***
Арсений чувствует себя самым настоящим дятлом — к нему десять раз придут, получат один и тот же понятный ответ, а потом явятся в одиннадцатый и еще раз спросят, нет ли на них сглаза, порчи или проклятия. А он уже, откровенно говоря, заебывается объяснять, что не врет никому и, если видит какое-то влияние извне, снимает его — иногда на себя, иногда на тех людей, фотографии которых ему приносят для черной ритуальной работы. Он не стыдится того, что с одних (своих клиентов) снимает порчи, а другим (совершенно чужим людям) их наводит, что может взяться за приворот, что не отказывается кому-нибудь за дело нагадить по жизни — по мелочи, но так, чтоб человек на всю жизнь запомнил. Проклятие он не может не почувствовать, потому что оно необычайно сильно фонит. Да и дьявол просто не даст этого сделать: всегда (если не хочет подразнить и поиграть) укажет, если Арсений неправильно понимает покойника или виденья. С порчами примерно то же самое. Сглазы уже не так ощутимы, но за пять лет практики Арсений учится тому, чтобы видеть скорую магическую работу, желание испортить жизнь, поэтому и не испытывает никаких трудностей. — Нет на вас никакой порчи, поймите меня уже, — подняв глаза от зеркала, утверждает Арсений таким голосом, точно сейчас психанет и пойдет показывать клиентке дьявола, который ей все доходчиво объяснит. — Какой смысл мне пиздеть вам? — Но люди просто так не могут погибать в авариях подряд, не могут — и все. — Если вам для спокойствия нужно, чтобы я сказал вам про существующую порчу, содрал с вас еще денег и провел ритуал-наебалово, то вы можете хоть сейчас в этом признаться, — он хмыкает, поднимая со стола фотографию молодой девушки, разбившейся на мотоцикле. — Ее подрезали, не справилась с управлением, вылетела на встречу и разъебалась, — следующую фотографию Арсений берет с самого края небольшой полосы из лиц на столе, кивает на смотрящего с нее мужчину, мужа клиентки, как он ощущает. — Ваш мужик пьяный был, пободаться захотел с другой машиной, вылетел на обгоне в кювет и погиб сразу же. Дальше? Хорошо. Она, — ответ ему не нужен совершенно, потому что и он сам, и дьявольщина недовольны такой слепой уверенностью в несуществующем проклятии, — с мужиком своим ехала зимой. Дорога вся во льду, никому нахуй не надо их чистить и делать безопаснее, всем похуй, вот их и занесло к хуям. Мужик ее инвалидом остался, мой говорит, что в коляске сидит, такого для девки хотели? Дочка же ваша, нахуя желать ей жизни в коляске? Двадцатка, а в коляске уже, думаете, оно ей надо было бы? Лучше сдохнуть, чем так, прости Господи. Очевидно, его грубость местами отталкивает даже самых понимающих, а сейчас клиентка еще и накрученная всякими «великими магами из инстаграма», поэтому его слова бьют правдой наотмашь, резко, как и подобает дьяволу в таких вопросах. У Арсения в сознании тонкая грань между ним самим и сущностью, которую он подселяет для работы, и она все больше стирается. Они сливаются, становясь единым целым, в котором, несмотря на эту слитность, есть ведущий и ведомый. Арсений, очевидно, в этом случае ведомый. Но женщина, несмотря на такую резкость, ничего не говорит — только смотрит молча, пораженно хлопает глазами и ждет чего-то еще, правда, менее прямолинейного. И не признается, что ей нужно оправдать чем-то смерть родственников, потому что от такого тона начинает стыдиться этого. — А этого нахуя мне положили? — Арсений, пока она собирается с мыслями, начитывает свою молитву с просьбами помочь на зеркало и удивленно приподнимает бровь. — Он не в аварии погиб, ни хуя подобного. Мой сюда тычет, — он хлопает себя по груди, и от этого подскакивает и вновь ложится на место заговоренный на защиту амулет из кладбищенского дерева (часть остается на кладбище, где было сделано это творение, чтобы у Арсения была постоянная подпитка оттуда). — Сердце, говорит. Значит, сердце. Не авария. Как будто посреди улицы рухнул и тут же умер, жуть какая... Вот так лежал, показывают мне, — он откидывается на спинку кресла, прикладывает к груди левую руку, поворачивает голову вправо и закрывает глаза, свободной рукой показывая на лоб и виски. — Тут в крови все, но он уже мертвым ебнулся обо что-то, когда падал, спаси и сохрани, Господи. Быстрая смерть, он даже не понял. Это точно к вашей гипотезе о проклятии не подходит, — выровнявшись, он возвращает ей фотографию этого мужчины. — Не забивайте голову дурью, нет никакого проклятья. И наебывать я вас не собираюсь ради денег. Хотите — идите к лжегадалкам, они с вас за бабки снимут все, что хотите. По женщине видно, что в ее мышлении происходят изменения, что проклятье ставится под сомнение и большой знак вопроса красного цвета. Арсению, честно сказать, наплевать, пойдет ли она платить другим за снятие того, чего нет, но лгать он не намерен. В деньгах он не нуждается так сильно, чтобы наживаться на чужой вере в мистический фактор смертей родственников. По крайней мере, здесь нет никакой мистики, и он в этом уверен так же, как и в том, что за плечом стоит дьявольщина, а не ангелочек с белыми крылышками. — Мудаки на дорогах, бухло и желание пободаться, лед — это причины смертей. Не какая-нибудь соседка, которая пожелала вам пять лет назад сдохнуть. Каждый день кто-то гибнет. Пока я говорю это все, кто-то помирает, понимаете? — Арсений вздыхает и смотрит на нее так, как смотрят обычно на детей, объясняя им, что солнце желтое, а небо голубое. — У вас смерти тем более не подряд идут, — он склоняется к зеркалу на столе и трет пальцами лоб. — Показывай мне, открывай-открывай, когда умерли они? Откр-рывай, все расскажем сейчас, хозяин. Мужик ваш года полтора назад разбился. Машина такая белая. Мой говорит, что три раза переебнулась через себя, — закрыв глаза, Арсений продолжает говорить. — Девка эта, дочка ваша, и ее мужик года три-четыре назад разбились на какой-то красной тачке, на боку еще нарисовано что-то было... Как белым чем-то нарисовали, лицо какое-то, наверное. А та, что на мотоцикле въебалась во встречную, лет семь назад вообще погибла. Мой говорит, что она вам крестница, морщится еще так, — он смеется, морща нос и скалясь в улыбке, и машет рукой себе за плечо. — Обматерил вас неплохо так, прости Господи. Пока он рассказывает, что видит и слышит, женщина ему на все кивает — во всем он прав, везде ювелирная точность, словно он был на месте случившегося. И это, конечно, еще одна причина того, что в версию с проклятьем ей меньше и меньше верится. — Это злая случайность, не более. Мне нечего с вас снимать, я бы с радостью у вас забрал гадость эту и на кого-нибудь перекинул, претендентов на подарок до хуя и больше. Но нет никакого проклятия.***
Между клиентами всегда есть небольшая «подушка безопасности» — на случай, если предыдущий клиент будет нуждаться в окончании работы, если Арсению станет нехорошо после ритуала, если, в конце концов, обеденное время. И обычно Арсений из квартиры не уходит: ждет следующего клиента, что-то эстетически-мистическое выкладывает в свои личные социальные сети, чтобы вечером почитать исключительно положительные комментарии (ему нахуй не нужны критики, но он с них периодически смеется прямо в историях в инстаграме и откровенно называет их бесполезной хуетой, которой в жизни нечем больше заняться, кроме как писать свои злобные слова человеку, который, по их же мнению, не стоит никакого внимания), перебирает шкафы с атрибутами для ритуалов или пьет принесенный Эдом кофе. Но сегодня нет ни желания появляться в социальных сетях, ни материть диванных экспертов с аргументами не выше «ты не хочешь принять меня бесплатно, поэтому ты лжец и мошенник», ни убираться, ни пить кофе, который ему и принести-то некому. А потому он выходит на лестничную площадку, спускается со своего верхнего этажа на один лестничный пролет и садится на подоконник, сдвинув в сторону банку для окурков и распахнув окно (и внутреннее, и внешнее), так что теперь он осматривает живую улицу с седьмого этажа, прижимаясь спиной к холодной стене и куря. Никакого страха у него по поводу собственной смерти нет, если кого-то это действительно волнует. У него вполне понятное отношение к этому — если его захочет убрать дьявол, то уберет в кратчайшие сроки и любым способом — бегать от окон, переходить исключительно на долгий зеленый свет дорогу, не забывать про включенный чайник, не курить в постели — все бесполезно. А так как Арсений служит сущности, то и убирать его не захотят. Кто тогда будет давать все то, что дает он? Очень трудно найти крепкого человека, который не сойдет с ума от первого же появления сущности голосом в голове или за плечом в зеркале, и Арсений это отлично понимает. Из этого получается еще один вывод: выпасть случайно в окно, попасть под машину или задохнуться в пожаре ему не дадут. На этот счет у него нет ни единого переживания, хотя иногда он все-таки ловит себя на мысли, что умирать не хочется ни на один процент. Да и невозможно ему не почувствовать свою скорую смерть, а он ее не чувствует в ближайшие лет тридцать точно. Потому и во время работы он такой безбашенный — стоит на краю крыши, лезет черт знает куда, не печется о собственном здоровье (от воспаления легких тоже можно умереть, а он зимой работает на кладбище без куртки, чтобы ничего ему не мешало). И это при условии, что они редко выезжают к кому-то на сеансы. Крыша у Арсения все больше и больше едет, и он это даже признает и озвучивает. А сейчас на нее давит и то, что рядом не оказывается Эда. Все чаще и чаще. И Арсений понимает, что ревнует его к тому самому Егору, которого он не смотрит только из-за отсутствия фотографии (это он использует как основное оправдание, потому что и без фотографии он может узнать о человеке нужное и важное). Эда хочется чувствовать рядом. Арсению жизненно необходимо знать, что он выслушает его душные заявления о том, что только в сто пятьдесят первый раз человек верит в отсутствие порчи или проклятия, что они смогут поехать вдвоем домой, что обязательно обсудят какую-нибудь конченую новость из твиттера, что сядут записывать клиентов вместе. А сейчас Эд увлечен, потому даже на работе не появляется, а потом, как раз тогда, когда Арсений докуривает, пишет, что и вовсе сегодня не приедет на рабочую квартиру. Даже вечером. У них там с Егором что-то вдруг планируется. И Арсений ощущает это предательское чувство ревности — не любовной, нет, именно дружеской, на самом деле, и еще более опасной. За левым плечом, как будто в стене, что-то посмеивается так иронично, что Арсений готов голову себе оторвать, чтобы не слышать. Конечно же, сущности это кажется смешным, так еще и чувством этим подпитается, порадуется.***
Когда через полчаса к нему приходит следующая клиентка, Арсений сразу же чувствует от нее непривычную для приходящих к нему внутреннюю силу, ощутимый стержень где-то за ребрами, но никак не комментирует это в моменте и обращает внимание только на то, что ему говорят из-за плеча, пустив по телу приятную дрожь, которую изредка чувствует каждый — вдруг резко передергивает, человек безвольно напрягается и не знает, как это объяснить. Наша. Арсений понимает, но продолжает молчать и пилит взглядом девушку, представившуюся Марией и рассказывающую про то, что вокруг нее всегда происходит какой-то сущий кошмар. А особенно, дома. Она говорит про пропадающие и появляющиеся не там, где были, предметы дома, про ощущение взгляда в спину, про странные блики в зеркалах и про то, что ей часто снятся покойные родственники и что-то говорят, но ничего ей на утро не вспоминается. — Сидите, — поднимаясь, просит Арсений, обходит стол и становится позади нее, складывая ладони на плечи и закрывая глаза. — Представьте, что вы дома у себя, и вспоминайте все, что происходит. Разное самое. Думайте об этом. Ей, ждущей работу с зеркалом, свечами и кровью, непонятно происходящее, но она подчиняется, заметно расслабляется и непроизвольно отклоняется назад, прижимаясь к его холодным ладоням. — Комната у вас странная какая-то... Зеркало в шкафе, на шкафу как будто. Часто там что-то видите, показывает мой, — он склоняет голову так, чтобы закрытыми веками гипнотизировать ее макушку, и скользит ладонями на ключицы на ощупь. — Откр-рывай, показывай мне, что там у нее дома? Расскажи, давай смотреть, сам говоришь, что для нас, значит, показывай и мне, что видишь. Возьмешь, что хочешь, р-рассказывай, — помолчав с минуту в таком положении, Арсений хмурится и открывает глаза. — Покойников только во сне видишь разве? А неделю назад бабка приходила, низенькая такая, седая, в руках что-то держала постоянно. Это не во сне было. — Утром было, — Мария утыкается взглядом в стол, опасливо ерзая в кресле и стараясь лишний раз не смотреть в сторону зеркал, которых по комнате достаточно, чтобы ей было некомфортно. — Думала, сон был такой, а потом спросонья показалось. Мало ли... Всякое кажется же. Бывает такое... — Не кажется ни хуя это, — просевшим голосом осуждает ее за такое недоверие к себе Арсений, стискивая плечи пальцами. — А в гости к вам не только покойники ходят. Такие же, как у меня есть, — в его тоне мелькает необъяснимая ей радость, а ее передергивает. — Вот у меня есть те, с кем я работаю. Чертовщина всякая, так понятнее будет вам. А у вас они как просто так приходят поебать мозги, поприкалываться... Мой стоит сейчас, говорит, чтоб молчал я, — он кивает себе за плечо по инерции, пусть Мария и не видит этого движения. — Да похуй уже, молчать — хуйня. У вас фантазия херовая, поэтому в зеркалах никаких рожек-копыт не видите. Они так и не выглядят, это бред, сказка для дурачков. — А откуда все это взялось? Скользнув руками по плечам, Арсений отпускает ее, садится в свое кресло у противоположной стороны стола и склоняется над зеркалом, прикладывая ко лбу ладонь, которой тут же начинает прочесывать волосы, непроизвольно разделяя их на другой пробор и взлохмачивая себе прическу. Молитвы произносятся уже скорее без его ведома: сами рождаются в разуме, сами слетают с губ и уходят к адресату. Арсений зажигает черную свечу, наклоняет ее над поверхностью зеркала, и тающий воск постепенно образует твердеющую пленку на отражении, не занимая при этом и одной пятой. — Рассказывай, откуда они к ней пришли... Пусть поделятся с нами, пусть похвастаются, чтоб им хорошо стало. Пер-редай им, пускай говорят, — он отрывает взгляд от зеркала, осматривает стол перед собой и, когда встречается взглядом с Марией, заговаривает вновь. — Посуда у вас бьется постоянно, по ночам со столов падает все подряд. Икона стояла у вас в комнате, так это они ее недавно сбросили и разбили. Мне показывают, шторы такие синие, вы их запахиваете всегда. И там где-то икона эта стояла. Это они скинули, не нравится им она. Нахуй не нужна, мой говорит. В рамочке какой-то была. Вы в церковь отнесли потом, разбитую. А вы, мне говорят, в Бога не верите особенно, она там висела без дела — нахуй не нужна, а выкинуть жалко. Это все к дружбанам моим, их рук дела. И кошка не прижилась поэтому. Серая, уличная. Все это, конечно, даже при самом большом желании невозможно узнать — про икону Мария не говорила никому, потому что не придавала значения и не хотела выслушивать от родственников, что ее квартиру срочно нужно чистить. А почистить, если ей нужно, стоит. С дьяволами, демонами и бесами, в целом, возможно договориться, их реально задобрить, чтобы потом работать или хотя бы существовать в относительном мире. Если человек боится, их всегда можно перекинуть на врага или отдать тому, кому они нужны, кто их не опасается даже чуть-чуть и кто с ними на короткой ноге. Арсений это пока не озвучивает, но он готов забрать их себе для работы — у него и сейчас далеко не одна сущность в близости. — Вам они нахуй не нужны, — отмахивается свободной рукой Арсений и вставляет свечку в подсвечник. — Вам кто-то подселил их. Не именно в вас, тогда б вы уже, наверное, померли, а в хату вашу. Съемная, говорят мне, не ваша эта хата. Через зеркало — только в путь! — он хмурится, ерзая и закидывая ногу на ногу под столом. — Мой главный запрещает вам говорить до хуя чего, но уже поздно. Сейчас обматерит меня так, что дай Бог. У вас предрасположенность есть к ритуальной работе, поэтому они вас и не пришибли там под шумок. Им же тоже выгодно — вы их видите, слышите, значит, можете и платить им начать за всякие ништяки. Способности у вас по роду пошли, от бабки той самой, которая приходит периодически. Вот она чем-то занималась, а это уже к вам перешло через поколение. И дружбанчики прижились у вас, потому что вы не так сильно их боитесь — у вас это как заложено внутри. Были бы простым человеком, то ебнулись бы и в окно пошли прыгнули: сами бы не хотели, но вас бы заставили захотеть. Забрать их у вас? — А можно так сделать? — Конечно! Мне, знаете, такие нужны, — он смеется, понимая, как абсурдно со стороны звучит этот диалог. — С удовольствием заберу их. Все выиграют от этого — и я, и вы, и они. С вами-то скучно, вон как бесятся от этого, иконы лупят вам, а со мной будут работать, гадить всяким уебкам, прости Господи. Даже к вам домой ехать не надо, и без этого приберу к рукам, — обернувшись через плечо, будто бы глянув на шкаф, Арсений с оскалом хихикает и мотает головой. — Мой руки потирает стоит сзади, счастлив что пиздец. У вас они, конечно, пониже будет по положению, так сказать. У меня всякие есть, но у вас в хате сейчас средненькие такие стоят, мне рассказывают все. В общем, неважно, нахуй вам это знать не надо. Сейчас я ваших себе приберу, а там, если захотите, можете развивать начать способности. Сначала без демонов всяких, сами по себе поработайте. И грех, считает Мария, от такого предложения отказываться. Поэтому она кивает, готовая практически на все, чтобы жить спокойно. Ей подсознательно понятно, что сущности пойдут за ней, если она сменит квартиру, потому что они прилепились и отпускать так просто не хотят. А раз Арсению они нужны, то пусть забирает — все будет хорошо. Арсений поднимается, идет к ближайшему зеркалу на стене, останавливается на несколько минут возле него, нашептывая свои молитвы быстро и неразборчиво (по крайней мере, для Марии именно так), затем подходит к шкафу, достает оттуда водку с рюмками и скрепленные синей денежной резинкой купюры и возвращается к столу, умудряясь донести все за один раз. Зеркало он опирает на подставку, свечу ставит так, чтобы пламя отражалось и было видно ему, сдвигает кресло немного в сторону и ставит одно колено на него, опираясь. Водка разливается по трем рюмкам, из чего Мария делает вывод, что сущностей он забирает трех, и ужасается, что какое-то время жила в квартире с тремя или бесами, или демонами, или дьяволами... В иерархии она совершенно не смыслит: никогда и мысли не было разобраться. Из саквояжа Арсений достает пачку сигарет, распечатывает ее, одну закуривает, поднеся к лицу подсвечник с истекающей свечой, а остальные пока оставляет в стороне. Перед тем, как все разложить, он стелет на столе черную ткань и подсовывает ее конец под зеркало, сдвинутое ближе к центру. Из шкафа он приносит пакет с землей и на вопрошающий взгляд Марии отвечает коротко и лаконично: — С кладбища, откуда еще? — рассыпав землю по ткани, он достает три купюры из-под резинки и кладет рядком перед зеркалом, вблизи подсвечника. — Еще с перекрестка можно, но то уже не так пиздато. Я ж не покойника прошу сюда на разговор, а демонов хочу себе в услуги забрать, спаси и сохрани, Господи. Эта напущенная случайная набожность так смешно звучит после подобных заявлений, что Мария нервно хихикает и соглашается, решая больше не вмешиваться. А может, решает и не она, а сущность, с которой Арсений работает плотнее и чаще всего. Есть, так сказать, фаворит. На купюры, которые он заранее сгибает, чтобы торчал кончик, ставятся рюмки с водкой, а потом их поднятый край поджигается. А уже от этого разгорающегося огня Арсений подпаливает три сигареты, выкладывая их рядом на землю, чтобы не прожечь ткань и стол, и подкидывает к зеркалу свою, раскуренную, облизывая губы в желании чем-нибудь смыть горечь. Кури не кури, а если не ради удовлетворения это делать по десять раз в день, можно ебануться. Немного водки он плещет на зеркало, опирается обеими руками на стол и закрывает глаза, наклоняясь вперед и нависая над местом работы. Ему прямо в лицо лезет дым от сигарет, копоть от свечи, истекающей и пачкающей все вокруг воском, но он, привыкший, не обращает никакого внимания и лишь изредка разгоняет эту вакханалию ладонью, чтобы просто-напросто не задохнуться. — Давай заберем себе, хозяин, и тебе, и мне подарок, будут работать, служить по совести станут, нечего им хуи пинать у девки, нахуй не нужны ей. А мы наделаем с ними грязи, чтоб всем пусто было, чтоб все прокляты были, кто провинились, чтоб всех посудить к чер-ртовой матери. Поставим в ряд всех, будем силы копить, того урода с рылом накажем, чтоб от ужаса сдох, когда они придут к нему в гости. С людей поснимаем за бабки, поделим, а потом все говно скинем с ними вместе на всяких алкашей, на уродов, на нелюдей, чтобы кровью хар-ркались. Забир-рай, всех забир-рай, пусть приходят к нам сюда, хоз-зяин, тут и бабки им, и водка, и покурить, пускай повеселятся придут, хоть жизни хорошей покажем им... Приглашай, забир-рай, сами захотят остаться. Пусть все приебывают, пусть все остаются, пусть хуярят на нас, как пр-р-роклятые. Нахуй им не надо там по мелочи гадить, жизни твар-рям будем перевор-рачивать. Р-работай, хозяин, р-работай, закр-репляй, оставляй своих здесь, чтоб всем по заслугам потом воздать. Забрав зеркало со стола, Арсений уходит к стене, где висит другое, настенное, разворачивает так, чтобы они были отражение к отражению, и глядит себе в глаза, щурясь и словно оценивая. У него во взгляде столько внутреннего пламени, ярости, гнева и желания кому-нибудь хуевому поднасрать, что дьявол из него с удовольствием вьет веревки на свой лад. — Пр-ринимай их, угощай, пусть жизнь вкусят, — взмахом головы Арсений отбрасывает волосы со лба, снова идет к столу и передает зеркало Марии. — Отпусти их нахуй, скажи, что нахуй не нужны, иначе будут гадить потом, что не попрощалась. Мой говорит, соседями как-никак были, надо напоследок хоть чего-нибудь сказать им, — и, видя замешательство, вздыхает. — Повторяй за мной, — на «ты» они не переходили, но и сущности не нужно этого, чтобы через Арсения транслировать свою мысль. — Отпускаю на все четыре стороны, чтоб гадости дальше творили, но не мне. — Отпускаю на все четыре стороны, чтоб гадости дальше творили, но не мне... — Чтоб всем встречным было пусто, а мне густо. Уходите, уходите, работайте во славу нечистого, а мне не нужны. Да будет так. — Чтоб всем встречным было пусто, а мне густо, — рифма Марии очевидно, нравится, раз она улыбается уголками губ и тут же заставляет себя посмурнеть, чтобы не помешать ничем ритуалу. — Уходите, уходите, работайте во славу нечистого, а мне не нужны. Да будет так. Кивнув, Арсений возвращает зеркало на стол, но не ставит поверх ткани, потому что начинает ее сворачивать, затушив свечу и забрав подсвечник без нее, и скручивает в кулек. Он убирает завязанную на кривые узелки ткань на пол, ложится лбом на зеркало, несколько минут нашептывает окончание, не поднимая головы, а после указывает пальцем на дверь: — До перекрестка пойдем. Там надо оставить. И тебе со мной нужно, сбросим все говно на деньги, рядом положим. Кто подберет, тому гостинец с того света придет в виде твоих проблем.***
Вечер для Эда наступает быстро, несмотря на то, что до ночного свидания с Егором он возвращается в квартиру, переодевается в удобное (понимает же, что вряд ли поедет домой раньше утра) и какое-то время залипает в социальных сетях — Арсений размещает всего-то свободные окошки приемов, как бы соблазняя тех, кто подписан, но медлит, и историю в инстаграм, где показывает себя через большое зеркало на стене и отчасти палит рабочий стол с горящими свечами и залитым воском зеркалом. Впрочем, это не так важно для Эда сейчас, потому что мысли направлены на Егора, их грядущую встречу и намеки, которыми все больше обрастает их общение с редкими поцелуями (извините, ноль адекватности у властей страны, а его еще и Арсений своими «предсказаниями» конченности пугает: «скоро будут сажать за „миру мир” и поцелуи мужика с мужиком»). На собственный автомобиль и его содержание денег нет — ни в настоящем, ни в будущем. Эд ездит на каршеринге, привыкая к этому все больше и больше, но на этот раз до клуба добирается на метро, чтобы иметь возможность пить. А пить и целоваться он определенно планирует в эту ночь больше обычного, и вряд ли его планы расходятся с планами Егора. У дверей его встречают, проводят через элитный вход, а потом они с полтора часа, пока люди только собираются и разогреваются, разговаривают обо всем и пьют какое-то легкое шампанское. Настолько легкое, что Эд даже шутит о бутылке с принцессой или машинкой, мол, детское наливают. Все дальнейшее можно списать хоть на Господа Бога (или сущности, с которыми Арсений работает), но, конечно же, это случайное стечение обстоятельств. Так уж складывается — Эд отключает звук на все уведомления, чтобы не отвлекаться на всякие эфиры в инстаграме и мемы, скинутые друзьями или Арсением; Арсения, в свою очередь, уводит куда-то за границы разумного, но это только предстоит узнать; Егор не спешит делиться временем с Эдом, а потому не знакомит его с коллективом, заранее уведомленный о том, что у них свидание, вероятно, с продолжением. И его даже прикроют, если они отлучатся. Если бы то, если бы се... Но рассмотреть один важный вариант развития событий нужно. Если бы они были полностью честны друг с другом, если бы Эд рассказал про Арсения, если бы Егор поделился бедой своей подруги, если бы они чуть-чуть углубились в жизни окружения друг друга, то узнали бы столько, что впору только вешаться на окне. И столько бы всего не произошло, что страшно перечислять, чтобы не испугать будущим. Все было бы иначе, и знать это стоит. В клубе приглушенный свет, яркие вспышки на танцполе мешают хоть как-то сосредоточиться, и коллеги Егора, в общем, не собираются мешать им. Особенно подруга, у которой и без того проблем достаточно, у которой пропадает парень, которая ходит к медиуму ради того, чтобы хоть как-то разобраться в случившемся, чтобы помочь ему, которая в этот вечер получает сообщения с вопросами насчет своего парня от этого медиума, видимо, севшего разбираться с их случаем. Распутывая клубок, мы подводим итог: Эд знает Александру как клиентку, Арсений знает Александру как клиентку, Егор знает Александру как подругу, Эда — как парня и как, цитируя, «того самого парня, который помогает медиуму во время ритуалов» (связи между ними нет, потому что Егор уверен, что это два разных человека, а Александра и Эд не пересекаются в эту ночь в клубе), а Арсения — как медиума, соответственно. Они знают друг друга, но не складывают полную картину из-за молчания и теряют столько всего важного... Но перечислять рано, ведь еще ничего не произошло. Но что-то очевидно грядет. Если бы хоть кто-то из них заикнулся о сфере деятельности или имени, то другой бы не удержался и рассказал свою историю, потом бы они все соединили и предотвратили. Сослагательное наклонение не подходит, к сожалению. — И шо, оставишь меня вдали от коллектива? — шуточно произносит Эд после очередного бокала и выхода на танцпол, где, конечно, уже такая толпа, что ни вдохнуть, ни протолкнуться. — Будем вдвоем пить как алкоголики? — Коллектив работящий, — отшучивается Егор, опуская ладонь ему на плечо и бросая короткий взгляд в сторону коридора. — Или ты хочешь узнать тайны обо мне? — и смеется, смотря на Эда. — А есть такие? — До хуя и больше, я ж миллионер, у меня три квартиры в Москве и мерседес во дворе стоит, — теперь смеются они оба. — Или будешь меня по-уебански называть. Меня тут в прикол Гогой называют, ты представляешь? Я стерпел бы даже Егорика, но не Гогу, еб твою мать! — Егор старается донести всю мысль до Эда, поэтому склоняется к нему ближе и практически утыкается носом в его щеку. — Только ты не смей даже пробовать, я тебе нос откушу. — Боюсь, — Эд согласно кивает, поддерживая настрой, и со смехом щелкает его по носу. — Смотри, шоб я тебе не откусил. — Нос? — Нос. Оба видят в этом такой жирный намек, что продолжают смеяться, разве что причину меняют. И Эду, у которого от чувств и шампанского, намешанного с редкими коктейлями, все приобретает положительные черты, нравится то, как его кроет сейчас. Все, что ни делается, к лучшему — и подобное. И целоваться с Егором, спустив ладонь ему на колено и подавшись вперед, тоже к лучшему. Было бы странно, если бы он так не считал. Уведомления ему не мешают, хотя на телефоне появляются исправно, намекая о себе светящимся в полутьме экраном. Эд считает все незначительным, неважным в сравнении с Егором и искрой между ними, которой именно сейчас можно дать разгореться до пламени, и никакого внимания на мобильник не обращает — ему безразличны просьбы повторить материал от приложения для изучения языков, на чьи-то прямые эфиры в повседневной жизни, а сейчас тем более. Ему, целующемуся с Егором у барной стойки, выпившему достаточно, чтобы забить на людей вокруг, откровенно говоря, похуй на все. Вот есть он, Егор и то, что между ними происходит, а дальше уже всякая бессмыслица, не заслуживающая и секунды внимания. Впрочем, это так от незнания, что в приходящих уведомлениях. Если бы они и состыковывались с уведомлениями на мобильник Александры, то шли бы практически подряд — видимо, башню у Арсения срывает обстоятельно, раз он в ночное время один дома проводит ритуал и пишет не только тому, на кого работа направлена. А потом вдруг сообщения приходить перестают совсем, и Эд внутренне радуется, но мобильник экраном вниз все-таки разворачивает перед тем, как заказать им с Егором очередные коктейли и шоты с виски.***
Музыка грохочет за стеной, но Эду кажется, будто он опускается под воду на десятки метров, так его кроет и мажет. Коридор темный настолько, что не разглядеть и собственных рук, но зрение ни Эду, ни Егору не нужно — они чувствуют друг друга, движутся от ощущения срывающей голову тяги. Им никто не встречается по пути к вип-комнатам, им свыше не позволяют отвлечься, сорвать происходящее, испортить по-настоящему судьбоносный момент. Они обязаны прийти в эту комнату, обязаны заняться там любовью. У них нет возможности отказаться от этого, пускай оба и считают, что действуют только на обоюдном влечении и что могут в любой момент остановиться. Им не дадут остановиться, все карты лягут так, как выгодно другим. Они уверены — выгодно только им, но это далеко не так. Егор целует с напором, держится за его щеки, припирая к стене, а в следующий момент уже больно стукается лопатками о запертую дверь — она должна быть закрыта, комната должна быть пуста. Все — для них. Не ввалившись к потенциальной парочке, снявшей вип-комнату, Егор тянет Эда за запястье дальше по коридору, сам открывает дверь, чересчур нервно дергая ключ в замке, и оказывается внутри, затягивая за собой Эда, как в кино. Не хватает разве что красивого погружения — замедленного, с хлопком двери за ними, с громким поворотом замка. Как будто бы чувствуя, что их не отвлекут, Егор не запирает дверь и увлекает внутрь комнаты Эда, на ходу снимающего с себя пиджак и оставляющего его практически в дверях на полу. Они целуются — Егор собирает поясницей спинку кожаного кресла, недовольно мычит и ухмыляется, когда на нем начинают расстегивать рубашку; у Эда все мешается в голове, его накрывает эмоциями, и он уходит под их волну, как обыкновенно пропадает пляж под накатившей с моря соленой водой. Разговоры оказываются неуместными. Свет им совершенно не нужен. Когда рубашка Егора остается висеть на локтях, он сам направляет Эда к постели и, надавив тому на плечи, заставляет быстрее опуститься на край. Футболку Эд стягивает сам одним слитным рывком, притягивает Егора ближе и целует одинокую татуировку на ребрах, родинки по груди, сжимая ладонями бедра и чувствуя чужие руки в волосах. — Какие мы ебанутые, — шепчет, уткнувшись лбом в обнаженную грудь, Эд и расстегивает чужой ремень, торопясь убрать все, что мешает смотреть, касаться, целовать и продолжать. — Мне нравится. — Я этого не отрицал. Кивнув, Егор садится ему на колени, отталкивает назад, и Эд ложится спиной на мягкую постель (честно сказать, от такой мягкости уже можно кончить) и мгновенно отвечает на предложенный заигрываниями поцелуй, пальцами скользя по ремню и вынимая пуговицу из петли. Они не целуются — лижутся неподобающе жадно и красиво. Если бы это было порно, его бы очевидно пересматривали с возбуждением, каждый раз убивающим все разумное в человеке и заставляющим заводиться снова и снова. У Егора в глазах такой отчетливо трезвый блеск, что Эду на секунду кажется, что его где-то наебали. Не может человек, пивший несколько часов кряду, так осознанно смотреть. Особенно с учетом того, что их обоих размазывает по стеклу от ощущений, которые они друг у друга вызывают. От этого взгляда у Эда все внутри колотится, взрывается, надрывается, и ему жизненно необходимо делать все, что он хочет. Легко он опрокидывает Егора на вторую половину кровати и целует в шею, продолжая раздевать одной рукой, чтобы другой иметь возможность упираться возле головы. По нервам бьет резкое всепоглощающее возбуждение, и Эд вздрагивает, когда слышит звонок мобильника, оставшегося во внутреннем кармане пиджака, лежащего у двери. Конечно же, первая мысль — забить, разобраться позже, когда член не будет давить на молнию джинсов, а Егор перестанет быть настолько желанным, что сводит пальцы на ногах. Но звонят снова и снова, как будто бы этого неизвестного не учили в детстве тому, что, во-первых, ночью не звонят, а во-вторых, одного вызова достаточно, чтобы обозначить свою заинтересованность в разговоре и решении той или иной проблемы. Да и Эду обычно не звонят на этот мобильник: он личный, только для семьи и друзей. Есть другой, рабочий, а сейчас он, очевидно, дома. Значит, звонят либо рекламщики всякой бытовой техники, либо мошенники, либо близкие. За те минуты, которые они целуются и раздеваются под звонящий мобильник, Эд успевает создать в своей голове такую логическую цепочку, что позавидует трезвый и спокойный. Он возбужден, пьян, но умудряется сделать вывод, что звонить могут мошенники, которым выгодно, чтобы потенциальная жертва была сонной и непонимающей. А поэтому Эд и не идет, надеясь, что трезвонить перестанут и переключатся на какого-нибудь другого. — Возьми, там очень хотят тебя, — шутит Егор, отодвигая его немного от себя и намекая на то, чтобы Эд действительно разрешил эту проблему. Или просто отключил телефон. Тут уже на его усмотрение. — Пиздец нахуй заебали, уебки, — на выдохе выругивается Эд, пока поднимается и в темноте определяет дверь по тонкой полоске света из коридора (очевидно, в коридоре светлее, чем в вип-комнате). Все получаемые и ощущаемые эмоции мигом теряются, становятся несущественными, и Эду кажется помешательством то, что происходит между ними. Вот как будто бы с него внезапно сходит туман, запрещающий размышлять и поступать после оценки тех или иных последствий. Дымка рассеивается окончательно, пока он ищет на полу пиджак, наклоняется за ним и вытаскивает мобильник из кармана, ощущая, как же хочется стянуть джинсы и белье, вернуться к Егору и продолжить прерванное. Масса сообщений, приходивших без звука, и пять пропущенных звонков от Арсения почему-то раздражают так сильно, что он целое мгновение готов его заблокировать. Но следующий вызов, поступивший тут же, точно Арсений почувствовал, что он взял мобильник, Эд принимает и со вздохом прижимает телефон к уху: — Арс, блять, шо такое? Я тебе сказал, я занят, — выдает на одном дыхании Эд, чувствующий, как закипает и едва сдерживается от какой-нибудь хуйни, которую он себе точно никогда не простит (а кто сказал, что он простит происходящее сейчас?). — Эд, я ебал, тут такая хуета, Господи, прости, ты можешь приехать, у меня сейчас телефон к хуям сядет? — под шум ветра, смазанно, торопливо просит Арсений. — Я не знаю, что это за хуйня, но это пиздец жуть даже для меня. Ты приедешь, пожалуйста? — Арс, блять, — зло, недовольно, как будто Арсений спрашивает у него полку с крупами, а не просит помощи, выплевывает Эд, — заебала эта ебатория. Я занят. Все. Звонок он сбрасывает так быстро, что Арсений ему даже возразить никак не успевает, только давится своим возмущением и, наверное, ледяным воздухом. Эд выключает мобильник в неистовом порыве сливающихся возбуждения и злости, бросает его вместе с пиджаком в кресло и возвращается к Егору, зная, что сейчас его накроет лучшей в его жизни волной чувств.