*psr — средство записи действий по воспроизведению неполадок.
— И зачем мы сюда припёрлись?.. — спрашивает Кенма, сдувая со лба выпавшие из пучка пряди. Они, влажные от пота, липнут к коже по-летнему противно и совсем не сдуваются, но у поднятия рук энергозатратность ещё выше. Нет, на жаре силы надо экономить, словно все электростанции разом накрылись, ветряные мельницы встали, солнечные батареи спеклись. — Ты знаешь зачем, — говорит Куроо. В отличие от Козуме он бодр и свеж, как актёр из рекламы прохладительной газировки. И даже капельки пота на его шее выглядят моросью океанского бриза, конденсатом на стеклянной бутылке, и Кенме почти хочется прижаться к горлу-горлышку губами и слизнуть пару капель. Это жара на него так действует. Вовсе не Куроо. Жара испокон веков сводила людей с ума всеми этими миражами да оазисами. Вот и сейчас Кенма смотрит на Тецуро, на его убранные назад волосы, на мягкие тени от солнцезащитных очков на его скулах, на подсохший белый след от пены для бритья под ухом и думает: «Он всегда был таким красивым?» Да нет же. Это какой-то бред. Кенма помнит его подростком — угловатым настолько, что почти многоугольник, какой-нибудь там октотетраэдр. Кенма помнит, как он постоянно поскрёбывал свои подмышки, когда там росли первые пубертатные волосы. Кенма помнит эру Убогой Причёски в первом классе средней школы. Помнит, как непропорционально вытягивалось в росте его худощавое тело ещё до тренажёрки. Помнит угри и чёрные точки, помнит, как термоядерно распухла его рожа после укуса пчелы, помнит, как Куроо кривил лицо в детстве, когда был ещё совсем мелким, готовый заплакать из-за плохой оценки — так давно, что Кенма и себя-то уже не помнит, а вот Куроо — да. Помнит. У Кенмы вообще память хорошая. С пробоиной, правда. Огромной зияющей дырой — где-то там, в этой непроглядной тьме и потерялся, наверное, момент, когда этот засранец стал красивым. И умудрился же за семь лет так похорошеть. Гад. — Здесь я впервые тебя поцеловал, — говорит Куроо, плавным жестом обводя перрон: пустая, ничего не ждущая дыра с рельсами и выступ платформы, от вида которой в груди становится душно. Проветрить бы. Кенма понимает, что уже был здесь раньше. Наверное, провожал Куроо в универ. И у невесомых, призрачных воспоминаний вкус слегка протухший. Гнилостно-сладкий. Будто здесь, на перроне, Кенме было хорошо-хорошо, а сразу после — так плохо, что на рельсы смотришь уже совсем под другим углом. Прикладным. — Разыграем сценку из прошлого? — предлагает Тецуро, подходя на шаг ближе. Застывая напротив. Люди так не стоят. Так стоят только влюблённые: полуприжавшись друг к другу, опустив руки на талию или обвив ими шею. А влюблённые, как известно, не люди. Звери какие-то. Дикие. — Я не хочу тебя целовать, — отзывается Кенма. Куроо улыбается навыворот, истекая фальшивой смешливостью: — Я смотрю, свои реплики ты уже выучил. Кенма едко думает: «Тебе бы в стендапе выступать. Или в цирке». На самом деле, можно даже не клоуном. Можно жонглёром, метателем ножей или тем долбоёбом, который суёт голову в пасть льва. Котика, правда, жалко. Кенма молчит слишком долго, молчит закрыто и неприступно, и Куроо, спрятав руки в карманы, отворачивается, мечтательно глядя в небо. Живописность его искусственна, отточена и опасна. Кенма не умеет так эстетично стоять, умеет только ссутулиться и негостеприимно уткнуться в телефон. — Совсем не помнишь, как провожал меня всякий раз, когда я приезжал домой на каникулы? — Нет, — говорит Кенма. Врёт. Помнит. Неярким, смутным миражом. Помнит больше сердцем, чем головой: оно, дурное, щемит на мыслях о закрывающихся дверях поезда, о силуэте в окне, о сообщении, неизменно всплывающем в телефоне, как только синкансен стремительно скрывается вдали: «Не грусти». «Я скоро вернусь». А ещё помнит, что Куроо никогда не приходилось встречать — только провожать. Возвращался он всегда неожиданно. Хренов любитель сюрпризов. Подлавливал его по пути домой или заявлялся на порог: вот он я, смотри. Твой подарок. Распаковывай, чего встал. И Кенма помнит, как «распаковывал»: как летела на пол ненужная обёртка, как отшелушивалась старой кожей разлука, и как после они долго лежали в обнимку там, где упали. Обнажённые и уставшие на грязном полу коридора. Кенма даже помнит, как ощущался сквозняк на голой коже, и как Куроо подтягивал ворох одежды поближе, чтобы укрыть неважно-чьей-курткой Кенму. Но того самого первого поцелуя Козуме почему-то не помнит совсем, словно Тецу его выдумал, как сам Кенма только что выдумал это «Тецу», навязавшееся ему в мысли на постоянную прописку. Или не выдумал?.. — Тецу. — М?.. Куроо рефлекторно оборачивается, чуть растерянно, но естественно, будто и впрямь привык к такому прозвищу, и только спустя пару мгновений его глаза загораются осознанием столь ярким, что хочется зажмуриться. Приглушите свет. Слепит же. — Всё же возвращается, да? — шепчет он, оказываясь так близко, что Кенма может подуть на его щёку, и выпавшая ресничка послушно улетит — даже желание не успеешь загадать. Даже понять не успеешь, есть ли у тебя вообще какие-то несбывшиеся желания, когда он рядом. — Твоя память. — Угу, — согласно мычит Кенма. — Возвращается. Ебучим бумерангом с разгону в лоб. От такого не просто шишка останется, а целая, мать её, сосна. Из такой или мачты делать, или вешаться на ней от тоски. Мягкой, восковой тоски, которая плавится под солнцем его уродливых улыбок. Реально уродливых, фу. Смотреть тошно. Оторваться невозможно. Ёбаный Куроо. Ёбаное всё. Потому что он, похоже, тоже в какой-то момент перестал быть многоугольником. Или это происходило медленно, в течение семи лет? Два сраных октотетраэдра, которые тёрлись друг о друга и стачивали углы, пока совсем не стали овалами — гладкими от слова «гладить». От слов glad to meet you. Glad to снова и снова, блять, тебя meet. Нет, надо прекращать этот полилингвизм, всё равно ни в одном языке мира нет слов, чтобы выразить то, что закипает у Кенмы в голове, убегает молоком через край и стекает к животу. А ещё: есть только один язык, на котором с Куроо можно разговаривать, и этот язык у Кенмы во рту. Нервно елозит по кромке зубов, нетерпеливо касается высушенных жарой губ. Потому что он вспомнил. Он действительно не ждал тогда этого поцелуя. Он действительно ненавидел Куроо за него. За то, что предал его ножом в спину, губами в губы. За то, что осмелился рискнуть их дружбой, рискнуть их всем. За то, что не спросил, украл, выменял трепет первых нежных касаний на это неуклюжее, почти принуждённое недоразумение. За то, что их первый поцелуй был полунасильственным, полупрощальным. Нет, Кенма не хочет повторять это сейчас. Есть вещи, про которые снимают документалки с пометкой: «Не пытайтесь сделать это дома». И не дома. И вообще. А есть вещи… Вещи-снежинки. Уникальные, блять, как кристаллические узоры. Их не скопировать, их остаётся только ловить на язык, подставив лицо морозному небу. Как кислотную марку, как первую каплю дождя. Есть вещи… Такие вещи… Кенма тянет его на себя, тянет вниз, скомкав в кулаке футболку, и Тецуро неловко врезается в его губы своим лицом — где-то между щекой и носом, где ещё не твёрдо от скул, но и не влажно от рта. Место, которое на карты не нанесено, а потому названия не имеет. Смазанное касание, поворот головы, и вот эта нелепая авария становится поцелуем. Кенма сжимает губы с непосредственной упёртостью, не пускает язык Тецуро в свой рот, целует его неженато-ненежно, просто со всех сил прижимается собой к нему. Так дети впечатывают друг в друга мягкие игрушки с ехидным: «Целуйтесь», когда им ещё неведомо это скользкое, запретное, «французское». Для простого лобового столкновения поцелуй выходит по-странному долгим, но Кенма не отстраняется ровно до тех пор, пока Куроо не кладёт ладони на его щёки, и в его мягких поглаживаниях тянется что-то горячее, интимное. Тогда Кенма отшатывается и отворачивается. Хмурится в сторону. Всё — в сторону. И почему-то всё равно насквозь. Долбаная альтернативная геометрия. Физика. Шизика. Ши-за. Куроо молчит, словно проглотил язык — весь японский язык разом, и теперь слова подкатывают к горлу непереваренные, недожёванные. Куроо молчит так потрясённо и счастливо, словно Кенма ему, больному, согласился пожертвовать почку. Лёгкое. Мозг. Полный набор органов — выбирай. И он, дебила кусок, выбирает сердце. Будто оно ему, сука, и так не принадлежит.***
Остаток дня проходит в разъездах. Они мечутся по городу, как загнанные, от одного убежища к другому, и Куроо рассказывает про каждое: здесь мы спасались от холода на зимних каникулах, здесь спасались от жары на летних. Но всегда непременно спасались, словно там, на улице, их поджимало время. Так было четыре года. Целых четыре года, пока Куроо учился в университете, они встречались урывками, и расставание поджидало их за каждым поворотом, за каждым воскресеньем. И только длинные-длинные каникулы между семестрами помогали дожить до следующего раза. Всё, что Куроо рассказывает, Кенма сортирует по трём ящикам: «Вспоминаю», «Верю» и «Пиздит как дышит». А дышит Куроо часто, тяжело, словно пробежал марафон со скоростью спринта. Кенма не отстаёт: он и сам едва ли не вываливает язык изо рта, жадно хватая воздух, как Пудинг после забега за парковыми белками (ни одно животное не пострадало). Это всё жара. Город плавится, растекается под ногами, остаётся подтаявшим асфальтом на подошвах кед. Невозможно. Кенма задыхается, расплывается. — Мы сейчас испечёмся, — ноет он, наваливаясь на Куроо, который браво тащит его по направлению к машине, к живительной прохладе кондиционера. Кенме впору с предсмертным хрипом завалиться на землю и прошептать: «Оставь меня. Спасайся сам», но хуй там. «Не смей меня оставлять. Спаси любой ценой. И мужу моему передай, что он дебил». — До хрустящей корочки, — подтверждает Тецуро, вяло переставляя ноги. Они плетутся, как два старика с заржавевшими электрокардиостимуляторами — только что титановые бёдра не поскрипывают. Поди не семнадцать уже. Поди все двадцать четыре. — Ненавижу быть стариком, — ворчит Козуме. Жара выплавляет из него всю капризность, и он мироточит ею так же скорбно, как иконы в храме. — Отвратительно: я забыл лучшие годы своей жизни, пик своей юности, расцвет своих сил… — Детка, — с мягким упрёком усмехается Тецуро. Он старается идти так, чтобы хоть немного загораживать Кенму собой от солнца. Это… мило. И Кенма даже думает, что был бы у него кубик льда, он непременно бы поделился им с Куроо. Эта мысль вызывает смутное чувство дежавю, словно они уже когда-то… Ох. Нет, у этих воспоминаний температура куда жарче уличного пекла, — не хочу тебя расстраивать, но у твоих сил никогда не было расцвета. — Почему ты припарковался так далеко? Мы никогда не дойдём до машины, — ворчит Козуме, чтобы отвлечься от навязчивой идеи: кубик льда, тающий на языке. На языках. Между. Блять. — Давай просто ляжем в ближайшем теньке и умрём. — Давай, — соглашается Куроо, и действительно тащит его под дерево. Под кроной неподвижных, обезветренных листьев действительно дышится чуть легче. Кенма падает на траву, и земля дарит ему свою непрогретость. Боже. Как хорошо. — Знаешь, а ведь тут буквально в двух шагах есть аквапарк… Кенма измученно фыркает. Если Куроо сейчас скажет, что у них и там когда-то было свидание, этот факт без сомнений полетит в ящик «Пиздит как дышит». Потому что Козуме знает точно: нет такой вселенной, в которой он согласился бы на подобное. Разве что… Разве что в этой вселенной так изнуряюще, так невозможно жарко. — Похер, погнали, — выдыхает он, чувствуя, как на губах запекается раскалённый воздух. Токио весь день пытается испепелить их в режиме глубокой прожарки, и если вонючий бассейн, полный хлорки и людских выделений — их единственный шанс на спасение… Что ж. Пускай. — Подожди. Полежим пять минут, — просит Тецуро, утыкаясь носом Кенме в плечо. «Да не дыши ты на меня этим жаром», — хочется сказать, но Козуме молчит. Просто потому, что лень открывать рот. Двигаться. Жить. Он прикрывает глаза, прислушиваясь к себе, и вдруг понимает: вся зима под рёбрами бесследно растаяла. И вместе с ней половодьем сошло чувство предательства, чувство «Ублюдок, хватит делать вид, что мы мужья, и верни мне лучшего друга». Потому что вот он, Куро, лежит рядом — ровно такой, каким был всегда. Разве что красивее и овальнее — все углы разгладились, сделав его безобразно мягким. И Кенме начинает казаться, что сточились они, эти углы, от его собственных касаний. Сколько же их было, значит?.. Пять минут превращаются в полчаса, и обоим абсолютно плевать: и на время, сыплющееся песочно, и на прохожих, косящихся на них с ленивым удивлением. Алкаши какие-то. Бомжи. Разлеглись тут, тоже мне. — Идём, — наконец говорит Тецу, поднимаясь первым, чтобы помочь Кенме встать. Отдохнувшие, они добираются до аквапарка почти без потерь: семь потов уже сошли, остался восьмой — последний перед критической стадией обезвоживания. Но вода уже близко, до воды остаётся только отстоять очередь на кассе и забежать в магазин за плавками. Кенма даже не удивляется уже, что Куроо знает его размеры лучше, чем он сам. В раздевалке Козуме снова долго ковыряет взглядом старый шрам у себя на ноге, понимая запоздало, что теперь история о ремонте не кажется ему неправдоподобной выдумкой. Не сразу доходит и то, что это теперь не просто история — воспоминание. Он действительно это помнит: въедливый запах краски, ржавый гвоздь и вопли Куроо о столбняке. И то, как после он каждое утро целовал бинты над коленкой, чтобы «скорее зажило». А потом его губы неизменно двигались выше, касались бёдер, игриво вжимались в отпечаток резинки от белья на коже, и Кенма… Кенма ведь носил эту повязку на неделю дольше, чем требовалось, ради этого утреннего пододеяльного ритуала. — Ты чего? — спрашивает Тецуро, рассеянно касаясь белёсой полоски шрама — и по коже Кенмы от коленки по бедру и вверх ползут мурашки, спотыкаясь друг о друга, будто пьяные. — Ничего. Вспомнил кое-что. Куроо застывает. Улыбается, улыбается, выулыбливает всё внутри Кенмы к херам, а потом наклоняется и целует старый шрам. И это, блять, почему-то гораздо больнее, чем гвоздём. Гораздо опаснее, чем столбняк. — Мы в публичном месте, — ворчит Кенма, отпихивая эту наглую морду от греха подальше — того самого греха, который начинается на «прелюбо» и заканчивается так, что лучше бы не заканчивалось вовсе. Да, пусть продолжается. Пусть. — В публичном месте, а не в публичном доме, Куро. — Публичном, приличном, личном… — невпопад мурлычет Тецуро, и Кенма понимает: поздно. Не спаслись они от жары. Куроо вот расплавился и поплыл. — Так, всё, — решительно отодвигается он. — Я временно отстраняю тебя от себя. Запрет на приближение. — Может, лучше ордер на обыск? — Куроо улыбается конченным наркоманом, и Кенма почти готов пойти копаться в словаре юридических терминов, чтобы отыскать там что-то под названием «Запрет на отдаление». — На арест, — обрубает он и на всякий случай отходит подальше. Прячется за стенки кабинки для переодевания. Почему-то это Куроо даже не обижает — только смешит. — Ладно, — выдыхает он почти неслышно, словно только для себя: — Ладно. «Красивый», — снова думает Кенма недовольно, когда они одновременно выходят из раздевалки. Наверное, ему следовало бы испытывать что-то вроде собственнической гордости, ведь всё это — от макушки до пят — принадлежит ему по праву мужа, но он испытывает лишь жгучее раздражение. Горячее, плавящееся раздражение в низу живота. Окей, хорошо, может, это зовётся иначе. Но развивать эту мысль в людном аквапарке, когда пылающий жар от пропитанного запахом хлорки воздуха отделяет только ненадёжный слой ткани плавок, слишком безрассудно. А за рассудок у них вроде как отвечает Кенма. Куроо отвечает за всякое безобразие. А поскольку Тецуро всегда был ответственным мальчиком, безобразие не заставляет себя долго ждать: не успевает Козуме подойти к воде, как его подхватывают сильные руки, а в следующую секунду прохлада затапливает тело, забивается в нос, и приходится отфыркиваться вперемешку с матами. — Утоплю, блять, — мрачно бормочет Кенма, выныривая на поверхность. Волосы, мокрые и тяжёлые, падают на глаза, и лупить Куроо приходится вслепую, наугад. А он, придурок, только смеётся в ответ, и всё ему нипочём. Как с гуся вода. Только вместо слоя жира на перьях у Куроо жирный слой оперения. Той самой дурацкой счастливой крылатости. Окрылённости. «Мы ведь действительно никогда не были с ним в аквапарке», — понимает Кенма. Он не забыл, амнезия не выгрызла этот момент из его жизни. Просто это что-то новое. Что-то, чего у них ещё не было. И почему-то это кажется Кенме куда большей победой, чем всё, что он за сегодня вспомнил. Словно вместо того, чтобы отвоёвывать старые территории, он захватил неизведанную Terra Incognito, высадился на необитаемый остров, и теперь может сам устанавливать порядки, а не подчиняться написанным ранее законам. И первым же биллем он утвердит… — На горки? — предлагает Тецуро. — На горки, — кивает Кенма, и они плывут по направлению к красочным завиткам пластиковых труб, со стороны которых восторженные крики раздаются громче всего. Кажется, эти горки — одни из тех, на которые надо идти вдвоём, брать надувной круг и садиться, плотно-плотно прижимаясь друг к другу. Но это его почему-то больше не пугает. Это даже вызывает внутри что-то вроде чувства предвкушения, и когда Куроо берёт его руку в свою, мокрую и скользкую, Кенма сжимает его пальцы в ответ. Придумывать этому оправдания не хочется, хотя лестница наверх, конечно, опасная даже с резиновыми ковриками на ступеньках, а подниматься высоко и долго, и… — Бро?.. Бро! Ещё до того, как Кенма оборачивается, он уже знает, кого увидит, и почему-то это совсем не кажется ему странным: наткнуться на Бокуто Котаро в аквапарке. Этот парень, небось, живёт здесь. Пожизненно прописался на горках. — Эй, я думал, у вас там драма в самом разгаре, а вы резвитесь в бассейне! — смеётся он, и Кенма понимает: ни черта он не изменился за эти семь лет. Всё такой же шумный и бодрый, словно ему в задницу запихнули целую электростанцию. Единственное, что отличает Бокуто образца старшей школы от Бокуто двадцатипятилетнего, так это то, что за его плечом тенью не маячит Акааши. Кстати, где он?.. — Бокуто-сан, я же просил вас не убегать. Вы же знаете, что без очков я… Оу. Привет, Куроо. Кенма, ты… Ты уже в порядке? «Разве что в хаотическом», — думает Козуме. Как конструктор, который, вместо того чтобы собрать по инструкции, вывалили горой хлама на ворсистый ковёр. На детали которого ещё постоянно наступаешь и жалеешь, что родился. Но вслух он говорит: — Типа того. Акааши смотрит на него долго и проницательно, будто видит его насквозь. Кенма почему-то чувствует на языке привкус вина и полуночных бесед и понимает: они ведь дружат с ним. Давно уже дружат. Наверное, даже собираются по субботам под каким-нибудь нелепым предлогом вроде книжного клуба, хотя самое близкое к литературе в этих встречах — этикетка на обратной стороне бутылки. — Я рад, — сдержанно говорит Кейджи, и Кенма подмечает, что за семь лет его улыбка изменилась. Стала более открытой и широкой — такой похожей на улыбку Котаро. — Ага! — встревает Бокуто, отряхивая волосы от воды и разбрызгивая её повсюду. — Офигенно, что вы помирились. — Бро, — в голосе Куроо стынет предупреждение, и Бокуто распахивает глаза так, что в любом другом случае это было бы забавно. Но Кенме вообще не смешно: что-то неприятно проворачивается внутри. — Что? — спрашивает он. В горле першит. Грёбаная хлорка. Акааши чуть хмурится, переводя подозрительный взгляд на Куроо. Кажется, занимать сторону Кенмы для него привычно, но даже это не пускает трещину по корке льда, застывающего под рёбрами. — Ты не рассказал ему? — Кейджи поднимает одну бровь, складывая руки на груди. Даже посреди лестницы, ведущей на водные горки, и в мокрых плавках он умудряется выглядеть по-рекламному эстетично. Будто любая нелепица отскакивает от его ауры. А может, просто её магнитом тянет к Бокуто. — О чём? — Ни о чём, — мрачно отвечает Тецуро, сжимая руку Кенмы в своей: только не отпускай. Не уходи. Не надо. — Да ничего такого, — браво вступается за друга Бокуто, пытаясь исправить то, что натворил. — Все ссорятся, это нормально. Мы вот с Акааши постоянно ссоримся, да? — он с надеждой смотрит на парня, но тот непреклонен и непоколебим. — В последний раз мы ссорились с вами пять лет назад, Бокуто-сан, потому что вы хотели внести в нашу свадебную церемонию ужасно несуразные коррективы. — Всё ещё считаю, что парашюты — это круто, — обиженно супится Котаро, но Кенма отмахивается от его бубнежа, как от назойливой осы: ну давай, ужаль уже и забудем, ссыкло. Потому что очень, блять, интересно, как так надо поссориться, чтобы об этом знали общие друзья. — Парашюты — это, несомненно, «круто», Бокуто-сан, однако всему своё время и место. И это время и место — не наша свадьба. — Да, это наш медовый месяц, — мечтательно тянет Котаро, предаваясь воспоминаниям. А Кенма, может быть, тоже хотел бы им предаться, да только вот в его памяти ебучая дыра, которую даже парашютной тканью не залатать. Он требовательно сверлит Куроо взглядом, но тот лишь досадливо хмыкает и отворачивается. Кенма не сразу понимает, что это за эмоция кривит его рожу, потому что стыд — нечастый гость в чувственном спектре Тецуро. — Куро, — говорит он с нажимом. — Может, сначала на горки?.. — снова пытается всё свести в шутку, снова загораживается от него щитом своего непробиваемого юмора — такого же тяжёлого и плоского. — Тебе адреналина въебать? — шипит Кенма, выдёргивая свою руку из его, и, боже, даже чеку из гранаты было бы дёргать не так опасно. Куроо сжимает кулак, словно пытаясь ухватить покрепче ускользающее ощущение наполненности ладони, и скрипит зубами, которые почти клыки, почти волчий оскал, потому что снова в его глазах полнолуние, лес и охота. Дуло ружья у лба и некуда отступать. — Идём домой, — просит он, и что-то в его голосе, что-то выдернутое из тенистой прохлады и дремоты, из «Давай ещё пять минут полежим», почти заставляет Кенму сдаться. Но ему нужно знать. Нужно вспомнить, что заставило Куроо съехать из их лофта и на целую неделю поселиться у Бокуто с Акааши. Стоп. Откуда он это знает?.. Откуда эта разрастающаяся под ложечкой пустота? И почему так холодно в этом блядском аквапарке? Откройте окна, впустите расплавленный Токио внутрь. — Думаю, вам надо поговорить, — резюмирует Акааши, подталкивая Бокуто прочь. Напоследок он оборачивается к Кенме и с тихой серьёзностью добавляет: — Позвони мне потом, ладно? Козуме кивает на автомате и провожает их взглядом, закатывая глаза на виноватую рожицу Бокуто, который всё смотрит и смотрит на Куроо через плечо, одними губами шепча: «Прости, бро». Сам себя, блять, прости. С горки снова доносятся визгливые крики и плеск воды, но теперь это отзывается в Кенме волной раздражения — настоящего, а не того, что прогревало его изнутри. — Я хочу уйти, — говорит он, хватаясь за перила. После ладони Куроо они кажутся ненадёжной опорой, но сейчас он лучше руку себе отгрызёт, чем доверит ему. Они молчат всю дорогу до машины, и даже о жаре, которая моментально высушивает влажные волосы, Кенма не может думать с былым отчаянием. Сложно злиться на палящее закатное солнце, когда внутри полыхает куда сильнее — так сильно, что вокруг его солнечного сплетения вполне может образоваться новая планетарная система. Жизнь, правда, ни на одной планете не зародится. Всё выжжено. Всё застыло. Когда они садятся в пропечённый салон автомобиля, и Кенма неуютно ёрзает на раскалённой кожаной обивке, не зная, куда деть руки, куда деть себя, Куроо наконец предпринимает первую попытку пойти на контакт. — Эй… Вот только инопланетная форма жизни настроена враждебно. — Какого хуя, Тецу? — ершится Кенма, впериваясь в него злобным взглядом. И тут же понимает, что облажался. В тот самый момент, когда с губ сорвалось это ласковое замужнее «Тецу». Ну всё, теперь Куроо не сможет воспринимать его праведную ярость без этой влажной нежности во взгляде. Да он уже смотрит на него так ласково и безнадёжно, что злиться на него — преступление. И никакие судьи в мире не выпишут ему запрет на приближение, лишь строго отчитают Козуме за то, что посмел об этом подумать. Кенма вздыхает, растирая лицо, отмывая его от угрюмости и обиды. — Почему ты не рассказал? — спрашивает негромко, спокойно. И это не равнодушное холодное спокойствие, а смиренно приглашение к диалогу. Адекватность подана. Прошу за стол. — Потому что не хотел, чтобы ты вспоминал об этом. Надеялся, что, может, ну… — Тецуро усмехается, изламывая брови, изламывая себя. — Что можно отредактировать нашу жизнь, вырезав всё, что тебе не нравится? — выходит резко, словно октотетраэдр пытается проклевать скорлупу овала. — Наверное, — Куроо уязвлённо дёргает плечами, и Кенма давит, душит в себе не желание даже, а потребность его обнять. — И ты всё ещё не собираешься мне ничего рассказывать? — спрашивает Кенма в лоб, но мягко. Бывают же такие поцелуи, когда отодвигаешь его непослушную чёлку и касаешься губами. Тецуро поворачивается и смотрит просьбой: не заставляй. — Ладно, — выдыхает Кенма. — Поехали домой. Куроо благодарно молчит и заводит машину. Включается мерным гудением кондиционер, пытаясь разбавить духоту и концентрированную тоску в салоне. С духотой справляется, с остальным — не очень. Так и приходится дышать этим всю дорогу до лофта, но даже за дверью подъезда атмосферный состав не меняется, трещит искрами, заставляя лампочку над лестницей нервно мигать. — Опять она барахлит, — цыкает Кенма, щурясь переменчивому свету. Память явно над ним насмехается: ебучую лампочку он помнит, а самое важное — нет. Куроо вдруг застывает болезненно, будто в груди ёкнуло, будто в груди — сердечный приступ в двадцать пять. Рановато. — Да, — неживым голосом добавляет он. — Надо поменять. И снова. Снова это чувство, будто он что-то упускает. Что-то очевидное, лежащее на поверхности — только руку протяни и ухвати, но оно ускользает, мазнув по пальцам вертлявым хвостом. Едва переступив порог, Кенма заявляет, что устал, и Куроо приходится идти на прогулку с Пудингом в одиночку. Козуме зачем-то провожает его ссутулившиеся плечи взглядом из окна. Смотрит долго-долго, пока Куроо не скрывается за поворотом к парку. Он думает о мягкой подкладке в карманах безобразно синей куртки. Думает о шраме под коленкой. Думает о пустом перроне, на который больше никогда, если честно, не хочет возвращаться. Кенма отворачивается от окна, натыкаясь взглядом на смятую постель на диване. К чёрту. Он сгребает бельё в кучу и небрежно сбрасывает в стирку. «Надеюсь, — думает он, раздеваясь на ходу и заползая под одеяло их общей кровати, — намёк ясен». И уже засыпая, он слышит, как поворачивается в замке ключ, как приветственно цокают когти Пудинга, как осторожно, чтобы не разбудить, приоткрывает Куроо дверь их спальни. И ложится рядом, обнимая со спины и благодарно прижимаясь губами к шее.