***
Проходит еще несколько недель — Антон больше не лежит молча на больничной кровати и начинает возвращаться физически к прошлой жизни. Морально — совершенно точно нет. У него в палате все больше времени проводит Александра, которая уволилась окончательно (пришла подписать бумаги в то время, когда Егора точно нет в клубе, чтобы избежать встречи) и стала жить на те деньги, которые они с Антоном откладывали, параллельно ища работу. Все-таки Антон не будет вечно болен, да и жить так, как живет она, невозможно на протяжении долгого времени. Антон сидит на кровати, опираясь на подложенную под поясницу подушку, обедает больничным супом (не самая вкусная еда, честно говоря, но при выздоровлении все кажется в сто раз лучше) и смотрит какое-то очередное шоу, к которому пришел путем рекомендаций в ютубе. С того момента, как ему разрешили пользоваться мобильником больше получаса в сутки, прошло несколько дней, и он, по ощущениям, пересмотрел все видео, которые раньше накидывал в «Смотреть позже», потому и полез искать чего-нибудь нового. А ему и выдало рекламу шоу, где какие-то псевдомаги рассказывают людям про их жизни и судьбы. Антон, конечно, знал про существование «Битвы экстрасенсов», но это еще больший обман, чем какое-то непопулярное шоу для ютуба, поэтому выбор пал именно на него. И, вопреки всем предыдущим «случайностям», следующие действия и мысли только отводят Антона от приближения к истине, путают и прячут — он никак не связывает свои чувства во время последних дней в том жутком месте с магией или всякими медиумами. Совершенно никакой связи. Мысли в голове у него не стыкуются в одну, потому опять движение назад — он от Арсения отдаляется непроизвольно, еще больше уверяясь в том, что все подобные шоу и, соответственно, люди в них — один большой обман. Нет никаких экстрасенсов, нет никакой магии — такая позиция у Антона после нескольких выпусков этого шоу, но смотреть он его продолжает почему-то. Правда, оправдывает он самого себя скукой и невозможностью найти что-то лучше — не будет же он с трещащей от боли головой смотреть научные видео, новостей (не телевизионных, ни в коем случае) достаточно. Отрываясь от супа, но не ставя видео на паузу и не уменьшая звук, Антон в знак приветствия кивает зашедшей с пакетом всяких фруктов Александре и улыбается коротко, благодаря за то, что она навещает его чаще, чем родственники — его соседей по коридору. — Привет, — в ответ бросает Саша, ставя пакеты на пол возле изножья кровати и пододвигая стул. — Лучше тебе? — Конечно, — удовлетворенно кивает Антон вновь, хоть в голове у него и безумная каша из боли, ужаса и страха, которую постепенно разгребает найденный Сашей психолог. — Гля, какую бредятину нашел, — он ставит тарелку на тумбу, ерзает на постели и передает ей телефон, опуская колено, которым его держал. — Видела такое? Вот сейчас смотрю про девчонку, которую прокляли за то, что она мужика тридцатилетнего из семьи увела. И вот она ебу дается, по бабкам-гадалкам всяким бегает, чтобы сняли с нее хуйню эту. Но интересно, отвлекает, зараза! Развернув телефон к себе и закусив губу, Саша молчит и даже глаза опасается поднять на него, с чего-то решив, что он так тонко намекает на узнанную правду. И ей даже не приходит в голову, что рассказать некому, потому что Антон не спешит возвращаться в социальные сети, где может общаться с кем-то из знакомых или старых друзей. Ему и без прошлого-прошлого тяжело жить, а тут еще его нужно себе напомнить фотографиями и переписками, в которых наверняка упомянута и его пропажа. А дополнительный груз на ментальное здоровье Антону, это очевидно, не нужен. Особенно сейчас. Перед ее глазами мелькают кадры — какая-то заговоренная свеча, камни в миске на столе, то ли ведьма, то ли гадалка с картами, задернутые черные шторы. Она очень хочет сама забыть произошедшее, Арсения, Эда, старается это сделать так быстро, как может, но сейчас вся погружается в утопляемое ей же прошлое. — Совсем говно, да? — с полуулыбкой уточняет Антон, осматривая ее лицо с синяками под глазами и морщинками на лбу. — Ты чего? Случилось что? — он склоняет голову к плечу в уточняющем жесте, тянется к Саше, но дергается, стоит ей резко отключить видео и отбросить телефон ему на ноги. — Саш, ты что? — Бред какой, не бывает такого, дурь, — она уверяет только себя в том, что говорит, пускай и помнит отлично каждую деталь ритуалов, ощущение какой-то безумной силы во время них и то, как каждое слово Арсения било точно в яблочко. — Наебывают дурачков на деньги. — Да ладно, мы ж с тобой и «Битву» иногда чекали! Ты так не реагировала. Наеб-то... Она не дает ему договорить, взмахивает рукой, себя одергивает (наверняка Антона это триггерит), отворачивается в сторону, обнимает руками свои плечи и хмурится, постукивая по полу сапогом: бахилы неприятно шуршат. Ей чувствуется непонимающий взгляд, сомнения в нем, но она ничего не предпринимает и бегает глазами по стене, словно в ней есть что-то действительно важное и интересное. Антону она вдруг становится непонятной и далекой. Как бы странны ни были их отношения, он ей все равно доверял, в ней он чувствовал опору. Они стали ближе, чем парень и девушка, потому и потеряли части прошлых отношений, перемещаясь в новые и начиная ощущать себя скорее родственниками, чем возлюбленными. И это удобно — снимать квартиру на двоих, помогать друг другу по жизни, держаться вместе. В этом есть что-то книжное: роман, в котором уже не любят, но и забыть не могут. Только Антон сгорает, возрождаясь, и ему нужна правда, а Саша эту правду прячет за слоями своих переживаний и обещаний, страхов и опасений, потому сильно трясет — рушатся дома внутри них, трескается земля-кровь, и все уходит куда-то за видимые границы. Антон пододвигается ближе к ней, поджимает ноги, чтобы сесть удобнее, и тянется коснуться ее колена, но не решается и оглядывает ее чутким, уставшим взглядом, вздыхая: — Саш, что случилось? — он поджимает губы, стоит ей поднять глаза и замотать головой. — Ты что-то скрываешь? — Что мне скрывать? — Саша словесно атакует его, чтобы предупредить свое разоблачение, и надеется, что, отбившись сейчас, она забудет большую часть случившегося с Арсением и Эдом, чтобы не суметь рассказать этого Антону. — Что я могу от тебя скрывать? Может, еще и от родителей твоих скрываю что-нибудь? В момент практического разоблачения человек говорит правду, чтобы ему не поверили. Ложь в такой ситуации очевидна, и на этом многие играют — сказать правду никто не решится, значит, и предложенную версию не примут за чистую монету. И для самого врущего это как специфическая исповедь — легче становится, а ложь принимается правдой.***
Достаточно скоро Антону разрешают выходить в больничный двор. Широкая лестница уводит по кругу, приводя на исходную. В центре — высокие тополя, ухоженный палисадник, скамейки в промежутках. К больнице широкий удобный подъезд, и, сидя на одной из лавочек, можно наблюдать за приезжающими «скорыми» или родственниками, навещающими своих близких. Клиника многоплановая: на первом этаже экстренная хирургия, на втором — нейрохирургия и челюстно-лицевое отделение, на третьем — плановая хирургия и самое большое скопление палат, куда пациентов свозят с разных этажей и профилей. И Антону за время на лавочке открываются самые разные жизненные истории, а они намного лучше сериалов и шоу, пусть боль и настоящая, а не сыгранная. Кто-то выходит из больницы, держа в руках пакет с одеждой: значит, тот, за кем они здесь, мертв. Кто-то выбегает ругаться по телефону. Кто-то кого громко проклинает. Кто-то рвет волосы, сидя на ступенях. Кто-то вывозит инвалидное кресло с близким человеком. Кто-то забирает своего родственника на автомобиле, вздыхает от накатывающих мыслей и оглядывает двор перед тем, как уехать: прощается с местом. Антону никто из них особенно не запоминается — он просто наблюдает без лишнего любопытства и дышит воздухом, укутавшись в черную парку и ярко-красную шапку, пока ждет Сашу или тратит время, которое мог бы с таким же успехом провести в интернете. Обычно Саша приносит ему фрукты, напоминает про запрет на курение, но все равно передает ему сигареты — и даже курит с ним во дворе, тщательно следя за выходящими врачами. Антон курит, откинувшись на спинку холодной деревянной лавочки, и улыбается Саше, которая стоит, сместившись чуть влево от его колен. — Не холодно? — Антон кивает на распахнутую меховую куртку, не дожидается ответа, зажимает сигарету зубами и подается вперед. — Замерзнешь, — он застегивает ей пуговицы, оправляет нижние края. — Ты надолго? — Нет, сегодня нет. Завтра я приду на несколько часов, обещаю, — помедлив, Саша все же садится рядом с ним на лавочку и закидывает ногу на ногу. — Что говорит врач? — Похуй на него, все по плану, — отмахнувшись, Антон выдыхает дым носом и бегло осматривается: одно из последствий произошедшего. — Егор тебе не ответил? Только Антону не видно, как Саша напрягается, подергивает ногой и нервно мотает головой, подбирая слова в голове. У нее, судя по виду, проносится десяток вариантов лжи, и она выбирает лучший за несколько секунд, привыкнув врать ему и не понимая, как и с помощью чего можно остановиться. Антон уже дней пять просит ее связаться с Егором. У него нет на это желания и сил: если он зайдет в любую из социальных сетей, то увидит множество отметок, сообщений и вопросов, начнет испытывать стыд за молчание и впадет в еще большую апатию, а она и сейчас мощно бьет по нему. А Саша ведь работает с ним, общается, как считает Антон. На самом же деле она уволилась во избежание как раз этих встреч с Егором и, возможно, Эдом и Арсением, а Егора с того дня так и не разблокировала (следом ею были заблокированы номера и социальные сети, связанные с Эдом и Арсением, без причины, без звонков с их стороны, просто на всякий случай). — Он же с парнем встречаться начал, — теперь Саша говорит правду, только докручивает ее до нужного исхода и немного видоизменяет, но, в общем-то, не врет. — Все время с ним мотается. Там у них какие-то проблемы, вопросы... Говорит, что, может, заедет в перерывах. Много дел у него стало, мы практически не общаемся. — Парень хороший? — Без понятия, — фыркает она, не смотря на Антона, но чувствуя запах сигарет, которым сама пропитывается насквозь. — Наверное да. — А фотка есть? — заинтересованно спрашивает Антон, наклоняясь вперед и опираясь на колени локтями, чтобы видеть ее глаза и эмоции, скачущие на лице. — Уверен, что красивый, но мне пиздец хочется посмотреть. — Нет, откуда? — очередная ложь, приятная ей, гадкая ему. — Егор доволен? — Как я могу это знать? — Саша начинается раздражаться и едва сдерживается, чтобы не встать и не уйти в его пустую палату. — Я ему что, курица-наседка? — Сияет? — Сияет, — она все же кивает, вспоминая последнюю их встречу и предполагая, что чувства у Егора только окрепли со временем, если они, конечно, не разбежались из-за открывшейся жуткой составляющей жизни Эда. — Тогда я рад за него. Передавай ему привет обязательно. Надеюсь, он все же придет. Как же складывается хорошо для Саши — Антону не узнать, что Егор пишет ему, потому что он панически боится социальных сетей и избегает все те, в которых можно получать сообщения. А еще ему необязательно быть в курсе того, что Саша никаких приглашений и приветов Егору не передавала, не передает и не передаст, полностью разорвав связь. Антон пережидает ее раздражение, молча смотрит на носки своих зимних кроссовок и тонет в ощущении того, что Саша его на дух не переносит, что все между ними навсегда изменилось, что пропасть эту уже не пересечь, что они так и останутся по разные ее стороны. Несмотря на нежелание ссориться с ней, он все-таки поднимает, по его мнению, самую важную тему: — Саш, расскажи мне все, — желая проявить хоть каплю нежности, Антон кладет ладонь ей на колено и заглядывает ей в глаза, тщательно ища в них хоть малость правды. — Я не могу так больше. Я хочу знать все, Саш. Мне снится... Снится что-то неясное, я хочу сложить этот пазл в голове. Что происходило? Почему ты скрываешь это от меня? — Что тебе снится? Выдохнув нервно носом, Саша поворачивается к нему и приподнимает бровь, щурясь одним глазом. Руку с колена она не снимает, не сбрасывает: не хочет показаться чересчур взволнованной, надеясь еще скрыть правду. — Мне снятся глаза. Знаешь, как в фильмах бывает. Все вокруг во тьме, а потом резко появляется свет — и глаза. Голубые такие, но, знаешь, они как будто нечеловеческие. Люди так не смотрят, я не знаю, чьи это глаза, но люди так точно не смотрят! Но мне не страшно, нет, даже наоборот... А пока я еще был там, я жил, но не знаю, откуда брались силы... Точно меня накачали чем-то, точно я — это не я, понимаешь? Под конец особенно хуево, я практически не помню ничего из тех дней... Но я был уверен, что ко мне придут, и я кого-то ждал. Вот как интуиция подсказывает, так и у меня было — я знал, что за мной придут. Вдруг Саша дергается, подскакивает со скамейки, закрывая лицо руками и отчаянно в них мыча, и начинает ходить взад-вперед. Глаза у нее зажмурены, щеки красные от вспыхнувших эмоций, волосы выбиваются из-под шапки, и она, почувствовав это, сдергивает ее и сжимает в ладони, бросая на Антона короткий потерянный взгляд. — Саш, почему ты молчишь? — Шаст, — она оглядывается вокруг, ловит на себе взор курящего на ступенях врача и нервно заламывает руки, садясь обратно на лавку. — Шаст, это все бред, я говорю тебе только правду. Мне тоже многое снится, почему ты связываешь это? Ты говорил об этом с психологом? — Я точно знаю, что видел эти глаза. Не только во сне, Саша. Кто это, Саш? — Да стал бы тебе врать мент! Не было там никого, кроме ментов и меня, не было! — она трет лицо шапкой, подскакивает на ноги вновь и машет на Антона рукой. — Я приду завтра, завтра приду, а ты обсуди это с психологом... Может, это последствия... Пока, Шаст, я приду завтра. Антон даже подняться не успевает, чтобы ее остановить, — Саша, оставив принесенные сигареты и фрукты, прямо-таки убегает из двора больницы и не оборачивается, так уж чего-то боится.***
Антона запирает в клетке из сна — он не может проснуться, не может вырваться в реальность и бьется о невидимые стены среди сияющей блестками темноты. Во всем этом есть какой-то смысл, который он не понимает из-за молчания Саши. Стены вокруг переливаются точно живая вода, шумит лес и ему кажется, что так выглядит разум сумасшедшего. Уши резко закладывает — какой-то жуткий громкий крик заставляет его закрыть уши, но это не помогает. Где-то за спиной звучит выстрел, но среди темноты Антон один, во сне нет больше никого. По крайней мере, он никого не видит. Мимо пролетает какое-то оранжевое пятно, взмахивая белым кончиком хвоста и исчезая за пределами разума, там, куда Антон не может попасть. Его слепят глаза, которые вдруг оказываются повсюду, и он сам видит на своих ладонях голубые отблески. Шорох из-за спины пугает, он оборачивается, чуть не падая, и видит уже серое пятно, которое мчится мимо него по земле, кувыркается в воздухе и пропадает за границей, выставленной сном. Антон резко подскакивает на кровати, едва не выдергивая из руки ночную капельницу, и осматривается. Его палата, пакет с фруктами на столе, мобильник на тумбочке возле постели, толстовка на стуле для посетителей (сначала ему правда кажется, что это кто-то сидит, но это можно опустить, с кем не бывает) и все по мелочи, что внимание особенно не привлекает. Он глубоко вдыхает и выдыхает для успокоения, медленно опускается назад, ложится на бок и поджимает к телу согнутые ноги, чтобы оказаться максимально маленьким и незаметным. Его моральному состоянию это помогает, но он, несмотря на это, стирает слезу со щеки и утыкается в подушку, надеясь уснуть.***
Наутро приходит Саша, которая, перед тем как войти в палату, несколько минут нерешительно мнется за поворотом и изучает плакат про первую помощь пострадавшим, который знает уже наизусть — сколько она сюда ходит, сколько она стоит на этом месте, дожидаясь то врача, то разрешения войти, то собственной уверенности? В глазах Антона она невероятно другая. После очередного кошмара он не может воспринимать ее хотя бы на долю так же, как прежде. Никакой картинки нет, выводов — тоже, но Антону достаточно молчания, чтобы понять: Саша не хочет в чем-то признаваться. — Как ты? — это звучит так холодно, как звучит у супругов, собирающихся разводиться из-за недопонимания и потерянной близости, и так вынужденно, что Антону понятно, почему она это спрашивает: пытается построить обыкновенный диалог и не уйти в тайну. — Саша, расскажи мне все. Расскажи мне все, пожалуйста. Сядь и расскажи, Саша. Эта просьба застает ее в момент, когда она достает из пакета яблочный сок. Несколько мгновений Саша не двигается, затем ставит коробку на стол, кивает, облизывает губы во взволнованном жесте и трет ладони о джинсы, разведя полы куртки в стороны. На стул она не опускается — помедлив, подходит к кровати и опирается руками на изножье, холодящее кожу и обжигающее опасностью. С паникой во взгляде Саша его оглядывает, бросает неуверенный взор на мобильник и пожимает плечами напущенно отстраненно. — Ты все знаешь. — Саша! — Что? — Саша, расскажи мне все, — Антон спускает ноги с кровати, обувает тапочки и порывается встать, но она взмахивает рукой, останавливая его, придвигает стул ближе и садится, тут же зарываясь пальцами в волосы и жалея, что шапка брошена на столе и не может служить для сбрасывания нервозности. — Саша, пожалуйста. Это очень важно, Саша. Мне опять, блять, снился какой-то бред, и я не понимаю, как можно сложить это в единый пазл. Саша, расскажи мне правду. Хватит молчать. Пару минут она молчит, стуча правой ногой по полу и морщась от звука перекатывающихся бахил, пушит волосы пальцами, то прочесывая их, то вновь взбивая от потерянности, ерзает на стуле и взгляда не поднимает от пола — там, кажется, вся ее правда. Растоптана, испачкана и забита пылью. Когда она все-таки поднимает голову, Антон видит ее совершенно убитый от лжи взгляд. Это и есть то моральное разложение, о котором ему говорила мама, узнавая о том, что он кому-то (не дай Бог, если ей) солгал. Мол, обманывать-то получается не других, а только себя самого, а это будет жрать изнутри и погружать в гниль с головой, пока не захлебнешься. Сжав губы в тонкую бледную полоску, Саша приглаживает испорченную прическу, заправляет прядь за ухо и кивает для самой себя. — Я врала, — признается она на выдохе, опускает голову вновь, но заставляет себя ее поднять и смотреть Антону прямиком в глаза. — Да, я врала. Не я тебя нашла, Антон. Не я. И не менты. Молчи только!... Если ты меня перебьешь, я больше ни слова тебе не скажу, — Саша хватает его за запястье, предупреждая любые вопросы, и продолжает говорить после красноречивого ожидающего молчания. — Когда ты... Когда ты пропал, я ходила по ментам, но мне отказывали в поисках, считали, что ты бросил меня, что ты загулял... Я ждала, ходила туда постоянно, но мне постоянно отказывали, и я в итоге начала искать каких-нибудь гадалок... И нашла. Я нашла парня, записалась к нему на прием... Он все видел, Антон, я ничего ему не говорила, а он видел все!... Господи, он видел все, даже то, что мы с тобой... Что мы с тобой отдаляемся, что мы как будто уже и не пара. Антон, он показывал мне кого-то в зеркале, когда проводил ритуал на кладбище. Он и его друг возили меня на кладбище, и я видела, я чувствовала кого-то в зеркале и прямо в себе. А потом его друг однажды позвонил мне, сказал, что он куда-то ушел, в какой-то лес... И мы поехали туда с ментами. Он нашел тебя, Антон. Того урода застрелили, но он... Я не знаю, Антон, это бред, это бред, но его что-то душило, что-то невидимое его душило. Антон, этот медиум нашел тебя, как-то душил эту мразь на расстоянии. Я не знаю, может, и не он, а то, что я чувствовала в зеркале и в себе. Саша срывается на слезы, поднимает бедра над стулом, опираясь только на носки сапогов, и зарывается руками в волосы, мотая головой. Говорить больше не получается, она размазывает по лицу слезы и ту редкую косметику, которой пользуется. Плечи ее трясутся, грудь ходит под курткой вверх-вниз. Ладони в прядях путаются, дрожа, и она вся сжимается в комок, пока Антон ошарашенно смотрит на нее и игнорирует прокушенную губу. У него ничего не укладывается в голове, потому что это звучит бредом из шоу, из сериала, но никак не из реальности. Он понимает ее реакцию на тот ролик, на разговор, трет ладонью шею и уводит глаза на собственные колени, пытаясь переваривать хотя бы часть полученной информации. — А дальше что? — Его увез друг, и я больше их не видела... Я не знаю, что с ними. — Саша, дай мне их телефоны, соцсети. Куда ты им писала, как ты записывалась? Дай мне, Саша, я хочу с ними связаться, — он хватает ее за руки, отнимает их от ее лица и старается поймать ее плавающий взгляд. — Саша! — Они все удалили, номера недоступны, — всю правду она не хочет ему рассказывать, поэтому эту тайну планирует унести с собой в могилу. — Я пыталась им дозвониться, дописаться, но они все удалили. Они, наверное, не хотят нас видеть и слышать больше. То, что она не договаривает и укрывает факт знакомства Егора, Эда и Арсения, — не ложь, а молчание во благо. Она так считает, по крайней мере. — А менты? Почему они повторяют твою версию? Или ты — их? Саша, почему вы скрываете это? — Тот друг заплатил деньги за Арсения, много заплатил, чтобы их не втягивали, и мне запретили говорить об этом. Никому нельзя это говорить, Антон, иначе мне отомстят, — Саша говорит это специально, чтобы Антон не вздумал искать Арсения и Эда и не подставлял ее. — Антон, они мне угрожали, сказали, что будут мстить, если я сломаю им дело, если я расскажу все. Антон, я хочу жить, хочу оставаться на свободе. Разве ты не знаешь, кто такие менты в этой блядской стране? Они точно сделают со мной что-то, если узнают о нашем разговоре, если ты станешь разбираться в этом всем. Антон отстраненно кивает, сжимает ее ладони в своих, бегает от одного ее глаза к другому и закусывает щеку изнутри. — Почему я должен верить тебе после того, как ты все скрывала от меня? — Потому что такую правду не придумать! — Саша, — он съезжает на самый край кровати, притягивает ее, плачущую, хватающую воздух губами, к себе и утыкает ее лицо себе в плечо, — все хорошо, Саша, сейчас все хорошо. Я не буду никому говорить, тебя никто не тронет. Сашк, успокойся, пожалуйста, Саша. Отстранившись, она заглядывает ему в глаза, неуверенно ведет плечами, потом подается вперед, прижимается лбом к его губам и замирает, зажмуриваясь и растирая по лицу поплывшую косметику ребром ладони. Ее успокаивающе и потерянно гладят по волосам — видно, что Антон поражен, что не находит слов, но не может позволить себе больших расспросов, потому что хочет ее поддержать, несмотря ни на что. Губы от ее лба он не отнимает, только прядь поправляет, убирая в сторону, чтобы не мешалась на губах и не испачкалась в крови из тоненькой, глубокой раны. — Прости, что я молчала, Антон, прости меня. На это Антон только кивает, не слыша ни слова из-за попытки сложить сны и рассказанную ей историю воедино.***
Через некоторое время Антон наконец-то выписывается — Саша забирает его на такси, они устраивают совместный холодный вечер, смотря какой-то затяжной сериал, в котором, как в плохой книге, на одну смысловую нить натягиваются и убийства, и семейные драмы, и предательства, и подпольные бои, и игровые автоматы, и проституция, и измены с сестрами, и отвлекаясь скорее на него, чем друг на друга. Им обоим ясно, что ничего не будет больше как прежде, и они менять это не планируют — да и знают, как это нужно делать. Все же сейчас нормально, значит, можно подождать еще немного — главная ошибка всех, кто уже не верит во что-то, но боится перемен. День за днем — бусина за бусиной молчания и отдаления на веревке их отношений. Саша все больше задерживается на новой работе, Антон не может вернуться к своим проектам и клиентов на сайты перестает набирать окончательно, опасаясь того, что в четырех стенах сойдет с ума и не найдет никаких сил на дедлайны. Они все меньше говорят о чем-то общем, не обсуждают даже какие-то новости, безвозвратно уплывая друг от друга. И первой не выдерживает Саша, которая еще с момента, когда Антона нашли, стала задумываться о жизни и их отношениях, которые давно перестали иметь романтический характер и сдвинулись сами по себе к дружескому. Ничего плохого не было в их совместной жизни до окончательного отдаления. Даже закрытость Антона после случившегося она могла опустить и проигнорировать, посчитав это еще и последствием лжи про спасение. До всего — было отлично, удобно, выгодно. После всего — не хотелось казаться предательницей и бросать его в тот же вечер, когда они вернулись из больницы. И она тянула, заставляя себя еще немного потерпеть, переждать то или иное событие, чтобы максимально уменьшить боль Антона по поводу их расставания. Но, судя по всему, он и сам отлично понимает все и не может решиться на последний шаг — заговорить обо всем и разойтись тихо и мирно. У них, в отличие от семейных пар, нечего делить — квартира съемная, а кот считает своей хозяйкой Сашу — она завела его еще до Антона. Все, что им необходимо распилить, — прошлое, в котором достаточно скелетов. — Шаст, я устала, — садясь за кухонный стол, она откидывается на спинку стула и тщательно оглядывает Антона ради реакции. — Мне кажется, нам... — Я тоже устал, — одновременно с ее незаконченной репликой произносит Антон, затем замолкает на несколько секунд, понимая, что перебил ее, и на выдохе посмеивается. — И мне тоже так кажется, можешь не тащить эти слова из себя клешнями и не винить себя в том, что именно ты это сказала, а не я. Обоюдно. — Я не хотела оставлять тебя одного, когда тебе был нужен хотя бы кто-то, — виновато опуская голову на руки, Саша пожимает плечами и закрывает глаза. — Я была бы последней сукой, если бы бросила тебя еще в больнице или только по возвращению домой. — Никто никого не бросил, ладно? — и, подумав, с сочувствием добавляет. — Чтобы бросать, надо быть вместе. А мы давно не были, Саш, не вини себя. Так бывает. — У меня нет никого, если у тебя есть такая мысль, — предупредительно замечает Саша, все же подняв голову и коснувшись кончиками пальцев его ладони, лежащей на столе. — Я не к кому-то ухожу, я к себе, к одиночеству ухожу. Нам стоит разъехаться, честно, я так больше не могу. Нас доломал весь этот пиздец. — А мне сказать нечего, — реагируя на очевидный стресс (любил не любил, а такие разговоры это всегда тяжело) смехом, Антон улыбается и сжимает ее пальцы своими, холодя кожу приятным металлом колец. К слову, он знает про то, что одно из его любимых колец остается где-то там у того Арсения, который нашел его, и все-таки чуточку этому радуется. Даже если тот выбросил его или потерял, это все равно нить между ними, память в благодарность — они какое-то время были друг у друга, плевать, что лишь магически (это Антон тоже как-то умудряется принять, сперва поверив в существование каких-то сил и умение ими управлять). — Ты можешь мне всегда позвонить, Шаст, — она двигается ближе, не вставая со стула, и ножки неприятно скребут пол, оставляя тонкие полосы. — Если тебе плохо, если тебе нужен кто-то, если хочешь просто помолчать под сериал, то я приеду. Знай это, ладно? Я не хочу расставаться так, чтоб до блокировки в соцсетях, до матов в разговорах друг о друге, чтоб период был вычеркнут нахуй. Ты мне очень близок, я тебе очень близка, мы слишком хорошо знаем друг друга и это нас сломало. А потом все это нас растоптало в ничто. Я не хочу терять тебя, Антон, но и жить так, как мы живем, — тоже. — Саш, я понимаю, — Антон кивает, подается вперед, любимым жестом заправляет ей прядь волос за ухо, улыбнувшись едва слышному запаху шампуня, и вновь берет ее за руку. — Это стоило сделать сейчас, пока не стало поздно, пока не стало хуже. Ты была со мной именно столько, сколько мне было нужно, чтобы привыкнуть к... — он неопределенно качает головой, обводя взглядом кухню и кивая на коридор. — Чтобы вернуться в жизнь. У меня есть психолог, есть родители, я один не останусь в трудную минуту. В конце концов, я всегда могу восстановить соцсети, ответить всем волнующимся на сообщения спустя столько-то времени и начать возрождаться. Мне надо это сделать в любом случае, а раз я останусь без тебя, то и время подходящее. Ты переедешь, и я начну возрождение. Он смеется, от чего кудри чуть скачут надо лбом, и Саша отстраненно кивает, заглядываясь на них и пропуская через себя вместе с его словами и всю их совместную жизнь. Им было хорошо друг с другом, но пора расставаться, чтобы найти тех, с кем будет волшебно. — Я постараюсь переехать так быстро, как смогу. Мне самой нужно побыть одной, подумать... Ты останешься здесь же? — Если бы ты не уходила, — это звучит верхом драмы, не хватает только тревожно-слезной музыки на фоне, чтобы в сериале оказаться, — то остался бы. А раз мы все, — а это уже больше похоже на лопнувший шарик у Пяточка, чем на грандиозное расставание, — то и я отсюда уеду. Тут слишком много воспоминаний и для нас, и для меня лично. — Адрес обязательно мне скажешь, иначе я буду волноваться. Не давая ему ответить, Саша поднимается со стула, отпускает его и останавливается, стоя спиной. Видно, не решается поставить точку и уйти — а как ставить точку, когда с человеком хочется слиться воедино душевно? Как возможно взять и оборвать разом, если тогда жизнь кардинально изменится? Да, она уже его не любит, давно не любит, но это не мешает ей хотеть остаться здесь, обнять его и забрать слова про переезд обратно. Чтобы что? Чтобы остаться здесь, обнять его и забрать слова про переезд обратно. Цели как таковой нет. И она стоит, слыша шум от соседей снизу и чувствуя, как дребезжит пол от какого-то удара. Может быть, упал комод, когда на него чересчур сильно надавили, потянув за ручку. Примерно, так же, как и сердце. Антон поднимается с шумом одежды, кладет ладонь ей на плечо и прижимается носом к ее макушке, вдыхая запах шампуня, до этого едва-едва витавший в воздухе. Второй рукой он обнимает ее талию, но позволяет уйти, не держа и не настаивая, но Саша медлит, а затем все же разворачивается и обвивает руками его пояс, лбом утыкаясь в грудь и мотая головой. Ей не хочется уходить, даже если уходить нужно в соседнюю комнату. — Саш? Промолчав, она и ерзать перестает, замирает целиком, точно превратившись в древнюю прекрасную статую. Антон перемещает ладонь с плеча ей на подбородок, гладит кожу, поднимаясь до скулы, и наклоняется, а она по привычке приподнимается на носочки и обхватывает руками его шею совсем легко, скорее отстраненно и отчаянно, чем желанно. Он целует ее, приглаживая волосы на затылке и следом путаясь в них пальцами в стремлении почувствовать, приблизить. Отстраняясь так, чтобы можно было заглянуть в глаза, Саша коротко смотрит на него, ловит усталый улыбающийся взгляд, подается к гладящей по щеке ладони и целует его сама, спуская руки на грудь и ощущая за одеждой бьющееся сердце и теплую кожу, от которой разве что не обжигается, такая холодная и замерзшая. У нее трагично-сериально подрагивают ресницы в темно-синей туши, когда она закрывает глаза, а Антон зачем-то еще глядит, как бы нелепо это ни смотрелось. Ее короткие ногти в сиреневом лаке ощущаются лишь на нескольких сантиметрах его кожи, но он чувствует их будто бы повсюду, будто бы она обволакивает его целиком. Постепенно она опускается, переставая тянуться, а Антон не отодвигается, сгибается еще больше и целует, зная, что она это несерьезно, что она хочет этого поцелуя. У него щемит сердце от воспоминаний, и он, не теряя ее, оглаживает ее мягкие волосы, прочесывает их аккуратно, несмотря на кольца, и возвращает ладонь на щеку, направляя ее всю к себе. Саша прихватывает его нижнюю губу, хочет углубить поцелуй, но отстраняется и рывком прижимается к его груди. Удостоверившись в том, что она не видит, что она утыкается лицом в его шею, Антон запрокидывает голову, жмурится до звезд в темноте перед глазами, снова гладит ее по волосам от макушки до плеч и молчит. Им нужно молчание. Им ничего больше не нужно.***
— И вы расстались? — Да, — Антон кивает, сжимая в ладони пластиковый стаканчик с водой, из которого только чудом не выплескивается ни капли. — Взяли и расстались. — Какую лично вы основную причину видите в этом? Ваше мнение. Поведя плечами, Антон замирает — задумывается над ответом настолько, что выпадает минуты на три. Кресло, на котором он сидит, мягкое, вода, которую он пьет, совершенно обычная, а вопрос трудный, и Антон, честно сказать, в замешательстве. К психологу он ходит, чтобы себя самого из рук не выпустить, чтобы как-то себя удержать на плаву, чтобы научиться жить с произошедшим и перестать просыпаться от постоянных кошмаров, а ему берут и задают чересчур сложные вопросы — до этого было легче отвечать, несмотря на то, что темой было самое травмирующее событие. А тут его спрашивают основную причину их с Сашей расставания, и он не может подобрать слов — все становятся какие-то неправильные, неподходящие, глупые. Чтобы продолжить беседу, Антону бы создать новый алфавит, составить слова и поделиться всем, что на душе, но он разве что хмыкает и смазанно-забито отвечает: — Мы стали другими. Ей стало нужно другое. Мне стало нужно другое. Нас сломало. — А вам не кажется, что есть еще какие-то причины? — на Антона смотрят внимательно, читая как книгу, и ему впервые не становится некомфортно. — Может быть, есть та перемена в вас, которую вы еще сами не заметили? Такое может быть, как считаете? — Я отпустил ее так легко, потому что нам было хорошо. Должна быть еще причина? — Мне кажется, она имеет место быть. Или хотя бы подразумеваться, — Антону сейчас становится понятно, что в лоб ему не скажут, что посоветуют самому прийти к нужной мысли, не зная даже ее направления. — Вам нужно подумать об этом, поискать в себе перемену. Вы сами должны прийти к этому, я вам здесь совсем не помощник. В моменте Антону кажется, что он никогда не придет к той мысли, которую для него не озвучивают. Через час, идя по улице и мысленно планируя на оставшуюся часть дня работу над одним из проектов, Антон уже считает, что должен подумать о себе и в целом обо всем. Заперев входную дверь и проверив ее несколько раз, Антон верит в то, что обязательно разберется с тем изменением, которое он не видит в силу тех или иных причин. А за компьютерным столом в процессе работы он вдруг опять упирается лбом в непробиваемую стену и, как блуждающий по лабиринту без выхода, принимает решение отложить раздумья и рефлексию хотя бы на несколько дней. Положа руку на сердце, Антон может уверенно сказать, что отказывается размышлять обо всем сейчас только потому, что боится разрыть что-то в своей глубине и этим себя прибить, как бетонной плитой. Но он соврет, не догадываясь об этом, так сильна его вера в грязь прошлого и светлость будущего, если ничего не трогать. По его мнению, не касаться грязи тех дней — не запачкаться. Но ведь есть грязь и из будущего, и вот она совершенно точно намерена испачкать его. Не тот враг, не то место, не те мысли. Все не то, а Антон уверен: то, именно то. Он водит себя за нос, не видя, что рука тянется к его плечу, а не куда-то за край сознания или к толпе. Антон рад обманываться, отрицая только вскрытое наличие иных перемен. И он, конечно же, за это заплатит — за все, что делается, люди платят. Самую большую плату с него уже взяли, но это не повод перестать задумываться о своем настоящем и его связи с будущим, неумолимо приближающемся и пугающем не меньше черных дыр посреди космоса.