***
Войдя внутрь, Александра сталкивается со внимательным взглядом Арсения на себе и кивком здоровается, на ходу стягивая куртку и вешая ее на крючок. Очевидно, она торопится и теперь больше похожа на девушку пропавшего парня. И Арсений, в черном бадлоне, с самостоятельно выпиленным из древесины и заговоренным амулетом на шее, тоже меняется. Только под действием сущности, любящей внимание, желающей шоу и жаждущей сильных, взрывных эмоций. — У вашего Антона фамилия Шастун? — выдает (из двух вариантов фамилии выбирается именно этот, потому что сущность так показывает с утра) Арсений, стоит Александре сесть в клиентское кресло. — А откуда вы?... Человек, впервые пришедший на сеанс к медиуму, определенно обвинит его в шарлатанстве — узнали все заранее из социальных сетей, пускай запись через ватсап и требует только имени и залога. При желании, конечно же, можно пробить номер через приложение, узнать по записи номера телефона фамилию, взять фотографию с аватара, найти страничку во «Вконтакте» и получить все необходимое для произведения впечатления. Но Александра была на сеансе вчера, и ей достаточно сказал Арсений, чтобы она верила в его способности. — Я предлагаю вам поехать на кладбище поработать. Я вам, конечно, и здесь скажу до хуя всего, но на кладбище я буду продуктивнее и информативнее. Это проверенная история, — заметив сомнение в глазах напротив, Арсений откидывается на спинку кресла и склоняет голову к плечу. — Вам ничего не будет нужно. Разве что согласие поехать и дать мне там крови. Впрочем, вчера вы согласились мне дать ее, не думаю, что за ночь передумали. — Мы поедем втроем? — Если вас это смущает, вы можете позвонить родственникам и позвать их с собой. Было бы славно, если бы они могли мне помочь. Родственники вашего парня, например, или друзья общие. — Нет, едем втроем, — отрезает для самой себя пути отступления Александра, не зная, что этим самым оттягивает одну интересную встречу, и порывается подняться. — Сейчас? — Сейчас, — он кивает, бросая взгляд на собранные саквояж и рюкзак. — Поработаем, я покажу все вам, если есть желание, и расскажу, что вчера узнал.***
В снятой машине Александра не выпускает из рук бутылку, врученную Арсением для того, чтобы, как он говорит, «пройти по блатному входу за плату». Но ее почему-то это не смущает. Впрочем, как и то, что она едет на кладбище с малоизвестными парнями, подсознательно ей хочется оказаться там и выслушать все, что станет говорить Арсений. И уже не важно, действовали ли на нее с того света или нет. Едет, значит, едет — и все. Пока они едут за черту города, Арсений рассказывает ей весь вчерашний вечер и все, что знает сам, поясняя, что большую часть информации они только едут получать и что она сама может увидеть то, что идет ему, если захочет. А он знает, что она захочет, потому что для лучшего эффекта на нее подействуют те, с кем он работает. Далеко не покойники. Арсений и сам-то не может управлять ситуацией, потому что им управляют те, кто дают ему силы и помогают работать. Большинство тяжелых и серьезных ритуалов проводится только с их помощью, и Арсений понимает их влияние на себя — если захотят, то возьмут весь контроль над его телом и разумом. И он с этим ничего не сделает. Да, Арсений иногда передает себя в руки той сущности, с которой работает и которая к нему подселяется, но он делает это осознанно и отлично понимает, что сам ничего не теряет, а является проводником. Без сущностей — бесов, демонов и подобной им нечисти — Арсений не сможет говорить с теми покойниками, которые отказываются от бесед, и доставать мелочи о чужих жизнях. У него нет возможности «выбить» информацию, а у тех, с кем он связан, есть. — А вот если я кровь вам свою даю... это никак не скажется? — наконец решает уточнить Александра, когда они идут от дороги к практически полностью заброшенному кладбищу. — Спаси и сохрани, Господи, никак не скажется на тебе, на мне — да, а на тебе — нет. Дурью не страдай, — Арсений быстро переходит к неформальному общению, ощутив себя в комфортной среде. Для кого-то комфортно — это про плед, какао и любое шоу, а для Арсения — кладбище, желательно, с могилами бабушки и дедушки. И это совершенно не страшно, потому что он привыкает за время практики к поездкам на кладбища и погосты — как для работы, так и для взятия материалов к ритуалам (земли и сухой травы, чаще пырея). Ему поехать на кладбище как в магазин сходить. — На перекресток пойдем сначала. Ни калитки, ни ворот на входе нет. Вокруг кладбища разве что покосившийся невысокий забор, ограждающий темные старые могилы от леса и дороги. Место совершенно безлюдное, и от этого Арсению хорошо — никто не пойдет и не будет спрашивать, чем он здесь занимается. А ночью для него здесь отдельное место силы, потому что тогда-то никого, кроме покойников и высших сил, нет. Потерявшая запал спрашивать Александра и молчащий, несущий рюкзак Эд идут за Арсением, который со знанием дела сворачивает на тропу, идет мимо могил, которым уже лет двадцать, и безошибочно выходит на перекресток, осматриваясь с прищуром и останавливаясь. Случай с Антоном серьезный, привычной работой в квартире с бесом и покойниками рода не обойтись, и Арсений решает не тратить лишнее время — сразу приступает к мощной работе, предполагающей разговор с покойниками с этого кладбища, которых ему нужно поднять. Конечно же, на его уровень виденья, не физически — наверное, это понятно и дураку. Не вмешивающийся до этого момента Эд забирает у Александры бутылку водки, отдает Арсению, присевшему на одно колено и раскладывающему атрибуты для начала ритуала, и делает несколько шагов назад. Ему, помимо контроля состояния Арсения, необходимо следить и за Александрой, которая может и в обморок рухнуть от такого пиздеца вокруг — кладбище за чертой города, какие-то ритуалы, нашептывания. Проводимые на кладбище сеансы априори сложные, и Эд понимает это не хуже Арсения. Одно дело — работать вдвоем, уже чувствуя друг друга и зная, что может произойти в любой момент, другое — привезти потерявшую парня девушку на кладбище и работать, надеясь, что она не потеряет сознание и не упадет на какую-нибудь из могил. Этого не хочется совсем, и Арсений, глянув на Эда, старается вложить это нежелание в свой взор. Перед собой на мерзнущую землю Арсений кладет все то же треснувшее зеркало, несколько купюр, затем поднимается, проходится взад-вперед, присматриваясь, срывает охапку сухой травы у дороги, возвращается и так же садится на одно колено. В его пальцах щелкает зажигалка, и трава подпаливается, начинает разгораться, и только тогда, когда она полыхает достаточно, Арсений кидает ее на зеркало и, полоснув клинком по пальцу, капает кровью сверху. — Поднимай всех, поднимай, работать будем, через меня пойдешь, говорить за меня будешь, — Арсений склоняется к зеркалу, закрывая глаза и свободной рукой зачесывая волосы назад. — Заходи, в меня заходи, смотреть пойдем через всех, что хочешь, смотреть пойдем. Все поглядим, подымай всех через нечистую, подымай всех по всем закоулкам, по всем поворотам, работать будем вместе. Не глядя он откручивает крышку на бутылке водки, льет немного на траву, откладывает в сторону и позволяет жидкости выливаться на землю, открывая для себя кладбище и «покупая» хороший вход. Следом идут сжигаемые купюры, которые мгновенно занимаются и горят сильным, безостановочным пламенем. — И она с нами пойдет, принимай, принимай. Все, как любишь, принимай, открывай нам всех, подымай, работать пойдем нахуй, сейчас всех ублюдков посмотрим, проклянем их к чертовой матери, кровью харкать будут до конца жизни. Арсений задирает голову, с прищуром смотрит на небо, стараясь избежать яркого света, кивает Эду, поднимается, стряхивая все лишнее с зеркала, и сразу поворачивает на узкую тропу между могилами. Собранный им же саквояж и рюкзак Эд забирает сам, бутылку с остатками водки ставит возле ближайшей могилы, берет за руку молчаливую, шокированную смыслом нашептываний Александру и почти бегом ведет ее по той же дороге. Еще не хватает им отстать от Арсения, подселившего в себя на работу беса. — К бабке моей пойдем, там показывать будешь, все покажешь мне, и девке покажешь, она хочет смотреть, — даже не обращая внимания на повороты, он идет по кладбищу и глаз от зеркала не отнимает: его ведут ноги, принадлежащие ему лишь частично. — А потом нахуй скинем всю хуйню на этого уебана, показывай только мне, показывай все, как придем. — А если я боюсь смотреть?... — уточняет Александра, когда они идут достаточно близко, чтобы слышать слова Арсения в зеркало. — Перебоишься, — не своим голос отвечает Арсений, оборачивается через левое плечо на нее и усмехается как-то неоднозначно, но точно легко. — Открывай все пути, все дороги, все жизни, открывай, сейчас, блять, все смотреть будем. Говорит, охуенно сейчас пойдет. Лучше, чем вчера, — и говорит он уже своим голосом, никак не отреагировав на резкую смену, как будто так быть и должно. Уже через пару минут (кладбище, очевидно, не такое огромное, чтобы блуждать на нем, а его еще и ведут) Арсений открывает одну из калиток к могилам, входит за забор и замирает, закрывая глаза и продолжая начитывать, но уже в несколько раз тише. Впечатлительной — а он Александру таковой и считает — необязательно слышать все его слова и пожелания, перемешанные с матом, который все больше прет из Арсения только по той причине, что сущность отражает пороки и работает через них (мат, сигареты, водка — это все принимается с удовольствием и прорывается, если подселить). У Эда из рук Арсений забирает саквояж, ставит его на небольшой деревянный стол и рядом кладет зеркало, отряхивая руки от остатков травы и стирая запекшую кровь с пальца. В отличие от остальных могил, эти две, расположенные рядом, выглядят неплохо — Арсений за ними следит. А само кладбище заброшено, к покойникам, скорее всего, никто не приходит, а они лежат здесь, возле места, где когда-то была их деревня, теперь снесенная и забытая. Арсений периодически видит здесь молодую девушку, ходящую на другой конец кладбища, но не более. Сюда и колдовать не ездят: далеко, незнакомо. Вот на городских больших кладбищах есть где размахнуться. А последний похороненный человек — бабушка Арсения. Он догадывается, потому что позже никаких обновлений не видел. Слева — могила деда Арсения, прожившего совсем немного и давно здесь похороненного. На ней от старости (или от чьей-то дурости) есть тоненькая трещина, идущая из нижнего левого угла в верхний правый. Ясное дело, что памятник установлен лет пятнадцать назад, никак не после смерти, потому что и денег на него не найти было тогда. Бабушка сделала это по той причине, что Арсению после первых осознанных вопросов объясняла — хоронить будет он ее рядом с дедом, никакого другого места она не примет. Попов Александр Владимирович. 24.03.1943 — 13.11.1965. И справа, соответственно, могила бабушки Арсения. Даже с фотографией — постарался. Попова Варвара Дмитриевна. 12.08.1946 — 05.04.2015. Из-за того, что Арсений часто приезжает именно на это кладбище (на других он тоже бывает, но реже), цветы здесь живые, уборка проводится, могилы выглядят чистенько и ухоженно посреди других — с гниющими крестами, без табличек, выгоревших на солнце и вымытых дождем, с обсыпавшейся краской на низеньких заборчиках и поломанными калитками, если те вообще когда-то были. Как частый посетитель кладбища, Арсений может приносить водку на помин чужим покойникам, прибирать на могилах, если совсем запущенная ситуация, и связываться с оставшимися душами, нарабатывая опыт и общаясь с теми, к кому никто не приходит. Выгода, можно сказать, в обе стороны. — Смотреть будешь тоже, тебе может до хуя и больше показать, — Арсений достает из саквояжа две черные толстые свечи, зажигает фитили и относит их к надгробиям, оставляя там и возвращаясь к столу. — Бояться его не надо только, даже я чую, что у тебя все трясется. — А кого — его? — задает вопрос Александра, едва-едва поборовшая себя, чтобы подойти к могилам и остановиться у калитки, сохраняя иллюзию возможности убежать. — Меньше знаешь — крепче спишь, — посмеивается Арсений, зажигая тонкую черную свечу для себя и забирая у Эда вторую бутылку водки и пачку сигарет. — Можешь называть его так, как тебе угодно. Хоть Васей. Черт, бес, демон, дьявол — как это вы называете? Чернуха, как Эд говорит. Дьявол и дьявол, черт с ним, — от своего же искрометного юмора он усмехается, качая головой, садится на прикрученную к забору лавку и открывает бутылку водки выученным движением, точно он самый настоящий алкоголик. — Можно сказать, он начальствует надо мной — все, что я тебе говорю во время работы, он мне передает. То оттуда, — Арсений кивает на зеркало, — то на ухо шепчет, то из покойников тянет. У Арсения, привыкшего к работе на кладбище, есть умение абстрагироваться от того, что на соседних могилах стоят покойники. Стоят — и пускай стоят, пока Арсений занят, тем более, они все подняты по его просьбе бесовщиной и уж точно сами не станут проявлять инициативу к разговору. Тем более, большинство здесь похороненных глубоко верующие, но, несмотря на это, отказаться ни от чего не могут — на том свете тоже есть иерархия. Разлив немного водки по земле и оставив почти половину в бутылке, Арсений критически осматривает нерешительную Александру, от этого взгляда делающую два шага вперед, и ввинчивает мягкий конец свечи в стол, надавив и испачкавшись в потекшем воске. Ему неудобно будет работать со свечой в руках, а возить подсвечники на кладбище не хочется. Взгляда Арсения во время работы можно определенно испугаться на всю оставшуюся жизнь — холодный, отстраненный, но при этом неимоверно внимательный к тому, что обычные люди не видят. Он придерживает одной рукой зеркало прямо за текущей черным воском свечой и всматривается в собственное отражение, словно ждет изменений, говорящих о том, что ему пора продолжать рассказывать. — Покойница за тобой стоит, — отняв глаза от зеркала, замечает Арсений и взмахом ладони показывает Александре за спину, видя, как она разом напрягается и оборачивается — чего она там хочет увидеть без способностей и связи с черными силами? — Волосы кудрявые, но не ее, — он крутит пальцем вокруг головы, рисуя невидимые пряди, и возвращается к зеркалу. — Мой говорит, что парик это. В нем ее хоронили. И в чем-то красном... Ругается стоит за тобой, говорит, в хуйне в гроб положили. — Мы думали, ей понравится быть в новом платье... — Ей похуй, что вы там думали, она вас такими хуями кроет, что дай Бог, говорит, что платье готовила на похороны себе, а вы ее обрядили, как шута, — Арсений с усмешкой осматривает пустоту за спиной Александры, ежащейся от этих слов и уже желающей поскорее оказаться в пустой квартире, а не посреди кладбища где-то за чертой города. — Сгорела изнутри как будто. Не пожар, а как онкология какая-то. Быстро так еще. Раз — и все, блять. — Да, Арсений, да, — и она в ответ переходит к неформальному обращению, потерянная от рассказа про онкологию тетки и цвет ее последнего платья (в конце концов, про заболевание еще можно что-нибудь найти, но назвать цвет платья — невозможно, учитывая то, что обычно в красном не хоронят). — За три месяца. — Говорит, чтоб блядовать прекращала и детей рожала, ну и хуйня, — смеется не своим смехом Арсений, обнимая себя за плечи и заглядывая в зеркало лишь периодами, чтобы успевать посмотреть на Александру, Эда и остальные могилы. — Была б живой, тростью бы еще замахнулась на тебя. А сейчас вообще на мужа жалуется, якобы он там с кем-то... — Да, он женился еще раз недавно. На молодой. Никак не отреагировав на это замечание Александры, Арсений отмахивается то ли от нее, то ли от покойницы, то ли от них обеих, склоняется ближе к зеркалу и продолжает начитывать, смотря в отражение через огонь. Доверять только покойникам значит позволить себя запутать, потому что самую правдивую информацию он все равно всегда получает от сущностей, с которыми работает. Покойники могут рассказать о себе, о своих близких, несмотря на степень родства, но никак не о неизвестном парне, попавшем в беду. — Мой говорит, проклясть надо этого ублюдка, — оглаживая плечо и затем переходя ладонью на шею, Арсений садится ровнее, точно сзади его контролируют с железной, больно бьющей линейкой. — Твори, твори через меня, показывай, кого проклинать будем, показывай мне, блять, все, что знаешь сам, показывай. Всю гадость на него скинем в твою славу, показывай только, все рассказывай, через меня выходи сюда. Бери мое тело, нахуй оно мне не нужно, бери и рассказывай все, как есть. Девке его надо все узнать, все показать, чтобы не сомневалась в тебе. Твори через руки, через ноги, через язык, твори, говорю, через меня, выходи через меня, работать будем. Не переставая нашептывать, он поднимается с лавки, подходит к могилам, присаживается на одно колено перед могильной плитой бабушки, склоняет голову вниз и срывает сухой травы, правда, в несколько раз меньше — это скорее не охапка, а небольшой букетик, чуть-чуть осыпающийся в руках и пахнущий смесью осени и зимы, как и подобает поздним растениям. На ладони тут же образуются красные засечки — жесткие сухие стебли режут кожу. А на лице у Арсения отражается разве что внутренняя ухмылка, в которую он (и не только он уже) вкладывает большинство своих нынешних эмоций. Из кармана он тянет зажигалку, которых по сумкам и курткам разбросано штук десять, и поджигает расползающийся в стороны сухой букет с могилы, тут же занимающийся пламенем и издающий терпкий, исконно летний запах. От взмаха руки вокруг развеивается густой, белесый дым, уходящий в небо закручивающимися полосами. Арсений ладонью отгоняет его от лица, морщится, но уже не жмурится от попадания на чувствительную слизистую. — Шутка как будто, — чужим голосом замечает Арсений, медленно поднимаясь, чтобы не быть спиной к Эду и Александре, которая ловит каждое его слово, боясь все меньше и меньше. — Вот обычно, — теперь говорит уже Арсений, в этом нет никаких сомнений, — когда людей пиздят, там все вокруг убийства крутится. Изнасиловать, убить, хуйню какую-то такую, а здесь нет... Как прикол от ебанутости. Вернувшись за стол, Арсений кладет руки вдоль зеркала и ложится сверху, почти утыкаясь лицом в собственное отражение и держа подальше от головы ладонь с горящими травами. У него незаметно выявляется горб, начинающийся с лопаток и уходящий вниз ровным скатом, хотя за Арсением обыкновенно такой особенности не наблюдается. А глаза, когда он поднимается и отрывается от зеркала, наливаются какой-то непередаваемой злостью, которую человек не может испытывать, на которую не способен даже самый ненавидящий кого-либо человек. Помимо голубизны, схожей с небом над ними, в них плещется ярость — вот-вот она выльется за края и польется по щекам красными реками, заливая все вокруг стремительно и бесповоротно. И при всем этом Арсений молчит, смотря перед собой отрешенно и словно ведя в голове диалог. — Здесь болит, — он, продолжая выглядеть агрессивно-отрешенно, оглаживает собственный затылок и переходит слитным движением к виску. — Уебали ему. Тот мужик уебал, — Арсений его Александре не описывал и не показывал, поэтому рассказывает ей повторяющиеся мерзкие виденья, от которых хочется вывеситься за забор и очистить желудок. — Морда такая широкая, как у свиньи. Мразотная улыбочка, ебнутый. Мой вот стоит и говорит, чтоб я сказал, что он как с дурки. Шиза у него какая-то, — у него на лице все больше осознанности, а в движениях, в противовес, — все меньше смысла. — Показывай, показывай мне, как все случилось, показывай... Твой вышел куда-то поздно прямо очень, ночью глубокой, и этот... Показывай, сука, показывай, все на мне показывай, все, как любишь, для тебя. Оставляя зеркало на столе, Арсений поднимается с лавки, пару секунд медлит, будто вспоминая технику ходьбы, затем хищно приближается к Александре, склоняет голову, точно разминается перед тренировкой, улыбается ей с блеском в глазах и становится сзади, кладя одну руку на плечо. — Стоял где-то во дворе, у каких-то качелей желтых, потрескавшихся, курил... И этот подошел к нему сзади, как обратился, может, и руку на плечо вот так положил, сжал, — не обращая внимания на то, что Александра оборачивается к нему через плечо и находится чересчур близко к лицу, Арсений всматривается в исходящий от горящей травы дым и забирает оттуда все, что ему показывают. — Твой так обернулся, вот, как ты на меня сейчас, и этот как-то замахнулся неудачно, в лоб хотел уебать, получилось, что в висок. И Арсений, вживающийся во все это не по собственной воле, действительно на нее замахивается. Его ладонь проходит в нескольких миллиметрах от лица: Александра отшатывается, врезаясь плечом Эду в грудь, и тот ее поддерживает за локоть, надеясь, что Арсения не повлечет никуда, как было предыдущим вечером. В конце концов, с кладбища можно выбежать на дорогу и кинуться под машину — никто не может знать, как решит поиграть нечистый. А с другой стороны, игра интереснее, если фигура жива, а не размазана по дороге. Лучше Эду не думать об этом посреди кладбища, когда Арсений, подселивший в себя сущность, рассказывает и рассказывает все, что видит, — тревожность сразу подскакивает до максимальной отметки, так с легкостью можно получить нервный срыв. Прямо-таки здесь, среди заброшенных и никому не нужных могил. — Открывай все мне, открывай, твори моими руками, моими ногами, моим языком, твори, показывай, что дальше было? Открывай-открывай-открывай через меня, входи в меня, показывай, — Арсений взмахивает рукой с горящими уже практически у пальцев травами, и вокруг него образуется дымовое облако, скрывающее лицо, из которого он, в отличие от Александры, не выходит. — Псих, он точно псих, прости Господи. На машине куда-то увез он его, но это не его машина, как мой говорит. Как знакомого какого-то, искать ее бесполезно. За город куда-то повез, как мы ехали, только дольше. Слова за плечом вдруг побуждает Арсения вихрем отлететь к зеркалу и, подхватив и расположив его удобнее в руке, закрыть глаза. Губы часто-часто распахиваются в словах, выдыхаемых изнутри с тяжестью, а под горящими глазами четко вырисовываются черные круги от недосыпов. Но Эд их не видит — они показываются сущностью только для Александры, и лишь она способна их видеть на Арсении. Грудь у Арсения вздымается часто-часто — он расстегивает большие пуговицы пальто, отпускает зеркало, чтобы выпутаться из рукавов и без задней мысли скинуть его частично на землю, частично — на невысокие колья забора сзади, и возвращается к работе. Когда в следующий момент Арсений поднимает глаза на Александру, они у него сияют зеленым, словно за мгновение он вставляет себе цветные линзы. И ей больше не кажется, что во всем этом есть хоть капля какого-то обмана — она стоит посреди кладбища, чувствует жуткую тревогу и страх с момента, когда Арсений вселяет в себя сущность, и видит на его лице черты Антона. Уже никак не доказать теоретической лжи, и легче из кожи вон вылезти, как змея, чем найти всему происходящему достойное объяснение. Не может Арсений заставить ее видеть то, чего нет. — Дом какой-то показывает мне... Низенький, деревянный, как изба какая-то старая. Чихнешь — и р-р-развалится к хуям, — последнюю фразу произносит Арсением сущность, и это так отчетливо видно по резкой вспышке в его глазах (Александра вновь видит их голубыми) и так слышно по хрипу, что пора бы и испугаться. — Я бы пригнулся, когда заходил. Арсений сбрасывает на землю догорающие и уже оставившие на коже свои красные следы травы, притаптывает их носком ботинка, рукой ведет линию над своей макушкой, показывая высоту входа, и начинает размеренно вращать головой по кругу. Так обычно делают, когда мучит мигрень или после долгой работы за компьютером, и только Александра узнает в этом движении Антона — он так всегда делает, закончив какие-то свои дела в ноутбуке. — Но он не в нем, сбоку где-то пристр-ройка, — на последнем слове прорывается та же хрипота, и по Арсению видно, что он мало того, что не контролирует это, так еще и не замечает (либо привыкает за пять лет работы). — Даже пола там нет, земля, и вокруг как комнатка какая-то. Как в тюр-рьмах, блять, — он возвращает глаза к зеркалу, усмехается отражению, которое постепенно совершенно перестает быть похожим на него, и опять встает с лавки, разве что на этот раз автоматически. Ни с чем не спутать Арсения, подселившего себе на время ритуала сущность, — у него меняются глаза и голос, становящийся самым настоящим отголоском ада. Как-то так и представляют себе люди бесноватых, которые в церквях по полу валяются и орут не своим голосом. Только Арсений контролирует это: может вызвать сущность в себя, может выпустить, может вселить в другого и потом забрать себе (все чаще для этого он прикладывает усилия и позже говорит Эду, что жутко пугается, когда люди не отдают зеркало и мотают, как одержимые, головой, чтобы его не отбирали). Движения у Арсения становятся резкими, как будто он не ходит по земле, а появляется на конкретном месте из ниоткуда, и за ним тянется след из него самого; будто он идет собственными шагами. В нем это появляется только на ритуалах, и Эд, знающий другого Арсения лучше любого человека на земле, боится этого больше, чем Александра: она-то не представляет себе обычного Арсения, любящего вино и посмотреть какую-нибудь комедию про деревенскую девушку и миллиардера. Эду, которому Арсений в руки отдает зеркало отражающей стороной к нему самому, не хочется смотреть на меняющегося на глазах Арсения, только он не может оторваться — его взгляд липнет, как мухи на клейкую ленту под потолком. И она, очевидно, их потом убивает. — Все болит у меня, холодно пиздец, — он то ли делится собственными ощущениями, то ли описывает чувства Антона, но затем начинает тереть запястья, задрав рукава бадлона, и с прищуром глядит на отражение в зеркале сущности, которую не видно никому, кроме него самого. — Запястья как связаны, он бы потер их, но не может, так, — Арсений складывает руки крестом набок, так, что обе ладони расположены на одной высоте в запрещающем знаке, — показывает. Не двигается, значит. Но живой, думает о чем-то... И ноги тоже вот так... Он сводит бедра — внизу ботинки бьются друг о друга. В костяшках отдается тяжелая длинная боль, как будет, если удариться ими друг о друга без препятствия. Руки, сложенные, как и прежде, приложены к груди и от этого ходят ходуном от глубокого быстрого дыхания. — Пойдем покажу тебе, — не спрашивая, Арсений подается вперед, хватает Александру за локоть, забирает зеркало у Эда и уводит ее к лавке — пути назад он ей нарочно не дает, чтобы полчаса не уговаривать и не раздражать себя и сущность, которая уж очень любит людские эмоции и живую молодую энергию. Ее он усаживает на лавку, направив за плечи, и возвращается к могилам. Есть большая разница между тем, чтобы показать человеку через зеркало несколько мгновений или покойника, и тем, чтобы объяснить историю, дать заглянуть за жизненную ширму и, быть может, прийти к чему-то. Александра глядит на его спину с едва-едва приметным горбом, выраженным в поднятых острых лопатках и склоненной вперед голове, из-за чего он кажется получеловеком-полудьяволом. Как будто бы она сейчас действительно видит его преображение — на самом деле, большинство из изменений в Арсении видны только Эду и Александре (на других сеансах, соответственно, другим клиентам). На камеру записать не получится ни проявляющийся горб, ни изменчивость глаз. А вот все остальное можно запечатлеть, потому что перемены в голосе и поведении действительно есть. Одной тяжелой ледяной волной Александру кроет, когда она понимает, что сейчас ей придется смотреть на кого-то внутри зеркала, кого Арсений называет дьяволом, и что она увидит что-то об Антоне. Первое не приносит никаких эмоций, кроме всепоглощающего страха, чувствуемого Арсением, а второе заставляет трепетать и соглашаться на все. Да, отношения у них нельзя назвать любовными, пусть у них есть все внешние признаки пары, но она за Антона все равно безумно волнуется. А изначальное безразличие вызвано разве что отсутствием веры в сверхъестественные силы. Кстати, именно отсутствие веры в сверхъестественное побуждает сущность так влиять на ее состояние и склонять Арсения к тому, чтобы показать ей все. Чтобы больше не было никаких сомнений. — Через меня в нее пойдешь, все покажешь, пускай, блять, смотрит на всю эту хуйню, пускай посмотрит сама, пускай уверует в тебя, открывайся ей весь, силы мои полностью открывай, сейчас все покажем, возьмешь все, что хочешь, — прикрыв ладонью глаза, Арсений раскачивается с носков на пятки и вращает головой, словно у него затекает шея. — Покойников закрыть надо, тут вокруг, прости меня Господи, как на празднике, — не смотря вокруг и считая лишь энергию, замечает Арсений, растирающий запястье руки, держащей зеркало, пальцами другой. — Мужик какой-то темненький, как зубов нет. Арсений оборачивается к Александре, которой уже, откровенно говоря, хуево от того, что он говорит обо всех покойниках, которых она сама едва-едва помнит. Свободная от зеркала рука поднимается, словно сама собой, и он пальцем указывает Александре за левое плечо. — И женщина какая-то, другая уже. Низенькая, в косынке, в руках что-то постоянно вертит, — он характерно двигает руками, точно вяжет что-то, но не понимает, чем же именно занята пришедшая покойница, и продолжает говорить то, что является ему ясным. — Проклинала всех направо и налево, но ни хуя там не сбывалось, потому что не было никаких сил у нее. Последний хуй без соли доедала, как мне мой говорит. Давно умерла. Своей смертью, — Арсений стучит себе кулаком по груди, ближе к сердцу, и хмыкает. — Я их всех не переберу, нахуй пусть идут, не это смотреть приехали. Потом можем уже в хате их вызвать, все придут. А не придут, так заставят прийти, — он разворачивается, становясь к Александре и Эду спиной, и переходит на шепот. — Закрывай их к чер-р-ртовой матери, закр-рывай, мешают мне, закр-рывай, тебя слушать буду, ты показывать будешь. И мне, и ей. Закрывай-закрывай-закрывай, пусть уходят нахуй, пусть хоть надрываются — не хочу их слушать, закрывай-закрывай-закрывай их. Гулять сейчас пойдешь, гулять пойдешь по девке, сейчас пойдешь, только показывай. Закончив, Арсений возвращается к столу, кладет зеркало и продолжает доставать атрибуты из саквояжа, точно у него там черная дыра, из которой можно вытянуть хоть Пизанскую башню в ее натуральную величину. Из небольшого черного тканевого мешочка он тянет тесьму с деревянным крестом, отдает Александре запечатанный скарификатор, зажигает еще одну черную свечу и всучивает ей же. На кладбище работать определенно легче — земля не лежит какое-то время в пакетах и шкафу, не теряет энергии, и ощущения тогда становятся глубокими. Пока он раскуривает сигарету, еле-еле придерживая кончик зубами, Александра молча наблюдает за его подготовкой — ей страшно спрашивать про крест, но она почему-то решается: — А это чей? — С черного рынка, — пожимает плечами Арсений, точно для него это равно походу в продуктовый магазин. — С покойника. Не бойся, это не на тебя. Она кивает — хорошо, что не ей — и неопределенно смотрит на свечу в своей руке. — Подожди, — отмахивается Арсений, берет горсть черствой земли — на пальцах остаются трещины и ранки — и высыпает прямо на стол перед Александрой, сверху кидая раскуренную сигарету и наматывая себе на пальцы тесьму с крестом, который болтается неприкаянно от каждого движения. — Палец давай. Или сама? — Сама не буду. Очевидно, Арсений пренебрежительно морщится, закатывает глаза, забирает у нее скарификатор, передает зеркало в одну ее ладонь, свечу с противоположной стороны от фитиля разминает, чтобы вдавить в стол, как и предыдущую, и берет свободную руку Александры за запястье, придавливая кожу до отметин. Без церемоний и уточнений, страшно ли, больно ли бывает обычно, он прокалывает ей средний палец, выдавливает кровь на землю, лежащую на столе, и льет на зеркало дожидающуюся этого момента водку. — Принимай что даем, принимай, все принимай, показывать сейчас ей станешь через меня, выйдешь через меня к ней, — Арсений пальцами руки с крестом трет переносицу, становится за спиной Александры и кладет обе ладони ей на плечи, припирая к столу и лавке, но не удерживая и не вызывая ни одной негативной эмоции своими касаниями. — Владыку зову, покажись-покажись, покажи себя ей, покажись нечистой во всей красе, покажись, работать будем. Выходи полностью, выходи за пределы, выходи из меня, переходи к ней, — он шепчет, глядя через отражение себе в глаза, от чего Александра все больше чувствует тревогу и благоговейный страх. — На все четыре стороны выходи, владыка, нечистого показывай ей, чтоб, блять, до конца жизни помнила. Двери, ворота открывай, проходи через меня в нее, проходи, блять, сквозь меня, сквозь мой разум, пользуйся, выходи-выходи, твори мной все, что попрошу, что вздумается. К тебе пришла, кровь дала, водки дала, пр-р-ринимай ее, как меня принимаешь, крест даю, владыка, бери и твори. Арсений внимательно всматривается в лицо Александры через отражение, контролируя степень погружения и понимая, что на кладбище сила сущности кратно растет, а поэтому в любой момент что-то может пойти не так. Но они здесь с «подарками», и все обязано идти по нигде не прописанному, но понятному плану. — Смотри себе в глаза, — он склоняется к ее уху, заправляет за него светло-русые прядки и щурится на собственное отражение, крутя между пальцев крест и тесьму. — Видишь? Она молчит, и Арсений понимает, что видит, но требует ответа. — Видишь? Только он вынуждает ее затравленно-пораженно кивнуть — или не только он? — Серым или?... — Нет... Нет, — она мотает головой, но глаза не смеет опустить: боится потерять то, что хватает. — Как... Как лицо после пожара. Стоящий в метре Эд тоже, как и Арсений, узнает описание — конечно, Арсений и ему мог показать (и не ради выяснения чего-то, а просто так, из интереса, когда закончил основную работу) дьявола через свое зеркало. По крайней мере, в таком виде сущность предстает перед теми, кто не имеет самостоятельных сил, — с обгоревшим лицом в красной коже, со знакомым оскалом, который перенимает Арсений, подселяя к себе. Без рогов, без копыт, без дырок вместо глаз. — Спрашивай, — требует Арсений, подкладывая крест к земле. — Мысленно проси показать все, что хочешь, — пока Александра собирается с мыслями и задает вопрос, боясь узнавать, как она получит ответ, Арсений берет еще сигарету, сует ее между зубов, надламывает свечу, стараясь оторвать ее от стола и пачкаясь в воске, и прикуривает от нее с совершенно спокойным видом, как будто недавно не запрещал клиенту так делать. — Видишь? Арсений видит ее виденья в зеркале, потому что ему для этого необязательно иметь подселенного дьявола, и курит, выдыхая дым прямо ей в волосы и, соответственно, на зеркало перед ними обоими. — Покажи, покажи рожу эту, покажи ей рожу, владыка, покажи ей, — он закрывает глаза, попадая в виденья и вновь просматривая мгновения с ударом Антона по голове, с автомобилем, с небольшим домом посреди леса, с хлипкой тонкой пристройкой, с изредка мелькающим лицом Антона, который с каждой минутой становится все худее и бледнее. У Александры на лице отражается ужас и непонимание происходящего — то, что ей приходит в голову чужим голосом и показывается в зеркале сменяющимися картинками, не может действительно происходить с Антоном. Такого быть не может — или, по крайней мере, она хочет верить в это. Но пока она, поглощенная внезапно нахлынувшим животным страхом и вжавшаяся спиной Арсению в грудь, глядит в зеркало и запрещает себе отворачиваться, все происходящее для нее реально, точно она сама проживает эти мгновения. В момент удара по голове Александра чувствует пульсацию в висках, затем, когда ее заставляют смотреть на мчащейся автомобиль, ей кажется, что не хватает места для ног и что все тело сводит, блокируя любые движения. Но все это только проекция ощущений Антона на нее, и происходит это по просьбе Арсения — сущность, вошедшая в ее голову, делает все ради полного погружения. Ее глаза в зеркале тоже вдруг загораются зеленым, точно светофор зажигается после длительного ожидания, и Арсений видит это, отмечает, что глаза и у него, и у нее зелеными становятся от желания сущности работать со случаем Антона, усмехается удачности ритуала, одну ладонь отнимает от плеча Александры и прикладывает к подбородку, ощущая все то же, что и она. Только для него боль в затылке, тяжесть в ногах, потемневший вдруг мир вокруг — обыденность. Он привык к такой работе, а Александру от этого уносит совсем — ее трясет крупной дрожью, свободная от зеркала ладонь вцепляется в стол, а она сама все подается и подается назад, пытаясь уйти от видений и схватиться за защиту, которую сейчас видит только в Арсении, — раз он может вызвать и вселить, то может и выселить, прогнать. Но зеркало она отпустить не может. Понимание, что зеркало крепко держит кто-то внутри нее, добивает окончательно, и страх за Антона сменяется самой настоящей истерикой. У нее по лицу льются реки слез, словно за веками кто-то ломает плотину. Определенно, ей управляют ради веселья, ради скачков эмоций, ради страха, которым фонит от нее за версту. И Арсений знает об этом, но ничего не говорит клиентам во избежание большей истерики во время ритуалов. Ничего существенного у них не заберут — пару дней будут апатичны и усталы, только и всего. Не им платить за ритуалы — все снимается, как с банковской карты, только с Арсения. — Сука, покажи ей его, показывай, — не то чтобы сущность не знает, как вызвать нужные эмоции, просто она играется с чувствами, а Арсению хочется поскорее закончить издевательство над Александрой и перейти к окончанию сеанса (он уже решил, что будет наводить порчу на владельца «рожи»). — Показывай, сука, показывай, через меня пропускай. И в нее, и в нее пусть все идет. Дам еще тебе, дам, только показывай ей. Порчу наведем, заберем жизненные силы у этого ублюдка, все заберешь себе, все заберешь, показывай ей все, вся открытая перед тобой сидит девка, бери да давай нам ответ. А когда в следующую секунду Александра резко отшатывается назад и пытается разжать пальцы на зеркале, Арсений хватает ее за плечи обеими руками и наклоняет вперед — хочет, чтобы смотрела до конца. В слезах она начинает задыхаться, но сущность запрещает ей отворачиваться и выпускать зеркало, а Арсений — падать назад, уходя от видений. Будет только хуже, если она прервет ритуал. — Видишь мужика? Мужика видишь? Смотри в глаза ему, смотри, — стискивая сквозь куртку ее плечи, Арсений закрывает глаза на мгновение и запрокидывает голову, облизываясь. — Хочешь, чтобы он кровью плевался до конца жизни, чтоб сдох, как собака? Хочешь, конечно, хочешь. Мы ему наведем такое, что вся семья потом будет разгребать, когда он подохнет. А семья есть... девки две, такие же суки мразотные, как и он. Только он еще и ебнутая тварь. Проклянем его, сам в петлю полезет, так будет бояться жить. Наведем ему, чтоб помер, как псина подзаборная. Отпустив плечи Александры, переставшей вырываться, Арсений берется за зеркало с другой стороны и поднимает взгляд на Эда, мол, «сейчас наделаю ему, чтоб сдох, и поедем». Но ни через десяток секунд, ни через минуту молчания и ступора от Арсения Александра зеркало не отпускает — молча в него смотрит, вцепившись пальцами с аккуратными розовенькими ногтями в край, и не реагирует даже на громко каркающую ворону, слетевшую с ветки среди леса и промчавшуюся над ними чересчур низко. — Мне отдавай, отдавай, — завораживающе низко шепчет Арсений, выйдя из-за ее спины и встав с боку, чтобы видеть ее глаза. — Отдавай мне, все, отпускай все, что видела, отдавай, достаточно на сегодня. Отдавай, — он хмурится, берется обеими ладонями за зеркало и дергает на себя, присев так, чтобы поймать взор Александры. — Отпускай ее, блять, отпускай, не нужна она тебе больше, сука, отпускай-отпускай-отпускай, — шепот становится необычайно быстрым, четким, как будто Арсений — актер, способный четко и без мыслей произносить слова с такой-то скоростью. — Хозяин, отпускай ее, говорю, в меня выходи, в меня переходи, уходи от нее, ну ее нахуй! Отпу-ускай, в меня возвращайся, сейчас жрать будешь грешную душу, отпускай, сейчас получишь все, что желаешь, отпускай ее, нахуй она тебе сдалась? Мужика того сейчас обработаем, говорю, будешь измываться, пошлешь туда нечистых, будь он трижды проклят, пусть дороги ему все закрывает, пусть застрелится он к чертовой матери, нехуй было, блять, пиздить Антона. Устроим ему предсмертный, блять, веселый танец, выходи в меня, хозяин, — ему удается выдернуть зеркало из ее ослабевших рук, и он тут же пролетает мимо Эда, скользит за забор и быстро скрывается за ближайшими деревьями, чтобы договориться с сущностью и потом вернуться наводить порчу.***
Понемногу Александра приходит в себя, благодаря Эду, который, уже наученный, дает ей бутылку воды и раз пять уточняет, не хочет ли она на время отойти в машину: Арсения-то все равно минут десять не будет, ему необходимо «пообщаться» с сущностью, а это дело небыстрое и нелегкое, несмотря на их крепкую связь. Но она отказывается и соглашается ждать Арсения столько, сколько нужно. Видя ее эмоциональную возбужденность, Эд тактично спрашивает о том, что она помнит из видений, что совпадает с действительностью и что подходит под ее версию случившегося. Все-таки ей стоит выговориться — и не кому-то там, а тому, кто понимает, о ком она говорит. Если есть деньги на психолога, то тот сам скорее сойдет с ума, чем объяснит сделанное Арсением. А Эд отлично понимает Александру и готов слушать все, что она согласна рассказать. И она откровенничает так, что кажется, будто слова эти намного интимнее всех разговоров о сексе вместе взятых, — все попадания объясняет, каждое виденье об Антоне вспоминает раза по три, каждый раз поражаясь и пугаясь снова, и жмет плечами, не зная, как объяснить то, что зеркало ей не хотелось отпускать и что она потеряла на некоторое время любой контроль над собой — могла двигаться, говорить, подсознательно этого хотела, но желание внутри подавлялось. И Эду приходится пояснить максимально аккуратно, что это воздействие сущности на ее сознание — так бывает всегда, когда Арсений подселяет ее в других. И Арсений, уже возвращающийся к ним из-за деревьев, никогда никому не расскажет, что сущность так играет с ним и с тем, в кого входит. Ей весело чувствовать страх людей, которые ничего не сделают против нее, и приятно играть, не отпуская человека и дразня Арсения, уверенного в своих силах. Происходящее может сопровождаться похихикиванием — не мерзким, не гаденько-тоненьким, а обычным отдаленным хихиканьем. Это сущности, с которой он работает, весело от поглощаемых эмоций человека и вспыхнувшей мысли об опасности у Арсения. — Блять, это пиздец, я б нахуй слал такую хуйню, это не я, это к нему все, — он указывает себе за плечо, точно Эду или Александре может быть видна сущность, стоящая там. — Сейчас покормим нечистую, тогда успокоится. — А нам с этого что? Будет так же, как сейчас? — с опаской уточняет Александра, которая согласится на ритуал, даже если получит положительный ответ. — Не, не будет. Мы ж, можно сказать, жертву ему другую подкинем, зачем ему мы? — Арсений, вернувшись к столу и положив на него зеркало, копается в саквояже и каждые секунд тридцать вздыхает, не находя чего-то на положенном месте. — Если б он хотел за ритуалы кого-нибудь прикончить, чтоб подпитаться, то я б уже вон там, — не смотря, пальцем он указывает на место возле могил бабушки и дедушки, — лежал. Года три точно. Я ж не просто так помощь прошу, я приношу водочку, сигареты, когда-нибудь еду, кровь даю, кресты выкупаю. Могу и кого-нибудь проклянуть так, чтоб мой с ума свел и за счет этого напитался. Ко мне ж ходят не только пропавших, блять, искать, а еще и порчи наводить, привораживать, чиститься. А когда с чернухой работаешь, всегда на кого-то перекидываешь все говно, иначе сам сдохнешь под корягой в лесу. А нахуя оно мне? У меня, вон, в квартире рабочей столько фоток на проклятия и порчи, что помереть можно, но не пересчитаешь. — А то, что со мной было, опасно для меня... в дальнейшем?... — Да не забивайте голову, не накручивайте себя, — он отмахивается, будто все произошедшее — пустяки, дело житейское. — Вы посмотрели, что хотели? Посмотрели. Вот и все, — собрав со стола землю с крестом на черное полотно, Арсений завязывает уголки в узел, забирает бутылку с оставшейся водкой и осматривается, чтобы ничего не забыть. — Сейчас я схожу прикопаю вот это, чтоб не лез никто лишний, и наведем все, как надо, прости Господи. Еще через десять минут Арсений возвращается, отряхивая ладони, собирает все в саквояж под рассказ о том, зачем он прикапывает землю, на которой работал, и затем увлекает Александру и Эда обратно на кладбищенский перекресток. Кто бы что ни говорил, но именно на перекрестке работа получается сильной и долгосрочной. А уж порчи наводить обязательно только там. Александра, кажется, столько всего узнает за сегодня, что на рассказы Арсения про сущность умудряется посмеяться — нервно, но все-таки. У Эда этот момент обсужден в молчаливом диалоге с самим собой, а ей еще стоит поработать с этим в будущем. — Так, ты вообще не мешайся, — цокает на крутящегося вокруг Эда Арсений, подмигивая ему с такой родной улыбкой, что тот может поставить жизнь на кон и подтвердить отсутствие в нем сейчас сущности. — Зеркала не пугайся только, ничего страшного нет в нем, держи, — он отдает Александре зеркало, присаживается на одно колено прямо на перекрестке, достает из саквояжа свечу, зажигает ее и от нее же прикуривает, сбрасывая несколько сигарет на землю. — Откуп такой дадим пока, потом водки ему еще добавим, как в город вернемся. — А что будет после? — Правосудие придет вершить. С этим здесь тяжко, так я с ним сам управлюсь — кровью удавится падла эта, а там мой уже решать будет, пойдет или нет по роду, — выдыхая в сторону дым, он кидает на Александру короткий оценивающий взгляд и хмыкает. — Хочешь, чтоб парень какой-то рядом был сейчас, поддержал чтоб. Мой говорит, что друг какой-то ваш общий близкий сейчас много с тобой времени проводит. Сбросив к сигаретам монет и врученную Александрой (кивнув на реплику о друге, она тщательнее следит за действиями Арсения, чтобы занять собственный взгляд) купюру, Арсений втыкает свечу в землю, достает из саквояжа второе зеркало — поменьше, потоньше и поаккуратнее — и поднимается, ухмыляясь от долгожданного ритуала. Заодно все негативное с себя сбросить туда же следом — расплачиваться будет по полной. — Держи так, чтоб напротив были, и повторяй про себя все, что хочешь пожелать этому мудаку с рылом, — он меняется с ней зеркалами (себе забирает свое постоянно-рабочее, а ей отдает новое, от греха подальше, если эта фраза уместна в этом контексте), контролирует, чтобы они отражали друг друга, и закрывает глаза, носком ботинка прижимая к земле купюру. — Открывай силы полностью, будем наказание творить ублюдку, чтоб всю энергию тебе отдал, чтоб от ужаса по ночам просыпался. Девку привел, она всю хуйню на него сбросит, а я передам, провожу. Открывай, будем нечистую радовать, чтоб уродам неповадно было, чтоб здоровье по пизде пошло. И без того свинья не проживет долго, но мы закрепим, чтоб побыстрее отошел, чтоб платить вам стал поскорее. Сам все сделает, если дадут. Девку плачущую привел, все передам с нее, твор-ри, хозяин, через меня. Твор-ри, — из Арсения с каждым новом словом лезет все больше тьмы, которая замыленному взгляду Эду не виделась еще пять минут назад, — говорю, наказание твор-ри, — голос переходит в хрипящий рык, срывающийся иногда в неизведанную глубину, — за все, что сделано. Платить заставляй, хозяин, твор-ри наказание за несчастную девку, которую ты мне показывал там, за парня этого. Сполна накажи, сотвор-ряй, пр-ринимай все, что дают, что еще дадут, сотвор-ряй, хоз-зяин, — не открывая глаз, Арсений забирает из рук Александры переданное ей, небольшое зеркало, разворачивает отражением к ней и срывается куда-то совсем в глубинный, грудной рык, похожий на слова. — Ее слезами, ее чувствами сотвор-ряй, убивай ими, чтоб, блять, поплатился, все говно с меня забирай, ему передавай, убивай всем, что даю. Сотвор-ряй, сука, говорю, твор-ри. Ничего громкого и резкого не ждущая Александра всем телом вздрагивает и подается назад, когда Арсений с размаху из-за плеча бросает небольшое зеркало об землю, в место, где беснуется свеча и лежат деньги. Оно разлетается на маленькие, сверкающие небом кусочки, теряется в жухлой желтой траве, занимающей большую часть четырех кладбищенских дорог, и забирает с собой все, что Арсений сбрасывает с себя. Порча порчей, а он не может вечно брать на себя гадость с людей и покойников — нужно чиститься. А порча это как добавление специй в суп — помимо пожеланий, еще и негатива сверху надо накидать, чтоб закрепить результат. Потом, когда Александру он будет чистить уже в квартире, с нее все неприятное поснимает и хозяину добавит, так сказать, прощальный подарок. — С его ебанутостью он и месяца не протянет, — хмыкает Арсений, поджигая от свечи купюру и оставляя сгорать, чтоб на перекрестке оставить лишь монеты да осколки (вряд ли тут их кто-то подберет, не зря место заброшено, но это и не обязательно: это порча плюс самостоятельная чистка, поэтому негатив определенно найдет адресата. — Тебя позже почистим, подарок ему еще один пошлем. С твоим я буду работать до конца, за это не переживай. Живой он, а этот сейчас так ебанется, что ничего замечать не будет, кроме бесовщины. А она там ему устроит веселье по-своему. В общем, пиздец ему придет, прости Господи, все по заслугам.***
Пред всем идущим далее стоит раскрыть один важный момент, который мог остаться незамеченным до некоторого времени, а для этого необходимо вернуться несколько назад — в минуты, когда Арсений остается за деревьями и говорит с сущностью, только что вдоволь наигравшейся с эмоциями Александры. — Сука, не делай так больше, — сжимая края зеркала до ощутимой боли в пальцах, Арсений жмурится и облокачивается спиной на косенькое, не сильно устойчивое на вид дерево. — Хозяин, девку не пугай, через меня все показывай, твор-ри через меня. Открыв глаза, он глядит на себя в отражение, заправляет за ухо прядь волос, выдыхает так драматично, точно стоит на огромной сцене, а не посреди заброшенного кладбища, и встречается со своим взглядом — или не со своим. То, что Арсений умеет управлять сущностью и может просить ее о чем-либо, не говорит о том, что он способен на это всегда. Приходит момент, и он проигрывает, оказываясь перед дьяволом обыкновенным человеком, без привилегий. Точнее, его до этого уровня опускают, и он ощущает это всем телом, когда гипнотизирует себя в отражении и постепенно проваливается. В работе с клиентами Арсений никогда не входит в длительный транс — информация идет ему и без этого, а людей пугать лишний раз не стоит. Но наедине с собой он часто садится перед своим огромным зеркалом дома и позволяет себе провалиться настолько сильно, что сущность, с которой он работает, ощущается точно так же, как любой человек рядом. Она выбирается из зеркала, куда приходит чаще по зову, чем по желанию, и становится за плечом, давая Арсению понять, как он близок ко тьме. В такие моменты ему кажется, что он, входя в транс, становится обдолбанным без алкоголя и наркотиков. Бабу в зеркале запомни. Это звучит то ли за плечом, то ли в голове, и Арсений фокусируется на отражении и слухе, полностью отключаясь от мира и продолжая погружаться в виденья. Как только у него получается забыть про Эда и Александру, ждущих его, вместо серой энергетической массы в зеркале появляется плывущее девичье лицо, которое с каждым мгновением приобретает все большую четкость и выразительность. А через десяток секунд на него глядят из зеркала карими глазами с лопнувшими капиллярами. У девушки в зеркале короткие светло-рыжеватые волосы, глубокий взгляд, вздернутый нос, впалые щеки, украшение в виде луны на шее, и Арсений непроизвольно засматривается, попавший под влияние сущности, которая легко вторгается в его разум и направляет в нужное русло. Не сущность служит Арсению. Арсений служит сущности. И это самое важное, что необходимо понимать в их «взаимоотношениях». Нет равноправия, нет игры в демократию, есть только власть сущности над Арсением, которому позволено использовать собственные и чужие силы во благо и во вред, часто и редко, в больших и малых количествах. Уебок отпиздил и прикопал. Перед Арсением в зеркале больше нет достаточно красивого юного лица, нет той девушки, на которую он так непрофессионально засматривается. Стоит сущности объяснить следующую перемену, зеркало заливается алым светом, видным только Арсению, и резко, как будто с желанием ослепить, показывает окровавленное тело, переходящее из так называемой трансляции в зеркале в виденье. Пропускать подобное через голову всегда трудно, хоть Арсений и привык к этому ужасу. Смотреть на предоставленную картину невозможно, но Арсений, имеющий разрешение прерваться и отвернуться, глядит и слушает, что ему говорят из-за плеча. Точно из-за плеча, потому что он ощущает кожей немыслимую силу у себя за спиной. Против той энергии, которую сейчас он глотает, как воздух, никто и никогда не выстоит — вероятно, она, как и силы Арсения, имеет возможность покидать плоскость моральную и выходить в физическую, только это всего лишь гипотеза. И ее стоит проверить. — Он же? — шепотом спрашивает Арсений, откидываясь затылком на ствол дерева и заставляя себя не отрываться от зеркала, в котором все кружит и плывет. — Хоз-зяин, твор-ри через меня, покажи-покажи, кто этот пиздец сделал? Он же? Эта же тварь? Кто с девчонкой так поступил, отвечай мне, хоз-зяин? Говор-ри, показывай, откр-рывай, откр-рывай девчонку. Он же. Рано нахуй показывать. Иди и делай так, чтоб сдохнуть сам хотел. Приберем. — Проклянем к чертовой матери. Голос у Арсения, несмотря на отсутствие сущности внутри, скачет и меняется без конца и без края. Он говорит то своим обыкновенным, то жутко низким, то хрипящим, точно у него стаж курения лет пятьдесят, то раскатывающимся, как гром, то срывающимся, и хорошо, что ни Александра, ни Эд это не наблюдают. Им и про девушку, которая, видимо, является еще одной жертвой этого ублюдка, Арсений не скажет ничего. Разве что в ритуале обмолвится парой слов, но вряд ли кто-то из них запомнит каждое и после решится узнать, о ком шла речь. Так и до сумасшествия недалеко — не каждый способен слушать и принимать своеобразные молитвы.