримы, но выключает после двух минут, потому что слушать свой голос в записи — отвратительное извращение, а если ещё и смотреть на своё лицо в углу экрана — то можно сразу скончаться от приступа стыда и неловкости. Тем более это жутковато: видеть себя и не помнить сам момент. Наверное, примерно так же чувствуют себя люди с раздвоением личности, когда копы показывают им запись из магазина, где они бессовестно проносят мимо кассы чипсы, батончики и прочие клептоманские радости. Кто-то, спрятав за пазухой, выносит из головы семь лет жизни. А вот ту хрень из кровоточащего мучительного органа не выносит. Её вообще, похоже, не вынести, не поднять даже — привинчена к рёбрам намертво. Без Тецуро квартира кажется Кенме совсем чужой, будто он в гостях, а хозяин свалил, так что к обеду он всё же надевает старую футболку из глубины шкафа — единственную, которую помнит (правда, не такой заношенной), и позволяет радостной псине утянуть себя на улицу. Неправильный летний жар заползает за шиворот, солнце тает и стекает потом между лопатками, но Кенма слишком хорошо помнит позавчерашний снег, чтобы поверить в тридцатиградусную духоту. Это всё вздор, это просто декабрь выдался жарковатым, это люди в край раздолбали экосистему и климат. Зверюга в отличие от него знает, куда идти, натягивает поводок, рвётся к зелёному пятну вдалеке, и Кенма послушно плетётся следом, потакая собачьим прихотям. Доберман тычется носом в каждое дерево, не пропускает ни одной урны и, в конце концов, начинает что-то жадно жевать. — Эй, не жри это. Эй! — цыкает Кенма, потому что почти уверен, что целлофановые пакеты плохо усваиваются, и когда он присаживается, чтобы забрать у пса сомнительное лакомство… Дежавю. Кажется, подобное уже случалось. Нет, стоп. Подобное абсолютно точно происходило с ним, вот только… — Боже, не ешь это. Тупое ты животное, выплюнь мерзкий пластик. Да блин! Куро! Твоё чудище снова тащит в рот всякую дрянь. — Во-первых, не называй нашего сына чудищем. Во-вторых, эй, солнышко, выплюнь каку. Это у него от тебя, кстати. Выплю-ю-юнь, — тянет Тецуро, опускаясь возле собаки на корточки и без намёка на брезгливость и страх залезая пальцами в зубастую пасть. Щенок — мелкий ещё, туповатый и до диабета милый, уверен, что с ним играют, а потому скулёжно, по-детски рычит и виляет не задницей даже, а всем своим раскормленным пухлым тельцем. Когда Куроо наконец удаётся забрать у него изо рта пластиковый стаканчик, пёс тут же забывает о нём и мчится топтать подтаявший сугроб. Тецу смотрит на него с отцовской гордостью, с весенним солнцем, с глупым, абсолютно дурацким счастьем, и Кенма понимает: ладно, не зря. Тридцать раз уже пожалел, что купил этого зверёныша, но тридцать один — нет. — Тебе надо быть с ним построже, — вздыхает Кенма. Подходит ближе, зарывается озябшими пальцами в волосы сидящего на земле Тецуро, гладит его, лохматит, оттягивает жёсткие пряди. Они больше не топорщатся в разные стороны, потому что Куроо давно уже не спит лицом в подушку — он спит лицом в Кенму. — Иначе он никогда не будет слушаться и в одно чудесное утро перегрызёт нам глотки. — Но я не могу ругать его, у меня сердце разрывается, — Тецуро поворачивается, щурится довольно от ласки, пытается подстроиться под его ладонь так, чтобы холодные пальцы прошлись по щеке, задели ухо, огладили скулы. — Таблетки тогда купи от инфаркта, я не знаю, — Кенма нервно наблюдает, как мелкое чудище весело скачет в опасной близости от лавки, и невольно представляет, как вот-вот, прямо сейчас, ещё чуть-чуть — и непременно уебётся своей тупой головой о доски, и что тогда? Отобьёт ведь все свои щенячьи мозги. — А давай ты будешь плохим копом, а я хорошим. В прошлый раз тебе понравилось быть плохим копом, помнишь? — с намёком ухмыляется Тецуро, вертя в руках хреновину, которую отобрал у пса. Кенма помнит. И то, как потом было неделю стыдно за синяки на запястьях Куроо, и то, как ярко контрастировал металл наручников с горячей кожей, если целовать его руки, его пальцы, его ладони — то чувствительное место в самом центре. — Смотри, похоже, ему нравится пудинг, — говорит Куроо, демонстрируя пустую упаковку. Повторяет задумчиво: — Пудинг. А что, миленько. — Даже не думай. — Пудинг! Пудинг, ко мне, малыш! — зовёт он, хлопая себя по бёдрам. — Смотри, он откликается! — Он на всё откликнется, если будешь так радостно орать. Чудище! Эй, Чудище, сюда! Видишь? Растерянно-взвинченный щенок мечется между ними, смешно вертя головой. Куроо подхватывает его на руки, позволяя вылизать себе лицо, и Кенма морщится: никогда он больше Тецу не поцелует. Гадость. — Пудинг. Пу-динг. Ты ведь Пудинг, верно? Да, ещё какой Пудинг, — смеётся Куроо, и Кенма уныло качает головой: надо было дарить кофеварку. Козуме сглатывает слащавое воспоминание и раздражённо забирает у собаки пакет. В голове становится липко и грязно, словно на мозг пролили сироп — горячий, обжигающий. Кенма ошпаренно трясёт головой, но уже поздно, уже впиталось. Это не просто ролик, просмотренный в записи, это его жизнь, его прошлое, и от него не отвертишься, его не вытрешь тряпкой, не впитаешь губкой. В отличие от случайных фактов, которыми его забрасывал Куроо и в которые можно было запросто не верить, воспоминание давит своей неизбежностью. И его остаётся только принять: это был он. Стоял на этом самом месте, хмурился нелепому сюсюканью Куроо, измазывал ладонь в запахе его шампуня, переживал за дурацкую собаку и подкармливал под рёбрами то большое-большое и тёплое-тёплое, что давно уже там распухает. Так давно, что пора бы уже перестать расти, но нет, с каждым днём всё огромней, всё ненасытнее, всё громче. Орёт там в грудине на все триста децибел и не затыкается. Самый громкий в мире звук. Самое тихое в мире чувство. Кенма тянется к телефону в кармане, находит в контактах «Твой любимый муж» и замирает, так и не нажав на кнопку вызова. Что он ему скажет? «Я вспомнил, как ты придумал нашей собаке самое тупое имя»? «Я понял, для чего те наручники в нижнем ящике комода»? «Ты, походу, не врал, что я люблю этот сраный парк»? Ну, да. Наверное. Наверное, чего-то такого Куроо от него и ждёт, вот только Кенме кажется, что если он позвонит — проиграет. Сдастся. Примет поражение, а вместе с ним и жизнь эту новую, незнакомую, приторную — аж за зубами свербит. Нет. Не так просто. Кенма тянет Пудинга прочь от очередной мусорки, к которой его так и магнитит — в воспитании они, похоже, провалились. Идёт по парковой дорожке дальше, понимая, что траекторию выбрал привычную, что именно так он ходил уже не раз, вот только пока правую руку натягивает поводок, левая пустеет и мёрзнет, словно мышечная память бьёт тревогу: эй, дружок, ты кое-что забыл. Пальцы твои должны сжимать что-то тёплое, пальцам твоим одиноко, и помнишь, помнишь, как он всегда поглаживал твои костяшки? Помнишь, как он пихал ваши сцепленные руки себе в карман, чтобы не морозились? Помнишь, как он специально перекладывал ключи и телефон на другую сторону, чтобы они не царапали ладони? Помнишь, как он всегда шёл слева, потому что тебе так больше нравилось по какой-то неясной причине? Помнишь, как он выбирал зимнюю куртку по подкладке в карманах, чтобы была мягкой и приятной на ощупь? Помнишь, как он купил в итоге совершенно дурацкую синюю парку, хотя ему вовсе не нравится синий, но «карманы, Кенма, только потрогай, какие классные и просторные»?.. Телефон разрывает зябкую ряску воспоминаний убогой трелью стандартного рингтона, и Кенма зачем-то ждёт, перед тем как поднять трубку. Собирает мысли по косточкам, строит более-менее внятный скелет, который тут же рассыпается хэллоуинской декорацией от звука его голоса: — Ты продал Пудинга на Yahoo и свалил из страны? — и пусть Куроо шутит, в небрежном тоне дрожат напряжение и тревога. Господи, он и правда такой дебил?.. Нет, не то чтобы Кенме в голову не приходила мысль свалить в Мексику. В конце концов, так невинно осуждённые и поступают. — Ага, уже сижу в аэропорту и жду приглашения на посадку, — отвечает он со всей серьёзностью в голосе, а Тецуро на том конце смешно. Он вообще каким-то слишком смешливым за эти годы стал. Слишком неприлично счастливым. — А ты что, уже вернулся? Как тебя ещё не уволили с таким-то выборочным графиком? — Я взял неделю отпуска. Вообще-то, мы планировали потратить его на август и рвануть в Хаконэ, но знаешь, нежиться в горячих источниках в двух метрах друг от друга, когда можно было бы… — Я понял, — перебивает его Кенма, потому что слушать порно он сегодня точно не собирался. — И что, будешь всю неделю пасти меня, чтобы не сбежал? — Да нет, — Куроо улыбается, Кенма чувствует это по голосу, чувствует это щеками и губами, которые против воли дёргаются в ответ. Чёрт, некоторые рефлексы слишком сильные, чтобы их вовремя пресекать. И если семь лет улыбался чужой дурашливости, так просто сохранить постную мину уже не выходит. — У меня есть план получше. Дома расскажу. Возвращайтесь. Кенма фыркает сброшенному вызову и нарочито долго бродит по закоулкам, прежде чем направиться в сторону лофта. Даже гиперактивное чудище уже выбивается из сил, когда они наконец подходят к подъезду, и Козуме специально, из вредности прикладывает магнитный ключ, хотя уверен, что пальцы вспомнят нужную комбинацию, если потянуться к кнопкам. Поднимается по лестнице, которая зловеще молчит отрезанной памятью, дёргает на себя незапертую дверь — так бывает, когда дома тебя ждут. Вешает свою куртку рядом с синей паркой и зачем-то проверяет карманы: и впрямь мягкие и просторные. Бесит. Тецуро треплет готового сдохнуть от радости пса, будто они год не виделись, будто перрон вокзала, будто Хатико и воскресший хозяин, и только потом подходит к Кенме, замирая рядом недосказанностью. Недоделанностью. Недопоцелуем — приветственным, лёгким, но всегда в губы, всегда до последнего долгим, когда вот-вот перейдёт в спешное раздевание, в глубокое и рваное, во влажное, спиной к двери, лопатками в твёрдую поверхность… Кенма делает шаг назад, но неуверенный, медленный. Куроо поднимает руки: я тебя не трону. Если сам не попросишь. Ну попроси. Ну пожалуйста. — Так что там за план у тебя? — спрашивает Кенма ворчливо, набивая неуклюжую тишину между ними ватой — не сладкой, а такой, которую к ране прикладывают. Вымоченную в жгучей перекиси, чтобы всё к чертям запеклось. — План? А, да, план… — Куроо словно растерян, словно тоже подхватил, как простуду, амнезию. И взгляд у него тоже больной, под плёнкой мутной, и смотрит он на Кенму разворошенно, растерзанно. Прячет своё месиво за улыбкой. — Я решил устроить тебе ускоренный экскурс в нашу жизнь. Промотаем семь лет за семь дней, пробежимся галопом по местам былой славы. — Звучит ужасно. — Я знал, что тебе понравится. Кенма закатывает глаза, стягивает кеды и плетётся вглубь лофта в надежде отыскать в нём хоть один уголок, не пропитанный Куроо, где можно остаться наедине с собой и понять, кто ты вообще. Что ты за человек, а? Проблема только в том, что без Куроо это, кажется, понять невозможно, потому что этим мажорским парфюмом, этими сквозными улыбками пропитан не только лофт. — Эй, — прилетает в спину, как выстрел из снайперской винтовки — неожиданно и подло, — я люблю тебя. — Я тебя т… Сука. — Подловил, — ухмыляется. — С лестницы бы так ловил лучше — вообще цены бы не было, — цыкает Кенма в ответ, хлопая дверью ванной. Прислоняется к ней спиной, бьётся затылком, прикрывая глаза. В зеркало смотреть не хочется. Оттуда на него будет глядеть злое зарумянившееся ничтожество, и не дай бог он узнает в нём себя. И не дай бог подумает: «Сколько раз надо сказать в ответ: «Я тебя тоже», чтобы так отскакивало от зубов?»