Разум рассудит, если надо, то стану навечно закатанной мумией. Перерисую карту Созвездия, выберусь с Фурии. Всего и не счесть, что готов отдать в жертву за несколько встреч, И пусть даже речь так остра, но, поверь, нет желания обжечь.
Время идет, а Арсению лучше не становится, чего уж говорить о способностях. С каждым днем его кроет все больше и больше. Разом он перестает волноваться обо всем, впадает в полную апатию и практически постоянный сон, сменяемый на бессмысленное залипание в стену или на какие-то видео на ютубе (аккаунт пришлось менять, чтобы в рекомендациях не было магии), возвращающие его лет на семь назад, в его шестнадцать. Ничего хорошего в том, что он выживает за счет давнего прошлого, убегая от одних из самых страшных событий его жизни. По состоянию он похож на Арсения, встретившего смерть бабушки, и Эду тяжело и страшно вспоминать то время. Достаточно быстро вырабатывается закономерность. Арсений в нервном срыве устраивает погром в комнате или в гостиной, желая убрать любые напоминания о прошлом, — ночью Эд пьет, зная, что ему не нужно идти на работу. Живут они на накопленные деньги и помощью Егора, который постоянно приезжает в квартиру Арсения (Эд свою перестает снимать, перебирается к Арсению ради его сохранности и сокращения расходов). Со временем Егор переезжает к ним — и ради Эда, которого хочется видеть чаще и вытаскивать из лужи отчаяния, и ради Арсения, с которым он сближается, и ради большей экономии. И все вроде бы складывается, только силы у Егора начинают кончаться втрое быстрее. Тяжело возвращаться в квартиру, где побита посуда или какое-нибудь найденное зеркало, где Эд пытается дать Арсению снотворное, где жить не хочется совершенно, такой уж мрак получается. И Егор берет академический отпуск на учебе, понимая, что материал усваивать перестает вовсе — сидит на парах, думает о том, как себя чувствует Арсений после ночной истерики и как наутро очухивается Эд после очередной бутылки. И, самое страшное, он очень быстро привыкает к тому, что Эд редко спит с ним в гостиной, что у Арсения в голове может что-то переклинить — и он в любой момент может устроить катастрофу. А в некоторые дни около Арсения Эд и вовсе дежурит, не отходя дольше, чем на пять минут, потому что до звериного ужаса боится оставить его и, войдя, увидеть распахнутое окно, в которое вылетают шторы, и пустую комнату. У него появляется навязчивая мысль, что Арсения обязательно контролировать, чтобы не стоять потом над могилой и не винить себя за недостаточную чуткость. И Эд контролирует: доходит до того, что хочет проверить его историю запросов в поисковике, чтобы узнать, нет ли у него суицидальных наклонностей, но вовремя себя останавливает. Если Эд спит, то только рядом с Арсением и с ощущением его руки в своей, чтобы ничего не могло произойти. Если Эд занимается чем-то по дому, то периодически заглядывает в щелку между дверью и косяком, удостоверяясь в адекватном состоянии Арсения. Его просто херачит из стороны в сторону, если он не может в любой момент узнать, как там Арсений, поэтому все происходит в его спальне. А у Арсения все чуть проще и сложнее одновременно: он спит и просыпается от жуткого кошмара, где его убивают или лишают сил вновь; ловит истерику; режет рабочие рубашки на полу, бьет оставшиеся зеркала, ломает спрятанные свечи или лупит о пол и стены посуду, если добирается до кухни; опять спит, только уже под действием снотворного; снова просыпается, но уже без воздействия кошмара; завтракает с Эдом и пытается хоть как-то отвлечься до следующей возможности лечь спать. Эд даже социальные сети его сам разбирает, все очищая, удаляя и закрывая, чтобы никто не мог написать ему с вопросом про приемы и довести до очередной истерики. Про Антона — ни вопроса. Арсения так кроет, что он думает лишь о том, как бы дожить до завтра и не сойти с ума за оставшуюся жизнь. Но тот ему иногда снится, и только из этих снов Арсений просыпается спокойным. Иногда, после очередного лютого кошмара, происходят ночные диалоги между трезвым Егором и пьяным Эдом, который всячески пытается заглушить боль от увиденного состояния Арсения алкоголем и сигаретами. — Нужно к психологу, — осторожно замечает Егор в тысячный раз. — Он че, блять, по-твоему, псих? — пьяному Эду, честно говоря, плевать на разумность, его несет так, что позавидуют алкоголики. — Эд, мы обсуждали это. Психолог нужен не психам, а людям, которым сложно. И ни к чему этот разговор не приводит, потому что Эд все равно не может предложить это Арсению, молча гладит его по спутанным волосам и целует в макушку, прислушиваясь к стуку его сердца. И ничего. Все просто повторяется вновь и вновь.***
Жизнь не стоит на месте, но Арсению кажется, что он замер где-то там, далеко сзади, и никогда больше не догонит никого, останется навсегда в прошлом и утонет в нем, как не умеющий плавать пассажир Титаника. Максимум — его за руку вытягивает Эд, который проводит с ним практически все время. Несмотря на разногласия перед кульминацией ужаса, Арсений верит ему больше, чем себе, и жить без него больше не может. Конечно, намеренно внимание он не привлекает, даже наоборот — где-то старается притвориться спящим, когда-то не рассказывает про жуткий сон. Но Эд ему необходим, и Арсений этого не скрывает, ночью обнимая его бедрами, лежа на его груди или выходя прогуляться вокруг дома только с ним. Нет Эда — нет желания даже с места сдвинуться. Зачем, спрашивается? И хорошо, что Эд чаще всего рядом. Об Антоне думать тяжело. С чего-то Арсений решил, что раз тот не стал его искать хотя бы для того, чтобы высказать благодарности, то и в сердце его хранить не стоит. От этого не так сильно тянет вниз, как могло бы, и Арсений смело озвучил бы, если бы его спросили, причину своего состояния — потеря сил, разрушение прежней жизни. Но никак не Антон, хотя отрицать это глупо. К своему состоянию, в котором каждое слово и каждое действие — потенциальная бомба, Арсений начинает привыкать, а из-за этого потихоньку возвращается в жизнь: помогает Эду по дому, может самостоятельно дойти до магазина любой дальности (Эд уже не так сильно опасается, что он не вернется) и способен приготовить ужин на троих, стараясь себя занять. И Эд начинает высыпаться, хотя больше, конечно же, молча валяется в постели (то в гостиной с Егором, то в спальне с Арсением) и пялится в стену, испытывая желание то ли упиться до потери памяти, то ли просто ее стереть. Арсению, несмотря на постоянное фоновое желание лечь на постель и не шевелиться, удается помочь Эду с уборкой квартиры — удивительно, что не находится чего-то, что могло бы триггернуть Арсения, и он выглядит даже продуктивнее, чем Эд, пусть оценивать по этому критерию и нельзя. Оставшись в кухне наблюдать за варящимся супом, Эд в итоге залипает в стену и на вопросы Арсения из коридора не отвечает — чуткость тонет в жизненной суете, да и Эд наконец смиряется с тем, что заебывается неимоверно, и перестает отрицать очевидное. Задумавшись, Эд не слышит шаги из коридора и вздрагивает преступно крупно, когда Арсений кладет ладони ему на плечи и аккуратно сжимает, массируя. — Арс, бля, пугаешь, — фыркает с напущенностью Эд, не оборачиваясь, и немного наклоняет голову вперед: так открывается больше площади для приятных касаний, отдающих в голову удовольствием. — Шо такое? — Похуй уже. Арсений зарывается пальцами в его короткие волосы настолько, насколько может, затем возвращается ладонями к шее, ласково собирает подушечками пальцев татуировки и именно так, как нравится Эду, разминает мышцы. Ему в ответ довольно мычат и он шуточно гладит Эда за ушами, точно кота, и спускается все-таки к плечам, которые старательно продолжает массировать. Ради смеха Арсений подцепляет указательным пальцем лямку майки, спускает ее с плеча и несдержанно хихикает. — Ну порнухи-то действительно еще не хватало, — откликается Эд, давая понять, что выкупает шутку и ничего против не имеет, а уж тем более, если продолжать давить на его чувствительные точки у шеи и на плечах. — На уборку ты хуй забил? — Я почти закончил, это тебе, — Арс кивает в сторону плиты и тихо бурлящей кастрюли, — еще сидеть и сидеть. — Ты же со мной побудешь? — сделав максимально жалостливый голос, Эд поворачивает голову к Арсению, не выдерживает, начиная смеяться, и утыкается лбом ему в живот. — Правда порнуха получается. Подстроившись под положение, Арсений оглаживает его плечи, щекочет под подбородком средним пальцем, опускается ниже по татуировкам и останавливается у линии майки, которая, чуть съехав, висит на одном плече. — Слух, Арс, — очевидно, что Эду плевать на этот граничащий с эротизмом дружеский массаж, раз он задирает голову к его лицу и продолжает говорить, так еще и намекает на что-то серьезное. — Мне кажется, шо сейчас самое время. До этого тебя совсем хуевило, и я бы себе голову отгрыз, если бы заставил тебя выслушивать свой пиздеж обо всем. А сейчас тебе, как мне кажется, полегче, и я... Тебе же легче? — Я привык, — переставая наглаживать его плечи, Арс кивает и, чтобы занять руки, касается татуировки трезубца на подбородке, которая немного прячется за растущей бородкой. — Я могу говорить обо всем. Кроме, ну... — Про это и не надо говорить, Арс, стоять, — Эд обхватывает его бедра рукой, слепо нащупывает ногой ножку соседнего стула, двигает его ближе и молча наблюдает за тем, как Арсений все-таки садится и подпирает голову рукой, зафиксировав локоть на столе. — Я сто раз извинялся и тогда, и вообще, но ты вряд ли особо вслушивался в это, да и я ничего не закладывал, не объяснял, и я хочу пояснить сейчас, высказаться мне надо. Окей? — Да, давай. Арсений предполагает, о чем будет идти речь, но перебивать и уж тем более переубеждать не собирается. Раз Эду необходимо поделиться внутренними переживаниями, то пускай он это делает. Им в целом нужно больше говорить словами через рот, и вот это такой первый шаг к тому, чтобы выровнять отношения после случившегося. Из-за того, что в моменте было очень плохо и очень больно, некоторые обиды и события несвоевременно ушли на второй план и затерлись, но эмоции-то остались внутри. По-хорошему бы надо высказаться и Арсению, но он вряд ли к этому готов сейчас, когда Эд, очевидно, готовился и долго подбирал нужные слова. — Мы с тобой тогда поругались перед тем, как ты ушел, помнишь? — Эд забрасывает ногу на ногу, но вспоминает те самые видео про закрытые-открытые позы в разговоре, тут же передумывает и садится ровно, а Арсений, кивнув, молча наблюдает за его мельтешением. — Я тогда не хотел тебя ударить, Арс. Почему-то мне казалось, шо я смогу «вытряхнуть» твоего из тебя и поговорить с тобой лично, но вот все как обернулось... Арс, я не хотел, я никогда не думал даже о том, шо могу тебя ударить. И я чувствую вину за это. Может быть, ты не ушел бы один, не оказался бы наедине со всем пиздецом, и я смог бы быть рядом. А по... — Я бы не разрешил тебе пойти со мной, — легко произносит Арсений, словно заказ делает на фудкорте, а не откровенничает об одном из самых болезненных дней своей жизни. — Это опасно, в первую очередь, даже не физически, Эд. И ты сам мне говорил, что думал в машине о том, как хочешь вылететь на встречку. Влияния там ты бы не вывез, понимаешь? Сейчас мы равны в плане противостояния магическому воздействию, но тогда — нет. У меня была возможность выстоять, а ты бы там не выдержал, и я это знаю. Уж тем более не вывезла бы Саша. Эд, в этом нет твоей вины. — Хорошо, — как бы подводя черту, Эд кивает. — Но я виноват в том, шо ебнул тогда о шкафчик тебя. Это только мое действие, и я не сдержался. Не отрицай хотя бы это. — Зная его, — оба как-то негласно переходят на местоимения в отношении сущности, — он мог и воздействовать на тебя, чтобы я открыл в себе то, что открыл, чтобы проверить меня. Эд, правда, я верю в то, что во многом из тех дней мы не виноваты, потому что на меня, на тебя, на всех, кто вокруг, могло быть воздействие моего. Ради любых целей, понимаешь? И мы теперь никогда не узнаем, когда была случайность, а когда на наш разум повлияли со стороны. Может быть, можно рассудить, когда за меня творил он, но об остальном невозможно даже говорить. Я знаю, когда он был во мне, когда главенствовал надо мной, когда поступал за меня, а тебе, Саше, да и кому угодно не понять, что на них идет внешнее магическое воздействие. Вне зависимости от знаний и источника воздействия. — Арс, пожалуйста, — Эд берет его за руки, отняв одну от лица. — Я знаю, шо я виноват, шо я просто не смог себя контролировать, шо никакие дьяволы, блять, не трахали мне голову. Я поступил по-конченному, я хочу извиниться за это, мне нужно извиниться за это, иначе я спать больше не смогу. И не только в тот день я тебя наедине с этим пиздецом бросил. Не оставил, а именно бросил, Арс. Я мог тебя поддержать, но почему-то мне казалось... Я не знаю, как тебе это объяснить, Арс. Я считал, шо тебе это не должно быть нужно, шо лезть в это не стоит. Все пошло бы по-другому, если бы я был рядом, Арс, я знаю. — Не получилось бы по-другому. — А я знаю, что получилось бы. Я бы сдох, но изменил все, — в порыве Эд слишком сильно стискивает его ладони, намереваясь доказать свою уверенность, тут же отпускает и поджимает губы, осматривая совсем не изменившееся лицо Арсения. — Арс, я... Он не дает Эду закончить — тянется к его плечам, приподнимается со стула и обнимает, нависая сверху и прижимаясь щекой к его виску. Арсений не хочет больше слышать все это, не может вспоминать недавнее прошлое, боится рухнуть в яму апатии и кошмаров опять, да и просто не вывозит такого Эда — извиняющегося, побитого, уставшего, нервничающего за каждое движение, лишь бы не принести какой-нибудь негативной эмоции. Мало того, что в голове у Арсения клинит что-то, отвечающее за отношение к действительности, так еще и Эд трясется за него, как за маленького ребенка, и боится любого своего слова, жеста, действия, потому что оно может принести нестабильному и вспыльчивому Арсению какое-нибудь воспоминание, которое потом выльется в нервный срыв. Эд относится к нему как к хрустальной вазе, всю заботу переносит на него, перестает думать о собственных эмоциях, и его тоже кроет — Арсений со временем начинает притворяться, что спит, и слушает, как Эд пьет за столом и говорит о чем-то с Егором, убирающим последствия истерики, если она случилась там. В такие моменты это не разговор друзей — это разговор родителей на кухне, когда видна только полоска света, когда дверь в детскую спальню закрыта, когда можно обругать кого угодно какими угодно словами, когда нет необходимости скрывать алкоголь в бокале. Арсений обхватывает его шею руками, целует сбито в макушку, смаргивает слезы, стараясь и вовсе скрыть факт их наличия, и под давлением теплых ладоней на поясницу садится к Эду на колени, вдруг ощущая себя крошечным, с ладошку, таким, которого легко задавит даже котенок. Ему так хочется скрыться в этих объятиях, что Арсений, если ему сказать про специфичность их с Эдом отношений, не станет отрицать — да, он любит его, но по-своему нежно и тепло. Арсений не хочет прямо сейчас встать на колени перед ним, Арсений не испытывает к нему совершенно никакого сексуального влечения. Он его просто любит, очень сильно, очень весомо, но это не те отношения, которые строят любящие друг друга люди. Наверное, где-то в прошлом они свернули не туда — возможно, сейчас они могли бы любить друг друга иначе и сгорели бы в этом чувстве очень быстро, не сумев стабилизироваться. Если бы Эд любил его так, как любит уже сейчас Егора, то точно бы вспыхнул и быстро сгорел — не разлюбил бы, а сошел с ума из-за произошедшего, из-за состояния Арсения. Им бы никто не помог, потому что рядом не было бы Егора — Эд бы не обратил на него тогда внимания, если бы любил Арсения по-другому. И они оба бы погибли в случившемся чувстве. Это был бы конец. И им нужно благодарить хоть Бога, хоть дьявола за то, что они полюбили друг друга иначе, за то, что им не дано сгорать в этой любви до угольков. — Я бы без тебя умер там, — признается Арсений, лбом врезаясь в стену за стулом. — Я боялся, что ты не придешь, что я останусь один в конце, хотя я знал, что ты меня не бросишь. Эд, мне тогда казалось, что я могу все, что я лучше Бога, что я, только я сегодня вершу судьбы. Я не смог удержать в себе это. И я все потерял из-за этого, Эд. У меня ничего не осталось, я все потерял, Эд. Только ты, и все. Больше ничего. Я уже едва человек со всем этим ужасом в голове, я сижу на ваших с Егором шеях, я уже ничего, хотя у меня было все, чтобы быть кем-то выше. Эд, я спас его, как ты думаешь? Это было не зря? — Арс, шо ты? Нет, не зря, я уверен, шо ты спас его, шо ты самый сильный человек в мире, — он хочет потянуть Арсения назад, чтобы смотреть в глаза и стирать (а Арсений точно сейчас плачет) слезы, но не решается и только гладит его по спине отрывистыми движениями. — Арс, ты не ничего. Арс, ты весь мой мир, разве мой мир может быть ничего? — Эд, не... — Арс, я без тебя сдох бы давно, ты это знаешь, — он, очевидно, про возможность поддаться влиянию псевдо-друзей и начать принимать, колоться или курить дурь. — Арс, не отрицай этого, я все понимаю, ты все понимаешь, тогда для чего? Арс, ты просто устал, тебе нужно отдохнуть ото всего, прийти в себя, найти себя, вернуть жизни в свои руки, понимаешь? А мы с Егором не бросим тебя, мы поможем. Все будет, Арс, ты у меня лучший. Ничего не было зря, Арс, если ты знаешь, что снова поступил бы так же, выпади такая возможность. Эд зовет его по имени так часто, чтобы привлекать внимание, чтобы не дать провалиться в свои мысли, чтобы контролировать Арсения на тонкой грани между реальностью и размышлениями. Ему прямо здесь и прямо сейчас хочется донести до Арсения мысль, что он нужен, что он любой здесь любим, что ему ничего не нужно делать, чтобы быть любимым. И пусть Эда самого кроет воспоминаниями, он будет говорить столько, сколько нужно для веры Арсения в эти слова. — Арс, посмотришь на меня? Медля, Арсений для собственного успокоения перебирает его волосы на затылке и передергивает плечами — «я хочу посмотреть на тебя, я люблю смотреть на тебя, но я боюсь своих слез, своих эмоций, потому что я устал быть вечно подавленным и показываться тебе таким». — Арс, все хорошо, — уверяет его Эд, медленно собирая большим пальцем его позвонки сквозь одежду, и хлюпает носом, словно поддерживая Арсения в его тихих слезах и доказывая, что ничего плохого в таком выплеске эмоций нет. — Я тоже плачу, и шо? Все плачут, Арс, разве тебе это нужно доказывать? Если бы не обстоятельства, Эд бы вспомнил, как часто из рабочей квартиры, которую они больше не снимают, выходили люди в слезах. Но Арсения это точно еще больше доведет, и Эд лишь тонко намекает, зная, что его поймут, что никаких последствий не будет. Слезы естественны для всех. А Арсений с его состоянием может рассчитывать на то, что слезы из-за какой-то очевидной мелочи (когда накапливается боль, когда сил больше нет, раздражителем может стать даже выкипевшая каша или удар мизинцем о тумбочку) будут оправданы и понятны. — Арс, хочешь, выпьем? — Эд знает, что Арсений не является любителем алкоголя, но сейчас на полном серьезе предлагает выпить, осознавая, что Арсению нужно расслабиться и забыться. — Мне достаточно того, что ты стал чаще пить, — отшучивается Арсений, отстраненно мотая головой. — Хватит, а? Помедлив, подумав над собственными словами, Арсений немного отстраняется от его груди, чтобы видеть глаза, и натянуто улыбается. Вдруг обязанностью становится желание показать Эду, что у него все неплохо, что можно жить, что ничего ужасного не происходит. И при этом он отлично понимает: Эд знает его наизусть и не нуждается в словах, чтобы узнать его состояние. Эд знает Арсения лучше всех, может быть, даже лучше него самого, потому сейчас обратно прижимает его к себе, гладит аккуратно, с растягом по плечам, жмурится от нежелания жить дальше, когда можно остаться в моменте, когда нужно быть с Арсением и держать его на плаву, и закусывает губу, сдерживая вздох. Наверняка, если он бы вздохнул, Арсений принял бы это на свой счет. Арсений знает Эда лучше всех, от этого так легко читает каждое его действие, даже если тот его предупреждает, задумавшись о последствиях. Арсений понимает, что Эд хочет его закрыть в мягкой клетке как жар-птицу, и даже почти согласен на это — вероятно, он не способен самостоятельно контролировать свою жизнь и не влезать в проблемы, приносящие последствия в виде частых истерик и срывов. В моменте Арсению хочется отдать всю свою свободу Эду, позволить себя направлять, лишь бы не чувствовать того разочарования, которое он уже достаточно вкусил, — разочарования в себе, в людях, в справедливости, в высших силах, которые, как оказывается, не всегда максимально честны. Да, Арсений отлично знает о том, что сущности лгут, путают и скрывают, но это относится преимущественно к бесам, и ему все еще странно думать о том, почему же силы ушли. Да, основную роль в работе Арсения играют сущности самых разных рангов, но без способностей он бы их просто не слышал — значит, уходя, они забрали с собой и его индивидуальность, и частичку его самого, взяли такую плату за все сделанное и принесенное? Арсений практически уверен в том, что его покинули, потому что он стал больше не нужен, не так силен и не так отчаянно смел. Но как тогда к этому приставить ту деталь, что в последний день он раскрыл свое умение ударять силами, переводить их в физическую плоскость и влиять не только на разум? Либо его грамотно использовали, наделив этой способностью перед последним рывком, либо последствие физического выброса сил — их резкое сокращение и их удивительно быстрая пропажа. И ни один из вариантов не подходит Арсению, не вмещается в его картину мира, не ложится на восприятие магии. Ведь не могли же его просто выбросить, когда уровень его мощи упал? Не могли же?...***
— Сыграть вам? Арсений, с мишурой зеленого цвета на шее, с затянутыми в хвост волосами, которые он никак не отстрижет, появляется в дверях, глазами указывает на гитару, удерживаемую за гриф, улыбается Эду с бокалом шампанского, подмигивает шуточно Егору, замершему у пустого стола со скатертью в руках, и опирается на косяк двери плечом. Из кухни слышен телевизор — на экране поет Надя. А в гостиной, где они и собираются ужинать, праздновать и смотреть новогодние программы, прерываясь на разговоры и настольные игры, телек работает без звука — Эд говорил с Егором и, чтобы тот точно слышал, понизил громкость до минимума. — А ты умеешь? — Егор отмирает быстрее Эда, бросает на деревянную поверхность перенесенного из кухни стола скатерть, наполовину развернутую, и садится на подлокотник дивана, закидывая ногу на ногу. — Ну как, — Арсений смеется, — не то что умею, скорее, помню, чему меня учила бабушка. Она очень любила «Иронию судьбы», каждый раз тридцать первого декабря включала, салаты под нее резала. У нее, знаете, такое, как у Жени, только он в баню, а она — оливье крошить под фильм. И я как-то пристрастился с самого детства, весь наизусть знаю. Эд вон скажет, как я в прошлый раз первее актеров говорил, — он садится на диван рядом с Эдом, широко ему улыбается, словно ничего жуткого в его жизни и в помине не было, и устраивает гитару на коленях, прижимая корпусом к животу и проходясь пальцами по струнам в отстраненном мягком жесте. — Вот бабушка и научилась играть в свое время, а потом меня усадила, говорит, «И тебя научу, не боись, Сень, тоже будешь, как я, играть, хочешь?». Вот как вчера было, честно! Так и сказала. И научила. Не всем, правда, но любимой — да. Смотря на такого воодушевленного прошлым, горящего достижением младшего возраста Арсения, Егор может только кивнуть — сдавленно, но чутко. Ему особенно сейчас видно, как Арсений хватается за прошлое, за ту жизнь, которая была до появления способностей, до Антона. Арсению жизненно необходимо говорить про бабушку, про далекое прошлое, которое никак не вернуть, потому что это прошлое приносит ему тепло и любовь, несмотря ни на что. Это хорошее прошлое, о котором приятно думать, без которого тяжело было бы жить дальше; то прошлое, которое Арсений очень любит и лелеет в своей душе. Хорошее прошлое помогает не думать о плохом прошлом, которое совсем-совсем недавно было настоящим. Вместо того чтобы тонуть в близких воспоминаниях, крутить кольцо Антона на пальце (а его Арсений не только не отдает Саше, но и не снимает) и оплакивать неудавшуюся жизнь, Арсений находит частичку своего хорошего прошлого — гитару — и приходит к людям, делающим его ужасное настоящее легче и проще. Егор видит, как Арсению хочется поделиться своим хорошим прошлым, и готов согласиться на все, только бы помочь Арсению не утонуть в ужасном настоящем. Даже если для этого Арсений будет убегать от проблем и себя. Если сейчас ему станет легче, это будет лучшим подарком. Только Эд, привыкший к подобному, не замечает ничего необычного, молча кивает и отпивает шампанское из бокала. — Эд, ты можешь не делать вид, что не слышал раньше этого, — шутит Арсений, когда видит напыщенное выражение лица Эда, строящего из себя как минимум жюри в «Голосе». — Дурак, — бросает он коротко, блеснув теплом взгляда, и отворачивается к гитаре. Избежать сейчас Эда — сыграть чисто, красиво, с нужной интонацией. Несмотря на это знание, Арсению хочется смотреть на него в процессе, нужно видеть его неподдельную реакцию и собирать из быстрых эмоций целую картину чувства. Но он все же не поворачивается к нему, контрольно повторяет аккорды, зажимая их на грифе поочередно, дожидается, пока в телевизоре на кухне Брыльска закончит песню, и только тогда кивает сам себе во имя уверенности. — Мне нравится, что вы больны не мной. Мне нравится, что я больна не вами, — Арсений чуть покачивает ногой над полом, сосредотачиваясь на пальцах, скользящих по грифу, и улыбается мысли, что его слова не дойдут до того, кому хочется их адресовать. — Что никогда тяжелый шар земной не уплывет под нашими ногами. Мне нравится, что можно быть, — взмахом головы сбросив с глаз выбившуюся из хвоста прядь волос, он все же поворачивает голову на Эда и мечтательно-устало улыбается, играя автоматически, мышечной памятью, — смешной, распущенной и не играть словами, и не краснеть удушливой волной, слегка соприкоснувшись рукавами. Егор, отвлекаясь от созерцания играющего Арсения, бросает взгляд на Эда, пожимает плечами, точно мерзнет, а затем отворачивается и поднимается, делая несколько шагов и останавливаясь у стола. Ладони опущены на край. Если потянется, то обязательно коснется неразложенной скатерти, но Егор не двигается больше и молча слушает Арсения, зачем-то начиная анализировать его мимику. Одномоментно поймав его тяжело-летящей взгляд, он тушуется и поджимает губы. Арсений думает об Антоне, и Егору это становится так кристально ясно, что постоянные числа кажутся менее точными, чем это суждение. Арсению хочется увидеть Антона, поговорить с ним о чем-нибудь — лишь бы поговорить — и удостовериться в том, что у него все хотя бы относительно неплохо. И даже если Антон будет холоден, Арсений воспримет это без особой боли — быть может, никаких ощущений у Антона и не было, он не ловил волну между ними, не чувствовал связь. А Арсений чувствовал, но готов принять любой исход событий — уже привык, что получается все не так, как задумывается, как представляется. — Спасибо вам и сердцем, и рукой за то, что вы, меня не зная сами, так любите, — Арсений от Эда отворачивается, закусывает губу в каком-то неясном разочаровании и коротко улыбается, замечая кольцо на пальце, — за мой ночной покой, — как бы ни было иронично, Арсений все-таки не пропускает строки, — за редкость встреч закатными часами, за наше негулянье под луной, — и это, наверное, стоит петь иначе, ведь это такой же триггер, как и воспоминания, но Арсений поет так, как есть, и чувствует подкатившие слезы, привычно их сдерживая, — за солнце не у нас над головами, — ему хочется потереть глаза, смахнуть слезу с ресниц, но играть нельзя прекращать, иначе он наверняка сойдет с ума прямо здесь и сейчас, — за то, что вы, увы, — голос дрогает, срывается, становится тонким, как линия смерти на приборах в больнице, и едва-едва восстанавливается к продолжению, — больны не мной, за то, что я, увы, больна не вами. Когда голос у Арсения меняется, прогнувшись под тяжестью недавнего прошлого, Эд несколько подается вперед, опирается на колено локтем и чутко всматривается — для него это своеобразный красный флаг, которого он, честно говоря, боится. Не потому что Арсений, скорее всего, заплачет, а потому что голос у Арсения становился чужим только тогда, когда в нем была сущность. И это бьет так неожиданно и больно, как по затылку в темном переулке, — Эд кусает изнутри щеку, сдерживаясь, и наблюдает за тем, как Арсений, закончив, заправляет прядь волос за ухо. — Это очень красиво, Арс, — с ласковой улыбкой комментирует Егор, отстраненно разглаживая скатерть, перешедшую ему под руки. — Ты прекрасно поешь. Вот образуем группу — ты поешь, на гитаре играешь, я — на фортепиано, а Эда пристроим куда-нибудь на подтанцовку, так уж и быть, будешь делить с нами нашу славу. — Э, зая, ты шо, ахуел? — со смехом возмущается Эд, рывком поднимаясь и намереваясь его ущипнуть, но ему это не удается: Егор вовремя отклоняется назад. — Вот так и живи с вами, че... — он замирает, хлопая глазами на Егора и слыша где-то в голове у себя скрип шестеренок, пытающихся завестись и помочь придумать выход из ситуации. — Чебурашки, блядь, — не говорит — выплывает, стискивая тонкие стенки прозрачного высокого бокала пальцами и представляя, как сюрреалистично он бы выглядел, отгрызая себе шею и голову. Упоминания чертей, конечно, Арсению не хватало — вот воспоминания про бабушку, вот бессмысленная беспричинная тоска по Антону, а вот еще сверху черти! Комбо на миллион долларов, очевидно же. Именно этого не доставало Арсению перед новогодней ночью. С таким же успехом можно было поставить свечи на торт — Эд двадцать раз себе напомнит об этом перед днем рождением Арсения или Егора, чтобы случайно не внести в квартиру огромный жуткий триггер. С Арсением только чуткость отныне, и это все так прискорбно, что Эду хочется выть от бессилия. — Арс, скатерть хуйнешь на стол красиво? — Егор видит этот ступор и берет все в свои руки, подталкивая скатерть к Арсению — возможности отказаться от этого занятия нет — и заполняя тишину. — Эд, а ты помоги мне еще бутылку вина открыть. А то себе ты открыл, посмотрите на него, а я вина хочу, — с шуточным канючеством, конечно же, куда без попыток разрядить атмосферу приколами? — Я сегодня планирую убухаться, поэтому готовьтесь к бухому Егору. Это жуткое мое состояние, я становлюсь отвратительным, — он смеется, беря Эда за запястье и выводя его поскорее из гостиной, чтобы тот мог очухаться и обматерить себя не в присутствии Арсения. Егор заводит Эда за угол, прижимает его к стене одним слитным движением и берется за его плечи, заглядывая в глаза. По ним видно и влияние шампанского, и последствие песни, и его шок от такой неожиданной ошибки — слово как-то само по себе вырвалось, Эд даже не успел подумать о нем. Так неудачно он расслабляется — только ощущает себя ровно и спокойно, так тут же что-то происходит, и Эду хочется не Новый год праздновать, а себя вздернуть на люстре и еще наклейку «Еблан» на лоб прилепить. В отличие от него, Егор выглядит проще — Арсений, кажется, особого внимания не обратил на слова, тем более Эд урвал возможность исправиться. Да и Егор привык отрезвлять Эда — как в прямом, так и в переносном смысле. И вообще, у него должна быть награда за самое рациональное мышление в этой квартире — если такой нет, то это потеря потерь и нужно срочно создать такую награду, чтобы торжественно вручить Егору. — Я охуел, — сетует Эд, как бы заранее предупреждая Егора, что и сам не совсем понимает себя сейчас. — Я заметил, — с приглушенным смехом кивает Егор, щелкая его по носу. — Твое счастье, что он не обратил внимания. Не давая возразить и пуститься в дискуссию, Егор подается вперед и целует его, вжимая лопатками в стену и жмурясь. По хорошей, приятной привычке Эд обхватывает его пояс руками, чтобы устоять, и отвечает на поцелуй мягко, неторопливо, понижая заданный градус и вкладывая все, что он чувствует, в эти касания. Попытку защекотать Егор предотвращает, только ощутив пальцы у края футболки, и шуточно вырывается, дурачась и смешно морща нос. Эд останавливает его, хоть и не встречает особенного сопротивления, и целует в кончик носа, улыбаясь и окидывая Егора довольным влюбленным взглядом. Внутри расползается огромное тепло любви, и скоро он, наверное, разорвется от переполняющих его эмоций — Егор такой любимый, такой нежный рядом с ним, такой красивый, такой бесконечно свой и всегда нужный, что Эду хочется, как в фильмах для подростков, запрыгнуть с ногами на кровать и рухнуть в подушки, довольно вскрикнув и засмеявшись от понимания, что лучший парень этого мира с ним. — Вино, — с деловым видом замечает Егор. — Нужно открыть мне вино. — Откроем, не просрочится, — Эд цокает языком и под непонимающим взглядом объясняется. — Прошлогоднее будет только лучше, шо ты? — Дурак.***
Как только на экране телевизора показывается Кремль, а надпись объясняет, что сейчас за демагогия будет происходить, Эд берет пульт откуда-то из глубины стола, сдвинув пару мисок под шуточные предупреждения Егора о том, что, если все рухнет на пол, он сам будет мыть полы в новогоднюю ночь, и отключает звук, поднимаясь. — Ну шо, я думаю, вы не против, если я вместо хуйла немного поразговариваю, — Эд смеется, ловя горящий радостью взгляд Арсения, и быстро проверяет, нет ли на столе пустых бокалов. — Особо итогов нет — все хуево, но не так, шоб бегать и паниковать. Год странный — обычно я могу взять одно главное событие и объяснить, почему у меня был хороший или хуевый год. А тут странно, и шо-то я как-то не подумал, шо вам говорить. Само рождается. Я рад, шо я встретил тебя, Булк, потому шо я бы помер без твоей помощи, без тебя... Ну, мы бы померли без твоей помощи, да, Арсюх? — он переглядывается с Арсением опять, хихикает и крутит вытянутый бокал с шампанским в ладони. — Арс, а тебе уже и говорить нечего. Ты всегда со мной. Уже не помню, когда был Новый год без тебя. Ты — это семья, безоговорочно семья. Спасибо, шо вы есть, короче! — потянувшись, чтобы чокнуться бокалами, Эд все-таки бросает взгляд на экран и закатывает глаза. — Я ж не этот ебыш, чтобы пиздеть полчаса. Давайте на бумажках желания жахнем? Егор, дай сюда все, шо принес, пока этот там еще туда-сюда... Эд перегибается через стол, опасно нависая над тарелками и откупоренными бутылками, забирает у Егора ручку с бумажкой, без задней мысли контролирует, чтобы и у Арсения, и у Егора было по ручке и по выдранному из маленького блокнота листочку, и достает зажигалку из кармана толстовки — хоть в чем-то польза его частого курения. — Все молчите, а то не сбудется! — предупреждает Арсений, когда Егор хочет что-то сказать, и складывает свой листочек до оптимальных размеров, чтобы можно было его зажигать и бросать в бокал. — Эдик, давай сюда зажигалку, давай мне! Арсений первым поджигает свое желание, ждет пару секунд, пока огонь возьмется, заметно сглатывает от воспоминаний, пришедших вместе с пламенем, и бросает полностью горящую бумажку в бокал, тут же помешивая раскачиванием в стороны. В то время Егор забирает зажигалку, повторяет то же самое, а Эд, закусив кончик языка, дописывает что-то мелким-мелким почерком. — У тебя там что, блять, целый трактат? — Не сбивай, пусть пишет, не сбивай! — берясь аккуратно за локоть Арсения, Егор в порыве смеха утыкается ему в плечо лбом и забывает передать зажигалку Эду. На экране уже часы Спасской башни, а Эд, только закончив свой список с подпунктами и сложив его, окидывает взглядом стол, выхватывает зажигалку, запустив руку между бокалом и бутылкой без мысли, что может что-то разбить, подпаливает самый край листка и торопливо трясет, чтобы горело быстрее. — Бля, так нихуя не выгорит! — шуточно возмущается Эд, бросает не до конца сгоревшую записку в бокал и тянется чокаться к уже поднявшимся Арсению и Егору. — Сожру, хуй с ним, — и на полном серьезе опрокидывает в себя все шампанское, под конец глотая кусок несгоревшей, мокрой бумаги, ощущающейся на языке самой долгожданной гадостью. — Фу бля! Если не сбудется, то я покусаю нахуй тех, кто это придумал. Егор легко выпивает бокал, мысленно пропуская через себя желание, а Арсений немного подвисает и пьет уже в наступившем году, тоже проглатывая то, что остается от сгоревшего листка. Один Эд в прямом смысле мог взять и пожевать бумагу, запивая шампанским. — Шо вы там? Идите ко мне. Убрав бокал на стол, Эд ловит в свои объятия сначала Егора, а затем и Арсения, уткнувшимся ему в плечо носом так, словно в этом есть какой-то невероятный тайный смысл. Эду так хорошо обнимать двух главных людей своей жизни — и плевать, что одного он знает меньше полугода. Есть такие жизненные ситуации, когда все вокруг становятся родными буквально за месяц-два, хотя на деле общение могло оставаться на уровне хороших знакомых, изредка отвечающих друг другу на истории в инстаграме. С Арсением единение тогда давно сложилось так же быстро, как и сейчас с Егором. Эд подсознательно чувствует, что это — его люди, его тыл. И без них этот праздник не может состояться. Обнимая их разом, он понимает, как сильно и как по-разному любит их. Любовь фактически одно чувство, но в Эде она делится пополам и пропитывает отношение к двум людям по-разному. Арсения он любит теплой нежной любовью, желая его оберегать, ценить и холить в ладонях, чтобы никакие циклоны не могли уничтожить или навредить. И Егора тоже любит, только иначе, более горячо и мягко. И хотя Эд сам не совсем может обозначить словесно отличия одной любви от другой, он чувствует это всем нутром. В нем все кипит от ощущения дома, но он не способен подобрать слов, которые точно и тонко бы описали происходящее. Эд знает, что все вокруг правильно и необходимо, и доказывать что-то себе уже не стоит — важность не в сложенных в слова буквах, а в чувствах.***
Переждав первые салюты и наплыв в хлам пьяных людей, они выходят на улицу — вдохнуть воздуха в новом году, покурить, купить в круглосуточном магазине еще консервированной кукурузы и освежиться, чтобы не начать засыпать слишком рано для первого совместного празднования. Егор, больше всех настаивающий на кукурузе, оставляет их у подъезда и сам уходит в ларек, который в ночное время пользуется немыслимой популярностью. Арсений натягивает шапку на уши сильнее, прикуривает у Эда и переступает с ноги на ногу, не особо желая замерзнуть. У него уже красный от мороза нос, блестящий от шампанского и вина взгляд и дрожащие от холода пальцы рук. Если бы не курил, то наверняка бы надел перчатки — но курить все-таки хочется больше, чем не мерзнуть. Он смотрит на Эда, который выглядит лучше, несмотря на то, что стоит в одном толстовочном капюшоне и расстегнутой куртке. Эд ко всему может приспособиться — к холоду, к жаре, к ранним подъемам, к поездкам по кладбищам. Но не к боли. И это, наверное, одна из причин, почему он так легко и спокойно стоит на январском морозе и курит, выпуская дым красивыми ровными кольцами, — ему так больно внутри, что ощущение холода притупляется. Со временем боль никуда не уходит — человек просто свыкается с ее ощущением и вносит ее в рутину наравне с чисткой зубов или обедом. И Арсению по-своему глубоко стыдно за это — не от чувств к Егору или алкоголя Эда хуевит уже который месяц. — Застегнись, — просит Арсений просевшим голосом, об который тут же спотыкается ввиду воспоминаний, и, зажав сигарету зубами, сам застегивает куртку Эду. — Тебе разве не холодно? — Да похую, нормально, шо ты? — Эд, — он склоняет голову к плечу, отводя ладонь с сигаретой в сторону, и вымученно улыбается, — спасибо, что ты со мной, что ты никуда не делся. Я л... — Куда б я делся? — только начав отвечать, Эд замечает, что Арсений еще не заканчивает своих слов, и прыскает со смеху. — Арс, не парься, я никуда не денусь. Ты от меня хуй отвяжешься, потом будешь ходить и просить, шоб я не мешал тебе строить личную жизнь. А то найдешь себе кого-нибудь, а я рядом с тобой, буду мешаться вам заниматься се... — Дурак! — Арсений шуточно пихает его в плечо, а затем выбрасывает сигарету в импровизированную урну у подъезда — пластиковое ведро с ручкой — и лбом прижимается к щеке Эда, подавшись вперед и обхватив его пояс, невзирая на сигарету у него руке. — Все, отстань от меня со своими разговорами, я хочу вот так с тобой постоять. Положительно промычав, мол, «хорошо, давай», Эд обнимает плечи Арсению одной рукой и поправляет ему шапку отстраненным заботливым жестом. Дыхание у Арсения ровное, поднимающееся от холода вверх тонким дымком. Он удивительно спокоен в этот момент. Его, несмотря на это, хочется уменьшить до размера кольца и поместить в мягкую ювелирную коробочку, чтобы сохранить ото всего и не дать никому приблизиться с гадкими намерениями. От Арсения чувствуется невысказанность — Эд так невовремя его перебил, сам того не ожидая. Уходит то единственное мгновение, где Арсений еще может сказать это, позволить себе подобную фразу. Потом от этих сложенных букв разверзнутся небеса, треснет земля, взорвутся планеты, лучи солнца уничтожат все живое, вода обожжет, мир исчезнет, растворяясь. Арсений сейчас не смог этого сказать — и никогда больше не найдет лучшего момента для этого. И все пойдет по другому пути, и жизнь, надорвавшись и потеряв компас, заблудится. Это будет потом, когда мир окажется чужим и страшным от разворачивающейся войны, от жутких убийств и пыток, а пока Арсений рад стоять на морозе под фейерверками и обнимать Эда. Это ему нужно едва ли не больше воздуха. Этой ночью складывается его дальнейшая жизнь, а он рад этого не принимать и обнимать лучшего человека в его жизни. Арсений доказывает себе, что все остается прежним, но на самом деле внутри зреет новый перелом — и совсем скоро ему быть счастливым человеком под дождем без зонта. Но сейчас он здесь, и он счастлив.***
Этот Новый год Антон встречает с семьей — в юности он хотел избавиться от этого, отпрашивался на тусовки к друзьям и знакомым и ликовал, когда выходило вернуться с празднования только под вечер первого января. Но после всего произошедшего, уместного, но от этого не менее тяжелого расставания с Сашей и ее лжи Антону хотелось быть с теми людьми, которые являются его тылом. Так он и решил, что уместнее всего будет приехать к родителям на Новый год. Конечно же, нет никаких долгих празднований, выходов на улицу ради салютов и батарей алкоголя. Антон уже в половину первого остается один в гостиной — после ремонта его детская комната была переоборудована под спальню для родителей, и все прошлое вместе с этим было неизбежно уничтожено или сложено в коробки, отправленные в общую кладовую по подъезду. Никто не запрещает ему выпивать, куда такому лбу запрещать? Но Антону настолько не хочется больше пить, что аж тошно, и он молча ест оливье, тайно от матери доложив туда сухариков для вкуса, и курит прямо в комнате, предварительно прикрыв дверь. Спустя минут двадцать этого самобичевания Антон берется за мобильник, крутит его в ладони, а потом все же находит нужный номер и отходит к окну, чтобы, во-первых, не разбудить родителей разговором, а во-вторых, все же не дымить в комнате, где ему предстоит спать. Звонит он Саше — больше ни с кем из прошлой жизни он не общается, не сумев преодолеть страх перед вопросами, воспоминаниями и грузом ответственности. Легче навсегда потерять людей, которые не интересуются им никаким образом, чем взять и понести на собственной спине их эмоции. Антону не тяжело говорить только с Сашей. — С Новым годом, — как только вызов принимается, произносит безэмоционально Антон и затягивается. — Шаст, привет! И тебя с Новым годом, как ты? С родителями? — Саша интересуется искренне, хотя музыка на фоне подразумевает только то, что она быстро поздравит его в ответ и попрощается, желая всего самого лучше. — Да, а ты? — Мы с Маринкой и Аней встретились, представляешь, — музыка затихает: видимо, она выходит на балкон или в другую комнату. — Аню тот придурок все-таки бросил! Прямо под Новый год! — «Ирония судьбы», — шутит Антон, стряхивая пепел с сигареты на железный подоконник со стороны улицы и улыбаясь в темноту с редкими проблесками в небе ярких огней, следующими вместе с ударами и грохотом, и дымкой после прошедших дорогих салютов. — Не в Питер улетел случайно? — Нет, лучше бы в Питер, Антош! — по ту сторону звонка Саша фыркает, щелкает зажигалкой — закуривает тоже — и, по звукам, открывает окно. — К другой ушел, сказал, что они не подходят друг другу. Это адекватно вообще? — Да. — А я бы раскрасила ему физиономию.