Это был случайный ожог, И земля ушла из-под ног. Ты пепел, Я пепел.
Диктор вокзала объявляет, что до отбытия поезда «Екатеринбург — Кисловодск» остается десять минут. Не оборачиваясь на звук, Эд выдыхает сигаретный дым вверх и от бессмыслицы пинает носком ботинка скатавшийся снег, разбивая комок на мелкие частицы. Куртка накинута на плечи едва-едва, он кожей рук чувствует мороз, пробирающий до костей, и осматривает Егора внимательно-взволнованно, проверяя, не мерзнет ли тот. В отличие от него, Егор в парке и толстовке под ней, потому ему даже жарко стоять и курить здесь, возле поезда, в ночной темноте, под редкие фразы диктора, звучащие из колонок по всему вокзалу. — Егор, — Эд бросает взгляд на выход из их вагона, в чем-то удостоверяется, затем бегло осматривает окна и, не найдя их купе, выдыхает дым снова, — ты ревнуешь меня к Арсению? — С чего ты это взял вообще? — от такого Егор даже закашливается, одновременно решив заговорить и вдохнуть. — Да или нет? — Нет, Эд, конечно нет, — искренне отвечает Егор, обращая взгляд к Эду и в воздухе прокручивая запястьем правой руки, видимо, от желания хотя бы как-то все разбавить. — Так с чего ты это взял? — Мне так кажется. Эд врет — ему кажется другое. А это другое спрашивать в лоб — отвратительно. Эду в какой-то один миг его жизни приходит в голову мысль — а что, если он любит Арсения так же, как и всех тех, с кем когда-либо творил любовные пожары и с кем в них горел, задыхаясь и снимая затем слои кожи? Он не может понять этого, потому спрашивает Егора — Егор легко читает его, Егор проницательный и думающий, Егор чуткий и нежный, значит, наверняка заметит перемену в нем и не промолчит, особенно если спросить. Нельзя ни в коем случае путать дружбу с любовью, и люди чаще всего этого не допускают. А Эд понимает: границы между этими понятиями у него стерты. С Арсением уж точно. Эда тянет к нему, Эду нужно чувствовать его, Эд осознает, что его в последние дни сильно этим кроет. А еще Эд хочет разбить лицо Антону, который не только допустил такую ошибку с общении с Арсением, так еще и не попытался ничего выяснить — по крайней мере, так сказал утром на следующий день после встречи Арсений, хотя его мобильник до последнего оставался у Эда в кармане по чистой случайности. Эду страшно жить с этим подозрением, а пойти и вывалить это все Арсению кажется невозможным бредом. Как он может позволить себе в такие дни прийти к Арсению, его Арсению, и рассказать про внутренние метания, если это только ухудшит положение? Наверняка тот станет себя еще больше закапывать, считая себя виноватым и постоянно желая извиняться перед Егором. Этого не нужно. Достаточно и того, что Арсений винит себя в произошедшем с Антоном и планирует — в ближайшее время уж точно — избегать происходящего, как будто можно вычеркнуть то, что пугает, из жизни и радоваться. — Почему? Егор всего лишь пытается узнать причину, а Эд уже понимает Анну Каренину и бросает короткий нервно-смеющийся взгляд на рельсы. — Мне так кажется, — повторяет Эд, выбрасывает сигарету в урну и трет ладони между собой, стараясь согреться то ли изнутри, то ли снаружи. — Блять, да я бы на твоем месте уже сдох. Разве ты не имеешь права на эту ревность? — Имею. — И с хуя ли тогда не ревнуешь? — психует Эд, выдавая себя. Во-первых, он перестает заявлять, что Егор его ревнует, следовательно, вопрос или бессмысленный, или имеет другую причину. Во-вторых, Эд — первый человек, который предъявляет не за ревность, а за отсутствие ревности. В-третьих, у него начинается это состояние в споре-разговоре, когда уже потряхивает от всплеска эмоций, но еще не так сильно, чтобы ударить что-нибудь. — А зачем мне ревновать тебя, если это безосновательно? — спокойно уточняет Егор, выбрасывая сигарету и засовывая ладони в карманы парки. — Я и без этого знаю, что ты любишь его. Эда передергивает — сейчас он готов закричать так сильно, что поезда сойдут с рельс, а здания рухнут и лягут перед ним, рабы бесхарактерные. В каком-то неизвестном городе на вокзале Егор ему так миролюбиво выдает то, что должно доводить его до истерик и провоцировать скандалы. Эд скорее переживет громкую ссору с битьем посуды (не привыкать собирать осколки по полу) и с пощечиной, чем этот спокойный диалог и расслабленного Егора. — Шо ты так спокоен, блять? Шо в этом нормального? Сука, пиздец, — закрывая лицо руками, Эд громко выдыхает и добавляет уже четко и выверенно, точно он готовился к этому разговору больше, чем к поступлению. — Егор, я в ахуе. Все-таки в его представлениях это все более трагично должно было быть, но уж как получилось. Зато честно. — Ты любишь его, ты боишься за него, ты сдохнешь за него, и я это понимаю, — без всякого раздражения, без ревнивого блеска в глазах говорит Егор, делая несколько шагов по перрону от рельс, по которым подъезжает на остановку очередной поезд. — И ты тоже это знаешь. И он тебя любит. Но это не та любовь, которую ты себе представляешь. Эд, ты бы не искал меня и не продолжал этого всего со мной, если бы действительно любил Арсения как потенциального партнера, а не как семью. Вы прошли это все раньше, вам больше не нужно трахаться, чтобы чувствовать полное единение. — Мы не трахались, — чересчур агрессивно выплевывает Эд, собирая руки на груди и кусая щеку изнутри: его бесит ситуация, его доводит спокойствие Егора, его добивают все эти слова. — Никогда. Егор осматривает его внимательно, но не может прочесть, как ни старается, и опускает глаза. Говорят, люди смотрят вверх, чтобы не дать волю слезам — а что, если люди смотрят вниз? Они боятся верить себе? Кому-то другому? Тем не менее Егор упирается взглядом в собственные ботинки и ощущает, как позвоночник под кожей нервно дрожит от напряжения, точно все его волнение, скопившееся за последние месяцы, рвануло по всему телу и стало отравлять его безумно быстро. — Это не значит, что у вас не было единения. Вам хватает просто друг друга рядом, чтобы это было, — пожимает плечами Егор, делая шаг ко входу в вагон. — Что-то случилось в момент, когда вы могли перейти с одного пути на другой. И вы не перешли, остались, сплелись, соединились. Как перелом, который херово сросся. — Заебись, — хмыкает Эд, но затем все же смеется. — Мы с Арсом — хуево сросшийся перелом. — Эд, это всего лишь пример. Только Эд хочет ответить и продолжить этот разговор, углубляясь в себя все больше, как кто-то стучит по окну изнутри вагона, а следом открывается одно из окон — слышно, как оно неаккуратно откидывается. Рывком Эд оборачивается, весь напряженный и совсем потерявшийся в собственных размышлениях, и встречается взглядом со смеющимся Арсением. Тот показывает на левую руку, где обычно надеты наручные часы, напоминая про отъезд поезда, несколько секунд рассматривает выражение лица Эда и опять смеется, маша рукой Егору. Когда Арсений исчезает в окне, Эд так же резко разворачивается, смотрит на Егора умоляющим взглядом и стонет себе в ладони, закрывая ими лицо. Все путается еще больше, ему хочется куда-нибудь в горы, чтобы никого рядом, чтобы думать и принимать правильные решения. Очевидно, что больше нет права на ошибку. — Вы чего там стоите? Заходите давайте! Вот я говорил вам, — Арсений спускается к ним, придерживаясь за железную ручку, дергает от холода плечами (нечего выходить без куртки) и обнимает себя руками, — что бросать надо. Умалчивать приходится то, что Арсений курил преимущественно из-за ритуалов и работы с дьявольщиной, иначе опять что-нибудь произойдет. Машинально Эд снимает свою куртку, подходит к Арсению и набрасывает ее на него, тут же стремясь застегнуть молнию, несмотря на пустые рукава. — Замерзнешь, не стой так, — невзирая на то, что сам сейчас в одной футболке на зимнем морозе, Эд дожидается, пока Арсений молча и по-детски недовольно всунет руки в рукава, и сам застегивает куртку под горло. — Думать-то надо, — он похлопывает ладонью Арсению по груди, хватается за ледяной железный поручень и разом оказывается внутри вагона, чтобы быстро и безапелляционно скрыться за поворотом. — Вы поссорились? Арсений заправляет волосы за ухо, мысленно сожалея, что еще не состриг их, с десяток секунд смотрит на проем, будто Эд может появиться и, смеясь, обозначить случившееся шуткой, и приподнимает бровь, глядя уже на Егора. — Нет, — тот качает головой и указывает на ступени. — Заходи. Действительно холодно. Закусив губу, Арсений кивает с таким видом, будто сделал все нужные выводы, поднимается обратно в вагон и подает руку Егору — так хочет почувствовать себя полезным, что не считает эту помощь глупой. Помощь вообще не может быть глупой. Между купе проводника и выходом из поезда они останавливаются, делая вид, что смотрят расписание и ищут следующую остановку с возможностью выйти и покурить, не отстав при этом от состава. Арсений аккуратно берет Егора за локоть и сжимает предупредительно, чтобы спросить: — Вы обо мне говорили? Неоднозначно качнув головой, Егор слишком коротко и потому очевидно улыбается и, отняв его пальцы от себя, уходит в коридор вагона выверенным шагом. Ни секунды больше не может он находиться наедине с Арсением и лгать ему, потому что тот отлично читает их по глазам и по лицам. В их купе тишина — соседа нет, а Эд лежит на верхней полке, отвернутый к стене, без мобильника — тот на зарядке внизу — и, видимо, отрешенно пилит взором стену.***
Город встречает их именно так, как подобает встречать приезжих. Солнце, несмотря на холод, слепит глаза своим лживым ледяным светом и по ощущениям греет лишь избранных — все равны, но кто-то равнее. В сравнении с улицами покинутого ими города, здесь практически нет людей — и даже тот факт, что приезжают они до полудня, не дает права утверждать, что это случайность. Очевидно, город другой — и настолько другой, что таксисты берут в два раза меньше и стоят у вокзала с табличками и адресами. Курортное все-таки место, как ни крути. Обыкновенно сюда приезжают только ради санаториев, которых тут как грибов после дождя, и ради водных источников — Эд относится к этому со скептицизмом, потому что вода водой, везде одна; Егор впервые здесь, а Арсению в его состоянии, честно говоря, безразличен этот спор — вот если эта вода решит его ментальные проблемы, то он назовет ее волшебной. Этого, конечно, не случится, поэтому и говорить не о чем. Улицы необычайно кроткие и уютные. Машин не так много, пробок нет совершенно и, как говорит таксист, вообще не бывает. Туристов много, может казаться, что даже больше местных жителей, но на самом деле это не так — ярче и громче всегда туристы, местные жители же не удивляются ничему вокруг и живут свою обыкновенную жизнь с работой и домом. В большинстве своем, по крайней мере, в районе, где живет Марина Владимировна, мама Эда, дома частные — двухэтажные, с аккуратными крышами, железными заборами на ключах и внутренними садиками. Вокруг одни санатории, горы, шашлычные, из которых с самого утра пахнет так вкусно, что хочется тут же зайти и съесть все предложенное, вокруг деревья и чистый морозный воздух. Дышится легче, а может быть, с непривычки так кажется из-за внутренней романтизации поездок и подобных приятных городов. В цепи они являются важным звеном, но отдельно имеют малый смысл, не став когда-то давно центром объединения. — Крыша была другая? — стоя возле открытого багажника, но смотря за забор нужного дома, Арсений улыбается воспоминаниям от предыдущей поездки сюда и машинально принимает рюкзак, который передает ему Эд. — Синяя? — Да, синяя, — коротко кивает Эд, закидывая на плечо длинную ручку сумки. — Арс, подержи, — он передает ему свой рюкзак, дожидается, пока Егор, уже расплатившийся, договорит с таксистом. — Теперь зеленая. Тоже ниче такая, как думаешь? — Да, красивая... Арсений мысленно проводит ненужную (он в другом городе, он другой человек, он отдыхает, зачем лезть туда, откуда бежал с искрами из-под пяток?) параллель и уже хочет лечь на землю, раскинуть руки и бесконечно долго наблюдать за плывущими облаками. Получается так своевременно плохо, что крыша, бывшая синей, стала зеленой — после такого и в случайности верить начинают. С другой стороны, никакой это не знак — у Арсения не только больше нет миссии помочь Антону, от чего его глаза меняются с синего на зеленый периодами, так еще и способности утрачены, разбиты и выметены за порог, чтобы осколки не точили каждый раз голую кожу ступней. Танцы на стеклах — Арсений натанцевался, изрезал все ноги и стал слабым. Ему больше не хочется испытывать себя на прочность, потому что следующее происшествие легко может его добить. Как морально, так и физически. Марина Владимировна отпирает железную дверь забора, обнимает Арсения даже крепче, чем Эда, и знакомится с Егором. Прямо на пороге, что, в общем-то, не так уж и плохо. Эд его представляет, не сводя устало-ласкового взгляда, и первым идет в дом — с сумками, часть из которых мама уговорила его оставить, чтобы не тягать такие тяжести за раз. Уже сейчас Егору заметно, как тепло она относится к Арсению, не зная при этом ничего важного о нем. По-видимому, ей кажется достаточным того, что он близкий друг Эда, чтобы любить его и принимать, как родного сына. А еще, конечно же, она в курсе отсутствия у Арсения родителей, потому подсознательно стремится проявить к нему семейную любовь. В конце концов, только полный кретин не заметит той заботы и нежности, с которыми Эд относится к Арсению, — по одному его поведению понятно, что он действительно им дорожит. А Марина Владимировна, женщина проницательная и чувствующая, видит своего сына насквозь, но не идет дальше в своих размышлениях и не ищет причин резкого приезда, изменения Арсения и появления Егора. Само собой зарождается их общение, потому что она принимает тех людей, которые делают жизнь Эда лучше и которым он настолько доверяет, что везет их сюда.***
Дом двухэтажный, с тремя спальнями наверху и кухней, гостиной и спальней внизу. В этот раз так совпало, что нет жильцов-туристов, снимающих жилье поближе к санаториям или питьевым галереям, и можно не думать о том, как и где жить. Но, несмотря на достаточное пространство для уединения, Арсений уходит в сад, тепло одевшись и взяв с собой клетчатый плед. Было бы эстетично, если бы не было так грустно на душе. Для его состояния просто необходимо уходить от реальности и молча проваливаться в бесплодные мысли. Тем более для отдыха и тепло, и мягко — располагается он на летних качелях с подушками и медленно падает в себя, зная, что Егор сейчас обсуждает с Мариной Владимировной какую-нибудь книгу из ее коллекции и договаривается, что может увезти с собой домой, пообещав вернуть в целостности и сохранности, и что Эд еще завтракает под эти разговоры и листает ленты в социальных сетях. Арсению одному хорошо: ему-то не привыкать. С близкими людьми прекрасно, но иногда хочется отодвинуться и от них, чтобы ощутить это хождение по тонкой границе между дремой и размышлениями обо всем. Когда не нужно торопиться, когда можно остаться с собой и не бояться этого, наступает блаженство — Арсению давно не было так спокойно и хорошо. И он почти находит ту точку, где теряется логическая связь в мышлении и начинаются сбивающиеся попытки додуматься до чего-то, чередующиеся с полным непониманием, тот требуемый баланс. — Ты шо, спишь на улице? Арс, шо за дела? Не готовый к такому резкому появлению Арсений вздрагивает и дергается вперед, чуть не раскачивая до точки невозврата качели и чуть не падая с них. — Это я, шо ты? — Эд ногой цепляет пластмассовый красный стол, придвигает ближе к качелям и ставит две кружки кофе. — Все как любишь. Пока Эд налаживает обстановку и приносит долю своего комфорта, Арсений садится удобнее, выпрямляется и кивает, подтверждая свое нахождение в реальности и возможность говорить о всем, о чем нужно Эду. От кружек на столе идет пар, и почему-то Арсению кажется, что они треснут от такого скачка температуры, — то кипяток в них наливают, то на мороз выносят. Размышления прерывает Эд, который не только садится рядом, но еще и закидывает ноги Арсения себе на бедра и чуть толкается от земли, совсем легко качаясь и не цепляя стола. В этом столько тепла, неозвученного, ставшего логичным и принятым без слов, что Арсений уже не удивляется и вытягивается вперед, стремясь найти более удобное положение. — Куда хочешь поехать? Вопрос задан только для того, чтобы не тонуть в тишине, и Арсений, осознающий это, только пожимает плечами и отказывается от любой инициативности со своей стороны. Вряд ли Эд здесь ради чего-то. Он здесь, потому что хочет побыть с Арсением наедине, обсудить очень личное (не то, что скрывается от Егора, а то, что хочется обсуждать только в разговоре с Арсением) и потом увести его с холода в дом. Есть в таких беседах чувственная интимность, которую в таком виде ни с кем больше Эд не может уловить. Арсений же не стремится о чем-то говорить: ему в самой тягостной тишине с Эдом легко и свободно. Не чувствуется в Эде того напряжения, которое быстро находится в других людях. С Эдом легко, Арсений Эда любит несмотря ни на что, и оставаться с ним наедине в полном молчании — радость, размешанная в удовольствии и комфорте. — Ма спрашивала меня, шо с тобой, — признается Эд спустя время, когда у них обоих в руках уже кружки кофе. — Я промолчал. Мне кажется, она догадывается, шо шо-то не так, но из-за того, шо не шарит, не может понять сути. — Придумай что-нибудь в следующий раз, — подумав, просит Арсений, в последнее время привыкший себя вверять Эду. — Я и правда выгляжу неважно, вся эта хуйня заметна. Она же волнуется. — Не скажу же я ей правду, Арсень, — одной рукой держа кружку с кофе и изредка поднимая ее к губам, Эд другой отстраненно гладит его колени и хмурит брови, смешно собирая их на переносице. — Не то шо это бред. Просто я не хочу копаться в этом опять, все ей объяснять... Буду дальше пиздеть, что мы с тобой работаем в тату-салоне, вот и все. Дом она не оставит, к нам не приедет внезапно, да и адреса она не знает. В общем, нормально, прокатит. Но никакого итога будто и нет, потому Эд выжидает, если вдруг Арсений собирается с мыслями, и через пару минут все-таки задается вопросом снова, только уже мысленно. Очевидно, что нужно придумать хорошую историю и запомнить ее, а еще Егору рассказать. Тот может и не оценить этого порыва солгать, но ничего не сделает и поддержит их выдумку. Легче оставить Марину Владимировну в незнании, чем убить ее суждение о мире и людях историей Арсения. Всегда легче смотреть какие-то шоу и почти верить в существование людей со сверхъестественными способностями. Намного тяжелее узнать о том, что лучший друг сына их имел, общался с дьявольщиной, спасал какого-то парня от маньяка и еле-еле начал вылезать из внутренних метаний. Стоит сохранить это между непосредственными участниками событий — Егор фактически тоже является таковым, потому что без него Эд первые недели бы не вынес, да и деньги бы никто не приносил в дом, и это была бы ощутимая проблема. У Арсения удивительная способность — громко и со смыслом молчать. Эд чувствует его расслабленность, но понимает и принимает иллюзорность. Если сейчас хорошо, то необязательно так же будет и завтра, и послезавтра, и всегда. Для такого Арсения искренне хочется создать другую вселенную, где все добры к друг другу, где нет войн и убийств, где все живы и счастливы. Эд бы обязательно сделал это, если бы мог. — А вдруг он мне пишет? Первые несколько секунд после этих слов Эд молча скользит взглядом по саду и одной ногой мерно отталкивается от земли, покачивая качели медленно, со вкусом, в раздумьях. Сейчас он особенно сильно верит в существование параллельных вселенных: ему жизненно необходимо знать, что где-то там у них есть собственный шанс. Быть такого не может, что у них его нет нигде и не будет никогда. Есть в этой идее что-то печально романтическое, высоко любовное. И верить в это радостно, по крайней мере, Эду. — О чем ты? — Эд переспрашивает, не готовый пока отвечать и не понимающий сути вопроса: Арсений что, не проверяет их диалог или специально заводит разговор об Антоне таким образом? Это жестоко. — Я с того дня ему так и не отвечал. И в сети не появлялся. Я вышел из аккаунта, — признается Арсений, потупив глаза в кружку и рассматривая, как кофе хрупкими волнами накатывает на внутренний рисунок, когда качели мотает чуть сильнее. — Это неправильно, наверное. — Если не хочешь, нахуй его, — ревниво выдает Эд, закусывает губу и все-таки смотрит на Арсения, рассматривая его лицо с складкой задумчивости на лбу, с синяками усталости под глазами, с аккуратными родинками на щеках. — Я не советчик тебе здесь, Арс, но мое мнение ты знаешь. Из-за этого, блять... придурка все происходит. И тогда, и сейчас. И я, как твой друг, буду придерживаться позиции, шо такой уебок тебе не нужен, а ты уже решай сам. — Ты не примешь его, если я захочу что-то попробовать? Эд ощущает стойкое желание высказать все, что он думает насчет Антона, приправляя отборным матом и напоминанием поступков, но останавливает себя — злость на Антона выльется через край на его любимого Арсения, возможно, доведет его, а этого совсем не хочется. Его Арсений не заслуживает ни грамма произошедшего, и он готов давить до поры до времени желание выпустить пар, чтобы тому не было больно. Все же, по его мнению, Антон — главный идиот, и эмоции, полученные от его присутствия в их жизни, не должны цеплять, выходя, Арсения. Трагичная жертвенность играет в Эде. Ему кажется, что они герои какой-то тупой мелодрамы, где все плачут, врут, убивают, мошенничают и потом сходят с ума, говоря друг с другом на одном языке, но о разном, из-за чего не понимают всех вокруг. И вот он сейчас должен пожертвовать собой, своим комфортом во имя чистой детской любви и во имя, конечно же, Арсения, который не должен испытывать на себе тяжесть всего мира. — Если ты захочешь что-то попробовать, я постараюсь принять это все, потому что я твой друг, — нездорово выдает Эд, отпивает кофе и отворачивается, понимая, что ему будет максимально трудно как-либо принять Антона. — Я не хочу ебать тебе мозги своей хуйней, я хочу помогать тебе, а не палки в колеса ставить. Да, ни хуя хорошего, но так я решил. — Это удивительно, — Арсений жмет плечами, обхватывая обеими ладонями холодеющую кружку. — Я бы хотел, чтобы у нас наконец все было хорошо. Но, мне кажется, этого никогда не будет. Знаешь, я чувствую себя хомячком в колесе — никуда не деться, только по кругу, а сил все меньше и меньше... Эд, ты можешь мне пообещать, что ты хотя бы постараешься не делать себе хуже ради меня? — К чему это вообще? Мы о твоем этом Антоне говорим, а не обо мне. — Хотя бы к тому, что это моя прерогатива — поступать во вред себе и на счастье другим. Арсений надеется, что Эд улыбнется, что напряжение чуть-чуть спадет, что никакой театральной паузы с хватанием за сердце не случится, что они просто будут всегда теми же любящими людьми, что все наладится, что можно будет жить, а не существовать, день ото дня убивая себя размышлениями в тяге к познанию собственных глубин. Но Эд даже не приподнимает уголков губ, не старается показаться не собой и только кусает щеку изнутри, выбрасывая всю нервозность. — А моя? Арсений пожимает плечами, хочет дотянуться свободной рукой до плеча Эда, но тот назло отталкивается сильнее обычного от земли, и Арсению приходится направить свой порыв на сохранение равновесия и отвлечься от последовательного и вдумчивого разговора. Прежде чем предпринять еще одну попытку, Арсений выжидает пару минут, несколькими большими глотками допивает свой кофе, отставляет кружку на стол, вытянувшись, и застывает полусидя. На него Эд не смотрит: не может, плавает где-то в собственных волнах и надеется не утонуть даром. Ради чего-то тонуть все-таки легче — особенно ради кого-то. Умереть во имя не так страшно, как просто умереть, исчезнуть, быть забытым и сгнить вместе с гробом. Солнце выходит из-за очередного мягкого облака, блестит радостью, напоминает о себе ярким светом, врывается в размеренные жизни, чтобы затем опять зайти, спрятаться и остаться мечтой до следующего выхода из тени. Арсений жмурится, немного отворачиваясь от лучей, натягивает шапку на уши — в детстве у него был отит, и это не то, что хочется почувствовать опять, особенно в острой форме — и одну ногу предусмотрительно спускает на землю. Ему нужен контроль, необходима опора, и он берет столько, сколько способен унести на плечах. Из ладоней Эда он забирает кружку, ставит ее к своей на стол, осторожно и с опаской подхватывает его пальцы и оглядывает татуировки, точно никогда раньше их не видел. Пару секунд на подумать достаточно — Арсений в своих порывах уверен, пускай потом и может жалеть. Арсений пережил достаточно, чтобы научиться жить одним днем, чтобы не ждать лучшего момента, чтобы не терять возможностей и стремиться к вершине собственного удовлетворения, насколько это в его случае возможно. Подавшись вперед, Арсений прижимается носом к его коже, скользит выше, утыкается в край шерстяной черной шапки, останавливается, шумно выдыхает и, зажмурившись, целует его в щеку. В его голове убивают разумность и рациональность, потому что все мысли замазаны кровью, брызнувшей во все стороны. Эд никак не реагирует, но и рук не отнимает и не отворачивается, желая намекнуть на излишнюю чувственность. Невозможно остановиться, невозможно продолжить — Арсения рвет на части этим осознанием. Легко бывает лишь тем, кто не помнит себя. Арсению никогда не будет легко. Он опирается Эду на колено, чтобы не рухнуть вперед, случайно-неслучайно соскальзывает губами вбок, сжимает веки сильнее, до ярких звезд, и чувствует, как их ладони, сцепленные до того, разъединяются: Эд выпускает его пальцы. — Не могу. Выдохнув громко носом, как обычно выдыхают коты, если их разбудить своей лаской, Арсений отстраняется, отодвигается, беглым взглядом осматривает Эда, качает головой с сожалением и непониманием себя самого, затем поднимается безапелляционно и, не оборачиваясь, уходит по дорожке в дом. Через десяток секунд хлопает с силой дверь, и Эд может поклясться, что видит, как дрожат стены, обращенные во двор. — Блять.***
Я так тебе откроюсь, распорю все швы – смотри: Каждый, кто зашивал меня, забыл что-то внутри. Ты просто будь стерилен, когда погружаешься. Давай посмотрим вместе, как ты облажаешься и я останусь.
«Антон, привет. Извини, что я не отвечал тебе. Наверное, ты волновался. Если хочешь, я могу тебе позвонить и объясниться. Для меня это важно, но я не стану настаивать, если тебе похуй»
Арсений долго держит палец над кнопкой отправки, но все-таки решается — сообщение отправляется Антону, который все это время периодически писал ему с вопросами и просьбами выйти на связь тогда, когда он сможет. Нужно разрешить проблему молчания — все Антону рассказать, иначе нельзя будет даже пытаться с ним общаться. Незнание убьет их обоих, утащит за ними их близких и навредит больше, чем знание. И сейчас Арсению наплевать, что ему будет больно говорить обо всем, что сил едва-едва хватит на существование в ближайшие дни, если он только поднимет эту тему. Антон отвечает ему едва ли не мгновенно — сидел над мобильником и ждал его сообщения? «Как хорошо, что ты ответил» «Ты не хочешь меня видеть?»«Я не в городе»
Нельзя сказать, что Арсений с легкостью признается в отъезде: он вдруг думает, что Антон воспримет это на свой счет и, если он и правда мудак, как считает Эд, будет гордиться, мол, «мы еще мало знакомы, но он уже зависит от меня эмоционально». Но Антон точно не такой. А Арсений зависит разве что от города, собственной квартиры и уровня упадка сил. Чтобы не отвечать Антону сейчас, Арсений убирает от себя телефон, подходит к окну, отодвигает штору и окидывает взглядом пустую улицу, непроизвольно цепляясь за синий навес над входной дверью. На втором этаже он один — жаль, что запереться нельзя: обыкновенных замков нет, а ключи Марина Владимировна не выдает им, считая это бессмыслицей. С первого этажа не слышно совершенно ничего, но он почему-то уверен, что Эд разговаривает с Егором, а Марина Владимировна изредка заходит к ним из кухни и предлагает что-нибудь вкусное и горячее — Эд наверняка откажется, а Егор с удовольствием примет вилку и похвалит, кивая довольно и прося обязательно дать рецепт. Случившееся ранее не дает Арсению спуститься к ним и погрузиться в добрую реальность с семьей, аппетитным запахом с кухни и хорошими воспоминаниями, да и, честно говоря, без этого хочется остаться в своем углу и не выбираться, пока внутренняя батарейка не зарядится от одиночества до максимума. Арсений сдвигает штору полностью, забирается на широкий подоконник с ногами, открывает окно и закуривает, долго щелкая зажигалкой, отказывающейся поджечь кончик сигареты, обдуваемый влетающим в комнату ветром. Волосы, собранные в небрежный хвост, выбиваются ветром и мелко-мелко подрагивают перед глазами. Легкие жжет, прошлое накатывает тяжелой волной — вспоминаются ритуалы, работа, тот немыслимый прогресс, который и сбросил его на дно, и люди, принимавшие его помощь, верившие в него. Плевать становится на тех, кто приходил к нему лишь для его проверки. В нем действительно нуждаются, а он сейчас и сам не прочь узнать, что его ждет дальше. Жаль, что больше не может. Но он никогда не откажется от той мысли, что он сделал все правильно, что человеческая жизнь — высшая ценность, и нет такой цены, которую нельзя отдать за нее. Арсений точно знает — во всем произошедшем нет его ошибки — и мирится с тем, что его использовали, как подопытного кролика, для определения человеческих возможностей. На нем буквально ставили опыт темные силы, и звучит это, конечно, жутко. Его накачали сполна этой силой, внушив, что он ее желает всей душой, а вынести ее оказалось невозможным. И даже при таком раскладе есть хорошая сторона — Антон, целый человек, целая личность со своими мыслями и желаниями, жив. Это та награда, которую Арсений готов принять после пройденного пути и его последствий. Пускай эта несуществующая медаль будет тянуть его к земле, пускай воспоминания задушат его, пускай жизнь уже не изменить, но все прошедшее дает плоды, к счастью, не только ядовитые. В этой жертвенности есть главное — смысл. Разве человек, живой, имеющий близких и родных, планы и мечты, не может быть смыслом? Арсений заправляет за ухо прядь, выбившуюся из хвоста, зажимает сигарету зубами и откидывает голову на стену, закрывая глаза. Иногда ему кажется, что он проиграл важную внутреннюю борьбу, но стоит вспомнить, каков его путь, — и все становится на свои места. Ценности быть должны у каждого человека, только вопрос — в чем они? В золотых дворцах или в помощи нуждающимся? В личном благе или в благе людей вокруг? Арсений уверен: раньше он бы мог колебаться, потому что на сеансах не задумывался и устраивал людям ад за деньги, выплаченные другими, потому что осознание приходит в моменты собственной боли. И только часть готова всюду жертвовать собой во имя счастья другого. Арсений тогда и Арсений сейчас — личности разные. В нем старом различимо влияние сущности, а в нем новом — только тупая боль, перекрывающая все разом. Оторваться от созерцания редких проезжающих мимо машин помогает резкий звонок — звук на телефоне у Арсения включен всегда, потому что Эд волнуется, если он не отвечает. Но сейчас это не Эд: ему незачем звонить после всего, да и можно всего лишь подняться по крутой лестнице и постучаться. Арсений медлит — стряхивает с кончика пепел парой постукиваний, выдыхает дым на улицу и спускается с подоконника, почему-то уверенный в том, что звонят никакие не мошенники или агенты по рекламе. На этот звонок ему нужно ответить. Прямо сейчас. И действительно — входящий вызов от Антона. — Да? Когда-то давно бабушка учила Арсения не отвечать так на звонки — а вдруг запишут этот ответ и потом будут шантажировать? Возможно, в этом есть смысл, но Арсений пропитан доверием к Антону, да и голова отключается ровно в тот момент, когда он видит имя звонящего. — Арс, привет, — звучит Антон из динамиков, и Арсений тут же садится на постель, туша сигарету подушечками пальцев: фантомно чувствуется боль от порезов, какая была в самом начале его магического пути, пока он не привык. — Ты написал, что можешь позвонить, а потом не отвечал, ну я и подумал, что... Ты не занят? — Нет. — Поговорим? Я... я не знаю, что произошло, но я извинюсь еще раз. Если это я виноват, Арс, я не хотел, я даже не понимаю, из-за чего ты тогда... — Да, давай поговорим, только подожди пару минут, — бросает Арсений и идет закрывать окно. — Я выйду на улицу. Антон, видимо, кивает и только потом понимает, что его не видят, а потому соглашается вслух и ждет, не отключаясь, пока Арсений бесшумно выйдет из комнаты, спустится вниз с опасением рухнуть с лестницы головой вперед, накинет куртку, взятую с крючка, небрежно натянет шапку, обуется, не застегивая молнии на ботинках, и выскользнет за дверь, стараясь как можно тише поворачивать ключ в скважине. Плохо, что окна гостиной выходят прямо на дорожку от двери до ворот, потому что так Эд точно заметит его уход — и он или постарается догнать, или позвонит, опасаясь опять ошибиться и не остановить Арсения в нужный момент. Чтобы избежать любого из вариантов, Арсений открывает чат с ним, пишет, что уходит ненадолго, и возвращается ко звонку Антона, быстро уходя сначала со двора, а потом и с улицы. Не потеряется, хотя похожий опыт был — только, можно сказать, Арсений был на связи с дьяволом, а не с Антоном. И это существенная разница позволяет ему идти просто вперед. — Ты далеко? — первое, что спрашивает Антон, услышав шум машин и решив, что Арсений уже может говорить. — Да. — Ты там не один? — Сейчас или вообще? — Сейчас, — Антон молчит пару секунд, ожидая ответ, но потом все же добавляет. — И вообще. — Сейчас — один, вообще — нет. Это неважно сейчас. Мне нужно тебе кое-что сказать, чтобы не допустить повторения того, что случилось тогда. Больше не хочу испытывать это: я устал. — Хорошо, я слушаю тебя. И Арсений рассказывает все с самого начала, без попыток скрыть особо нелицеприятное, утаивает только одно из самого начала истории, но оно не влияет ни на что и смысловой нагрузки не несет. С зеркала в туалете поезда до их первой и пока что последней встречи. По крайней мере, это важно из-за того, что сейчас он при всем желании не сможет оправдывать Антона незнанием полной картины дела. Зато, думает, но не озвучивает Арсений, теперь Антон знает цену собственной жизни, как бы это ни звучало. Глубоко наплевать и на то, что Антон может посчитать его сумасшедшим, пусть изначально и поверил в его способности. За прошедшее время и под воздействием событий мнение имеет свойство изменяться — и кто гарантирует Арсению то, что Антон не решил пойти по легкому пути? Влияние мыслей Эда на Арсения заметно так чертовски сильно, что ничего больше не остается, кроме как ждать, — Арсений сомневается в Антоне, хоть и помнит собственные ощущения от его появления в видениях, от их первой встречи. После случившегося трудно верить в людей, и такое возражение вполне жизнеспособно, если не идти дальше в размышлениях — Егора-то Арсений принял легко, едва ли не одним махом. Эд влияет на него, не осознавая этого и не стремясь к этому. Как бы тяжело ни было говорить, Арсений продолжает и не намеревается прекращать, пока не скажет все, что на уме, в воспоминаниях, в кошмарных снах. Лучше Антон узнает о том, в какой действительности существовал Арсений тогда, чем будет тешить себя иллюзиями, появившимися после просмотра пары серий шоу про гадалку. Ничего эстетического нет, и это надо донести до Антона, во что бы то ни стало. У Арсения нет магического шара, в котором ему все видно, — Арсений разговаривал с дьяволами, демонами и бесами, пускал их в себя, разрешал управлять собой, отдавал столько, сколько Антону и не представляется возможным. От него тогда уходили не только кровь и деньги, но и внутренние силы, которых на данный момент очень недостает. Но иного выбора Арсений не сделает, даже если ему позволят все переменить и вручат машину времени, как в любимом сериале его юности, как в «Чернобыль. Зона отчуждения». Да и попадать в него и повторять судьбу героев не хочется — куда-то ехать, терять друзей, заново их находить другими в измененном мире, крутить историю и заодно случайно уничтожать себя изнутри. — Арс... Я ведь не знал, Арсений. Это из-за моего вопроса тогда произошло, да? Арс, я даже не догадывался, что я настолько в точку... Ну, ты понимаешь меня, да? Я случайно. И Саша мне ничего об этом не говорила, как и о том, кто ты такой и кто меня действительно вытащил. — Это уже не так важно, — бросает Арсений и закуривает, сидя на кривой голубенькой лавочке и скрещивая ноги. — Прошлое только убивает, нужно его помнить, но не вспоминать, учиться на нем, но не брать взаймы весь опыт и все выборы. Тебе есть, что мне рассказать? Может, ты тоже что-нибудь скрываешь, и мне будет не так стыдно. Поразительно, что во всей этой истории стыдно только Арсению за то, что он вовремя не рассказал все малознакомому человеку. Верх идиотизма, на самом деле. — У меня нет таких жутких приключений... Арс, ты думаешь, это моя вина? — Нет, с чего ты взял? Ты вообще никак не мог на это влиять. Все вопросы к тем, с кем я уже не могу общаться, поэтому мотивов мы не узнаем. Считай, виновата дьявольщина, так легче жить будет. И тебе, и мне. — Жить легче? Арс, как я могу спокойно жить, зная, что из-за меня все это произошло? Ну, косвенно из-за меня, хорошо, — поправляется Антон, слыша разочарованно-отчаянный вздох. — Вся твоя жизнь перевернулась с ног на голову, а мне что, просто не думать об этом? — Ну да, — Арсений закашливается из-за дыма, но сигарету не выкидывает и курит дальше, понимая, что ему жизненно необходимо параллельно занимать себя чем-нибудь. — Когда я кого-нибудь по-хорошему так проклинал, мне плевать было, будет он кровью харкаться или в окно случайно вывалится. А тут же прямо моя вина, мой запрос, пусть и на эмоциях клиента. Мне теперь их всех вспоминать и себе в грехи записывать? Уже наплевать, честно говоря. Да и большая часть информации уничтожена, я ничего уже не найду, к счастью. — Ты же их за дело проклинал. Аргумент Антона звучит так наивно, так по-детски, что Арсений смеется, не сдерживаясь, и пепел крошится серыми снежинками ему на джинсы. С тем же успехом можно сказать, что спортсменов в России оценивают по технике, а не по штабу или клубу, в котором они числятся. Чем глубже в лес, тем больше дров — и везде так. — Да же? Видимо, смеха недостаточно, и Антон переспрашивает, надеясь на утвердительный ответ. Арсений продолжает посмеиваться, но уже курит без мысли, что захлебнется дымом и смехом. И людей он за дело проклинал, и кровь чужую брал, говоря, чем это чревато, и силы тратил только на помощь. Тысяча и одна байка про работу мага. — Арс? — Нет конечно. Точнее, не всех. Мне деньги за это платили, Антон, и немалые. Иногда мне мешали отказаться, потому что человек, на которого будет направлено, — кусок лакомый для дьявольщины. Чаще всего я работал против убийц, насильников, херовых родственников, которые квартиру хотят оттяпать, но иногда приходили любовницы или любовники, просили как-нибудь их пару из брака вытянуть, а я кто им, судья? И такое было, Антон. Я не с Богом работал, детишек не отмаливал, я в чернухе мазался пуще черта. Если это противоречит твоему мировоззрению, то... — Арс, не в этом дело... Просто я удивлен, — обескураженно выдает Антон, перебивая его, и вздыхает так громко, что, кажется, слышит весь город, дети просыпаются и начинают плакать, испугавшись. — Я не очень думал, что и так... И до смерти? — Как ты думаешь? Арсений чувствует себя на удивление удовлетворенно и высоко, как давно себя не чувствовал. В теме магии и высших сил он гений, он профессор и, несмотря на такой исход и последствия, готов говорить об этом часами. Только Антону не нужны эти часы: простое любопытство берет верх, это естественно. И заигрывать с сутью Арсению нравится — хочется, наконец, хоть где-то ощутить себя правильно и достойно: он за последние месяцы безумно устает от мысли, что он всюду чужой и ничтожный, как неяркий конфетный фантик, судьба которого — лежать в кармане куртки до следующей стирки. — Я не могу угадывать, но ты бы ответил сразу, будь ответ отрицательный? Зачем устраивать эту показуху ради ничего? — Да, ты прав, — легко соглашается Арсений, не сожалея о потраченной возможности обозначить себя человеком, имеющим смысл в существовании. — Со мной многое было. — Там, где ты, холодно? — внезапно переводит тему Антон, словно они не обсуждают проклятья на смерть. — Не очень, — Арсений немного врет, мысленно себя винит за это и прикрывается благим намерением, мол, «Антону не обязательно знать, мерзну ли я сейчас, будет больше волноваться». — По крайней мере, теплее, чем дома. Ощущается, что Антон хочет спросить что-то еще, но не решается и занимает позицию слушателя, посчитав нужным дать Арсению выговориться окончательно. Но Арсений больше не так многословен — говорит про поезд, про новый вкус заварного картофельного пюре, про бабульку, у которой они купили из жалости оставшиеся три пары шерстяных носков, чтобы она не мерзла на холоде при вокзале. Ничего по сути, никакой важной информации — Антон довольствуется и этим, периодически вставляя слово-два и затем продолжая молчать, как в рот набрав воды.***
Возвращается в дом Арсений через три с половиной часа — все это время он говорил с Антоном, чувствуя невероятное единение. Вот еще немного — и он поверит в то, что существует родство душ. Мобильник, к слову, холода не выдерживает и садится, потому Арсений ждет встречи с Эдом, который мог пытаться ему позвонить и который сейчас, скорее всего, сходит с ума от мыслей и догадок. Дверь в дом отперта, в его комнате на втором этаже горит свет, а из окон первого струится теплый отблеск, точно работает настольная лампа или горят свечи в небольшом количестве. Арсений без препятствий входит внутрь и прислушивается, разуваясь. По звукам, Марина Владимировна смотрит что-то в своей спальне, а на кухне кто-то моет посуду — и Арсений этим пользуется, прямо в куртке проскакивает на лестницу и на цыпочках поднимается, уже предполагая, кто у него в комнате держит свет включенным. Коридор второго этажа, впрочем, не освещен совсем. Поднявшись на самый верх, Арсений останавливается, беспомощно оглядывается вниз, где ярко блестят лампы из кухни, и жалеет, что уже темно. Слева от него дверь, но она ведет в никуда — без преувеличения, в никуда. Когда-то при постройке запланирован был балкон, но под ним проходила улица со спешащими по делам людьми, и от этой идеи благополучно отказались. Если прийти пьяным, то возможно спутать ее с дверью в комнату и вывалиться на улицу — страшен не вариант разбить голову, а подъем по лестнице во второй раз в пьяном состоянии. Арсений поворачивает направо, идет вдоль высокого деревянного ограждения лестничного проема и присматривается, ища световые полоски под дверьми комнат. Находится только одна, еще и из его спальни. Значит, его догадки могут быть жизнеспособны, как ни пытайся их умертвить. Куртка шуршит — его присутствие, вероятно, уже замечено. Но не тем, кто внутри его комнаты. Помедлив, точно он вероломно врывается в чужую комнату, а не в свою собственную, Арсений опускает дверную ручку, неторопливо толкает дверь внутрь и замирает на пороге, окидывая последовательным взглядом спальню. Он оказывается прав — Эд, который как-то враз перестает делить комнату свою и комнату Арсения, сидит в одном-единственном на комнату кресле и для проформы читает — или правда старается абстрагироваться и погрузиться в выдуманный мир детектива. — О, а ты тут, — спокойно произносит Арсений, улыбаясь искренне и свежо. — А я вот... — он как-то весь теряется, показывает севший мобильник и пожимает плечами. — Телефон сел, зато я все Антону рассказал. Молчать я больше не мог. — Ты поэтому ушел? — уточняет Эд, прощупывая почву на наличие в ней острого копья с ядом на наконечнике. — В целом да. Ясное дело, что Арсений сейчас окрашивает картину в светлые тона, стараясь как-нибудь спрятать темные мотивы и замазать то, что считается уже ненужным и вредным. И вот он пытается, а краски просто плывут, мажутся, и становится в разы хуже — серо-коричневая мазня с вкраплениями цвета. Ничего не исправлено, а руки уже замараны: в чем тогда смысл? — И шо он? — Эд поднимается, откладывая книгу, проходит по комнате и замирает в полуметре от Арсения, складывая руки на груди и склоняя голову к плечу. Из-за спины Арсения напирает темнота коридора, и это кажется прогнозом. Хорошо, что в эту бесцветную мглу смотрит именно Эд: Арсений в нее насмотрелся предостаточно. — Он в ахуе, — резюмирует Арсений, дергая молнию на куртке вниз. Без лишних слов и допросов Эд перехватывает его ладони, отнимает от куртки и сам расстегивает молнию в каком-то извиняющемся ласковом порыве. Изнутри его треплет, как белый флаг уже разбомбленного убежища, и спрятать он это или не может, или не хочет. Арсений стоит, как парализованный: еще тлеют в памяти реакция и слова, такие верные, но такие тяжелые и бьющие по сердцу бетонной плитой. С его плеч в полной тишине снимают куртку и передают ему. Арсений молча забирает ее, делает шаг в сторону от подсознательного желания, топчется носками с ярко-желтыми утками по коврику при двери и оглядывает Эда внимательно и аккуратно, точно у него на лице бабочки, которых нельзя ни в коем случае спугнуть. — Ужинать пойдем. Больше ничего не сказав и не сделав, Эд выходит из комнаты и быстро-быстро спускается по крутой лестнице, убегая не от себя, а за собой, запутавшимся, потерявшимся и уставшим от жизни.