Никто ещё не спасся от моих страхов полночных, Какая сила тока в моих скважинах замочных? Там горная болезнь, где растут эдельвейсы, Хочешь туда залезть? Ладно, только не убейся, как я.
Арсений в правильном месте в неправильное время. Он идет по дорожке к своему подъезду точно по облакам, останавливается на пару десятков секунд у столба с наклеенными на него объявлениями — слова написаны знакомыми буквами, но не открывают значения и не складываются в предложения — и все же доходит до железной двери, ища по карманам ключи. Их нет, и он оглядывается, ища соседей или рекламщиков, которым выдаются коды. Но двор пуст, чист, как слеза ребенка, и Арсений жмет плечами, спускается по трем ступеням и хочет сесть на лавочку, чтобы кого-нибудь подождать, но его внимание привлекает клумба, вернее то, что лежит в ней. Машинально осмотревшись еще раз, он идет, бегло заглядывая в обесшторенные окна и отмечая, что даже растений никто к солнцу не выносит, и резко замирает — в клумбе лежит тело в чересчур знакомой одежде, как будто бы ее он видел где-то в рекламе или на обложке журнала. — Эй! — Арсений опять вертится, ища хоть кого-нибудь, но паники нет ни в одной клетке его тела. — Все вымерли, когда так нужны? В баню вас, блять. Он садится на корточки, аккуратно касается ноги лежащего человека — или уже трупа? — и трясет, думая этим привести в сознание, спровоцировать на звук или доказать себе, что перед ним мертвец. Даже сквозь джинсы чувствуется тепло, и Арсений особенно не дискутирует внутри себя — приподнимается, старается не смотреть на кровь возле головы, берет человека, живого или мертвого, за плечо и осторожно отрывает от земли. Одним движением он переворачивает тело на спину и шарахается, валясь назад, ударяясь затылком о стену дома и кедами пытаясь оттолкнуть от себя кроссовки с пробитыми от удара оземь подошвами. Арсений видит себя, только мертвого, с кровью в криво остриженных волосах и на лице, с рваными кедами, с изуродованным телом, и кричит, закрывая рот трясущимися ладонями.***
С подушки Арсений взлетает, словно у него за несколько часов сна отросли крылья, и тут же спускает голые пятки на пол, чтобы донести до себя абсурдность сна и действительность через ощущение температуры. Так работает всегда, и сейчас помогает в первые же мгновения после пробуждения. Не сидя ни минуты, он поднимается с постели, забирает со стола сигареты и зажигалку, в футболке и трусах выходит из комнаты, идя на цыпочках, чтобы никого в доме не разбудить, и запирается в уборной второго этажа — там нет ванны, но можно достойно разместиться и покурить, умывшись и постаравшись себя успокоить. Арсений садится на выступ, ведущий к унитазу, и лбом прижимается к холодной раковине, подобрав колени к телу. Его морозит, но сил нет не только на пойти и одеться теплее, но и на погреть ладони под кипятком. Так Арсений сидит минут двадцать, выкурив, к удивлению, только одну сигарету. Наверняка запах чувствуется по всему второму этажу, и Эд, ставший после потери Арсением способностей в десять раз внимательнее и чутче, может его услышать. Тогда он придет, будет спрашивать, а Арсений и сам не понимает собственного сна — как только он пытается прийти к чему-то, ему по голове дает мыслью, что он мертвый лежал в крови, и думать он перестает. Это не так сильно триггерит, как воспоминания из леса. Это, скорее, пугает и настораживает — Арсений-то знает, что советы из потустороннего мира приходят и через сны, и через видения, и не догадывается, кто и зачем ему это демонстрирует во сне. Либо же он сам себя накручивает всем происходящим вокруг (тут и с Эдом вся эта нелепица, и Антону признание), потому и видит подобные картины. Дождавшись окончания основного этапа волнений, Арсений возвращается в комнату и садится в кресло, обнимая колени руками и устремляя взгляд в книжный шкаф. Ему ничего не кажется, не представляются ему кошмары прошлого, и он впервые с появления Антона в своей жизни чувствует легкий отход кошмара — дыхание успокаивается, руки теплеют. Но при этом перед глазами стойко держится вид собственного мертвого тела. Но остаться в одиночестве ему не дают, впрочем, как и всегда во время тяжелых периодов в жизни или после резкого короткого потрясения, который, как революция, сотрясает его разум, стремясь к улучшению. Только не всегда мир вокруг него окрашивается в светлые цвета. — У тебя окно не открывается? — бесшумно приоткрыв дверь из-за страха выдернуть из сна или размышлений слишком резко и напугать, Эд трет пальцами щетину и щурится на включенную настольную лампу. — Шо ты куришь где попало? — Открывается. — Шо-то случилось? Эд садится на мягкий подлокотник кресла, обнимает его плечи левой рукой и зевает в сторону, поджимая пальцы на ногах от холода, исходящего от пола. После теплого одеяла и горячего Егора пол кажется ледником, и Эд только из-за переживаний за Арсения особенно не задумывается об этом. — Мне хуйня опять приснилась. — Шо, опять то же самое? — Нет, мне приснилось, что я умер, — как-то слишком легко и спокойно делится Арсений, передергивая плечами и накрывая чужие пальцы своими, чтобы удержать. — В окно прыгнул, наверное. Хотя, может, и с крыши. Я не знаю. Мне снилось, что я домой иду, к нам домой, а ключей нет. Я, значит, сел подождать соседей, кого-нибудь еще, а потом вижу — что-то лежит в клумбах там, понимаешь? Я пошел посмотреть, а вокруг никого нет, как будто апокалипсис, блять, а там мой труп лежит. Я его, блять, даже трогал, — с истеричными нотками проговаривает Арсений, выставляя вперед правую руку и встряхивая, будто бы на ней грязь. — Вот этой рукой трогал свой труп, Эд. Что это за хуйня? Это новый, сука, уровень? Я так в кошмарах преисполнился, что мне новенького завезли? — Тише, Арс, все хорошо. Это сон, а сон можно в пизду послать, — Эд отнимает от него руку, спускается с подлокотника на пол, стукается острыми татуированными коленками, берет обе ладони Арсения в свои и прижимается к ним щекой, поднимая взгляд к его лицу. — Это сон, ты живой, все хорошо. Мы даже не дома, мой хороший. Мы у мамы моей, ты помнишь? Мы далеко, никуда ты не падал. Это сон. Мне тоже, знаешь, всякое иногда снится. А в школе снилось, что меня трижды оставляли на второй год, хотя я учился нормально, ты сам знаешь! Не остался же я на второй год, правда? — Правда, — болванчиком кивает Арсений, наклоняясь вперед к Эду. Мгновенно Арсений теряет нить мысли, отключается от размышлений и доверяется весь Эду, зная, что он проконтролирует, поможет, поддержит и окажется рядом в любой момент. Этого очень не хватает при сидении в одиночестве, как бы Арсений себя ни убеждал в обратном. В Эде он нуждается. Эд ему жизненно необходим. — Ну и все! — просто восклицает Эд, пожимая плечами и играя полное облегчение. — Раз мое не сбылось, то и твое не сбудется. Тем более ты-то точно не станешь никуда прыгать, ты сам это знаешь. Под этим подразумевается, конечно, то, что Арсений самую жесть смог пережить. Подобное Эд не озвучит вслух никогда — ему страшно даже предполагать, что Арсений, его Арсений, мог тогда с собой что-то сделать — в том временном промежутке это был главный его страх. — А если сбудется? — Не сбудется, — Эд мотает головой, как бы отметая эту мысль для них обоих. — Ты не думай, не накручивай себя, тогда точно не сбудется. Арсений неуверенно кивает, но видно, что все в нем соглашается со словами Эда, потому что он действительно прав. — Все, давай спать, — приподнимаясь, Эд тянет его на себя и обнимает, когда выравнивается и его ставит на ноги. — Я с тобой лягу, все будет хорошо. Если где-то и существуют параллельные вселенные, где они играют в рок-группе и дают мощные концерты или где они попадают в криминальную игру, то тамошний Арсений точно доверяет Эду больше, чем себе самому. А Эд всегда приходит на помощь, поддерживает и остается тылом, несмотря ни на что. Невзирая на заданные обстоятельства, они находят друг друга и остаются вместе — в любом понимании этого слова. Арсений забирается на постель вторым, ложится Эду щекой на грудь и чувствует, как под футболкой у него бьется ровно сердце, в котором растекаются любовь и нежность. Хочется ближе, под футболку, под кожу, под ребра, чтобы прямиком в сердце и по крови хлынуть яркой вспышкой счастья. Эд аккуратно гладит его по лопаткам, словно по шрамам от вырванных крыльев, улыбается в ночную темноту комнаты и слушает, как изредка по их улице проезжают машины. В какой-то момент ему вовсе кажется, что машина была всего одна, но он засыпает до того, как подводит итог. Чуть дольше не спит Арсений, потому что думает о том, какой Эд хороший, чуткий и славный, и вспоминает их лучшие моменты, чтобы отключиться с улыбкой на губах и теплотой в мыслях. Они точно вышибут, точно шар — ровный ряд кеглей, любые ужасающие доводы и представления из головы. Оставшуюся часть ночи Арсений спит спокойно, дышит мирно и видит только сияющую тьмой пустоту, ощущая сквозь сон совсем ласковые поглаживания на спине.***
Возвращение домой не так Арсения напрягает, потому что Антон предлагает их троих встретить на вокзале. Ощущение, что рядом с ним будут нужные люди, очень помогает и не дает еще раз просесть в состоянии. С момента разговора с Антоном обо всем и ни о чем одновременно Арсений иногда с ним созванивается, чаще пишет сообщения или сбрасывает фотографии местных котов, придумывая им смешные имена. Необходимый отдых дает свои плоды — Арсений чувствует, что ему становится немного легче. С Эдом и Егором они ходят по ночным клубам, по достопримечательностям, однажды выезжают на снятой машине за черту города и встречают рассвет. Но уезжать из этого места тени в раю приходится. В поезд им Марина Владимировна собирает бутерброды, отварную картошку с укропом (пока она не слышит, Эд шутит про стереотипность и потом тщательно делает вид, что не смеется), курицу, огурцы, пускай они и уверяют ее, что это необязательно. Провожает она их до ворот вокзала, долго обнимает Эда, просит звонить чаще, Арсения даже в щеку целует, а Егора благодарит за знакомство и так легко, по-матерински обхватывает рукой за плечи. Эду в моменте кажется, что он самый счастливый человек, но он как назло вспоминает про Антона и хмурится невпопад обстоятельствам, выдавая погружение внутрь себя. Почему-то именно возле поездов у Эда случается попадание в капканы собственных проблем — наверное, дело в том, что поезда означают переезд, смену города и вызывают тоску, если не грусть. На этот раз, правда, обходится без холодности и лежания лицом в стену. Они играют в карты, смотрят (благо, опять оставшаяся полка в их купе пустует) сериал про вампиров, ужинают привольно, втроем курят на какой-то долгой станции, покупают в ларьке на перроне чипсы просто для атмосферности поездки и ложатся спать достаточно поздно, едва не под утро, попросив проводницу разбудить их за полтора часа до их станции. Арсений светится — и Эд почему-то уверен, что из-за Антона. На самом же деле он счастлив от того, что наконец может жить, а не существовать, что Эд не балансирует между безграничной лаской и холодным безразличием из-за размышлений и неозвученных догадок, что можно не скрывать от людей вокруг свою историю, самого себя. Арсений просто рад, несмотря ни на что. Время идет, и Арсений почти приходит к мысли, что оно действительно лечит. Только вот он осознает, что ничего его не вылечит, что он просто забивает в себе негатив и выводит на первый план любовь, радость, счастье и смех. В целом это никто но запрещает, но каковы будут последствия? Арсений выходит из поезда последним, потому берется за поданную ладонь Эда, пока спускается по лестнице, и не осматривается, подсознательно этого боясь. Как только он оказывается на перроне, Эд снимает с одного его плеча рюкзак, привлекает внимание касанием локтя и кивает куда-то вперед. Через себя Эд переступает ради него — и Арсений, может быть, только из-за этого резко оглядывает всех встречающих и провожающих, натыкается на долгожданный взгляд и делает порывистый шаг вперед. Больше он не оборачивается — прорывается сквозь какую-то семью, занявшую всю левую часть перрона, и ускоряет шаг. Антон идет ему навстречу, улыбающийся, сияющий скорой весной, распахнувший дутую черную куртку с огромным капюшоном, в котором, наверное, Арсений способен поместиться целиком, если очень постарается. В руках у него нет даже телефона — ждет, торопится прикоснуться и на миг как-то косится Арсению за спину, но, по-видимому, ничего там не улавливает и ровно в тот момент, когда Арсений врезается в него всем телом, смотрит в глаза напротив. Приятная морская волна, васильки, цвет лучшего и единственного велосипеда. Не давая себе спасовать, Арсений обхватывает его пояс руками, лбом прижимается к его груди и закрывает глаза — дышит, пытается вдохнуть столько парфюма, сколько может. — Ты приехал, — с надеждой выдыхает Арсений, мотая головой и дергая пальцами его белую толстовку под курткой, словно это дает ему возможность ощутить реальность происходящего. — Спасибо. — Арс, спасибо тут только тебе, — Антон жмет плечами и, когда на него поднимают неуловимо-тяжелый взгляд, дополняет. — Ты мог не дать нам второго шанса. Ну, в смысле, мне... Ты понял. Арсений вновь опускает голову и закрывает глаза — ему хочется сконцентрировать себя на этом метре перрона в объятиях Антона, а не собирать глазами бессмысленные, пустые лица бывших попутчиков или следующих пассажиров поезда. К Антону неимоверно влечет, потому что он дает полное ощущение доверия и вечной весны, потому что он чувствуется своим, как и полагается. И время не считается совершенно — Арсений не скажет, сколько они стоят так: минуту или десять. Но понимает, что в спину ему никто не смотрит, — в том смысле, что на чужих людей наплевать, а родных взглядов будто и нет. Но Эд и Егор не могут уйти без него. И он непредсказуемо оборачивается, точно тянется к какой-то части прошлого и надрывается, стремясь развалиться пополам, — Эд на них не смотрит, стоит спиной и курит, а Егор говорит по телефону, пиная какой-то камушек по перрону и занимая себя. Очевидно, что первый не хочет смотреть, а второй делает это из уважения и смущения. Егор, наверное, самый понимающий человек в жизни Арсения. — Ты хочешь к ним? — Антон закладывает в свои слова немного другой смысл, и это заметно по тому, как он смотрит на Арсения: «Ты хочешь к нему?». Арсений кивает, нащупывает ладонь Антона, сжимает в извиняющемся жесте и отпускает, не став вести его к ним за руку. Во-первых, выглядеть будет глупо, и Арсений уверен в этом. Во-вторых, Арсений не знает, хочет ли этого на самом деле. Ни о чем они, встретившись, не заговаривают — только знакомятся. Точнее, знакомятся только Эд и Антон, оценивающими взглядами смеряя друг друга. А затем идут к подземному переходу — и чувство такое, будто все сейчас треснут от напряжения. Егор начинает во весь голос рассказывать про таксиста, который позвонил спросить, успевает ли он заехать за обедом в булочную, и старается сгладить резко рвущие кожу углы, но, увы, не получается ни грамма задуманного. Может быть, становится только хуже — Эд замедляет шаг, цепляет рукав куртки Антона двумя пальцами и, поймав его взгляд, намекает на то, чтобы они не шли так быстро, а затем, когда расстояние между ними и Арсением с Егором достаточное, говорит: — Если обидишь его, я тебя из-под земли достану. Я наблюдаю. Арс — самый близкий мне человек, и я глотки за него грызть буду. Ясно? — Ясно, — кивает Антон, хмыкая, но в расчет эти слова, конечно же, берет.***
Время неумолимо бежит вперед, не давая догоняющим лишний раз вздохнуть. И, как ни странно, Арсению становится легче — вроде и дышится проще, и принимать решения не так трудно, и жить хочется, и работать, делом заниматься тоже хочется. Только ему нечем, и он все свободное время тратит на встречи и прогулки с Антоном — и на ремонт, который после произошедшего кажется логичным завершением. Он считает, что, сменив обои, лишится всех острых ощущений из воспоминаний. Деньги на ремонт находятся, несмотря на то, что Эд уверяет его в их недостатке. Арсений точно помнит про его отложенные суммы, но молчит, как будто бы о чем-то догадывается. Это те самые деньги, которые взяткой отданы мерзким полицейским ради того, чтобы те не таскали Арсения по допросам и судам и не вмешивали его в это дело. А его, кстати, как сказал Антон, особо и не вели — жертва жива, убийца застрелен при задержании. Все легко и просто провернуто и успокоено. И вместе с удавлением от болезненной осени наступает приближение дат. Как и день рождения Эда в ноябре, так и день рождения Арсения в марте — никаких празднований, масштабных поздравлений, только богато накрытый стол. Разве что Антон появляется в их тесном семейном кругу и разбавляет праздник, наполненный прошлым, собой. Но более ничего необычного. Март минует их достаточно быстро, скорее февраля. А апрель ничего хорошего ни для Арсения, ни для Эда не сулит — именно в апреле две тысячи пятнадцатого года умерла бабушка Арсения, Варвара Дмитриевна. Для Арсения, только начавшего восстанавливаться от потери способностей и всего ада, который он испытал на себе, это новое испытание. Со смертью люди умеют смиряться, потому что постепенно забывают черты, манеры покойника, потому что могильная плита — не их родственник, потому что время затирает и заставляет черстветь. А Арсению нужно смириться с другим — с тем, что он с ней никогда больше не поговорит, не свяжется. Способности, помимо всего прочего, давали ему такую возможность — на могилах родственников всегда проще и легче, есть чувство защищенности, потому ритуалы по восполнению сил он проводил именно там. Ему удавалось о чем-то коротко поговорить, чтобы не тревожить ее душу слишком длительное время, он делился с ней важными событиями. А теперь Арсений должен взять себя в руки и приехать на кладбище, зная, что не услышит ни ее, ни остальных покойников, что ничего больше (а про Антона хотелось, конечно) не расскажет, что может просто пытаться говорить с пустотой, надеясь, что его понимают. Он уже ни на что не надеется, пора надежд как-то быстро и незаметно пролетает мимо — Арсений смиряется с потерей сил за все то время, проведенное в одиночестве перед зеркалом. Способностей назад он уже не ждет — это как с долгом, который два года не возвращают, да и с человеком уже нет общения. И просить не у кого, и взять неоткуда. Арсению проще сказать себе, что это теперь его скелет в шкафу, чем попытаться искать советы в интернете или ежедневно стоять у зеркала со свечой, прося у кого-нибудь там хотя бы часть отобранного. Последнее просто-напросто сведет его с ума и уложит в могилу, как в колыбель, напевая любимую песню того уже мертвого ублюдка, который Арсению периодически снится. Путь, предстоящий им до кладбища, очень нелегкий: Арсению все будет напоминать прошлое. Даже номер автобуса. Про могилы и само кладбище и говорить нечего — там будет апогей. Ко всему прочему, могилы бабушки и дедушки наверняка не убраны. Кто будет ходить на это кладбище и иногда убирать, кроме Арсения? Все там брошенное, и могилы близких ему людей тоже на какое-то время оставлены. В автобусе Эд держит на коленях рюкзак с двумя бутылками водки, рюмками, купленными свечами, небольшим веником и тряпкой для того, чтобы протереть памятники. Ему, конечно, легче это все проходить сейчас, но не настолько, чтобы не волноваться. В конце концов, Эд и бабушку Арсения хорошо знал, и в ритуалах мог поучаствовать, но теперь не испытывает никаких убивающих изнутри его чувств — он ничего не терял, ехать туда не страшно, все будет так, как было всегда. Если подумает про Арсения, то, естественно, заволнуется, потому что любая мысль про него в семидесяти процентах случаев вызывает тревогу. Арсений, как иронично, сидит между Эдом и Антоном. Не испытавший желания ехать на кладбище Егор остается дома и сам вызывается накрыть стол на четверых (если кто-то скажет, что Эд не морщится в этот момент, то очень ошибется). И жаль, что Егор не с ними сейчас, потому что он бы точно нашел какой-нибудь выход. Как человек, сначала делающий, а потом думающий, что заметно по поступкам, Арсений молча склоняет голову в сторону Эда, с минуту выжидает хоть какую-нибудь реакцию, а потом ложится ему на плечо и незаметно дергает его за карман куртки, привлекая внимание. Взгляд на него опускают вопросительный, внимательный, какой-то болезненно предвкушающий, и он только плечами, насколько может, пожимает и улыбается уголками губ. Антон наверняка его поймет и не примет этого на свой счет, ведь Арсений ему многое рассказывает про них с Эдом в разные годы, и кажется, что Антон не станет потом спрашивать, почему сейчас он нуждается в поддержке именно Эда. Он знает, что, как бы это ни звучало, Арсений нуждается в том человеке, который непосредственно был рядом с ним в трудные моменты: после смерти бабушки, во время всех этих пяти лет работы с темной силой и после потери способностей. Эд — красная нить во всей жизни Арсения. И он останется таковой навсегда, невзирая на то, какие отношения скрепят Арсения и Антона. Эд всегда будет в их, по крайней мере, в Арсеньевой, жизни, и, чаще всего, Арсений будет нуждаться в нем, если станет тонуть в тоске, тяжести и накатывающем прошлом. Это то, что Антон уже понимает и принимает, потому что Эд рядом не мешает ему считать Арсения важным человеком в его жизни. — Оставь меня там одного, — шепотом просит Арсений, подозревая, что Антону это объяснять не придется. — Мне нужно побыть наедине с ними. Раньше таких просьб не было, и Эду больно режет по сердцу эта перемена, но он кивает и тянется по привычке поцеловать его в лоб, но останавливается — полный автобус людей, часть из которых совершенно точно гомофобы, да и Антон его все еще напрягает. Он и вовсе не понимает, зачем с ними едет Антон, но после красноречивого «он мне там нужен» как-то перестает сильно возмущаться и хмуриться. Раз нужен Арсению, то пускай едет. — И далеко нам идти? — интересуется Антон, засовывая руки в карманы куртки, чтобы не морозить. — Не очень, — не останавливаясь, отвечает Арсений и без промедления, без раздумий переходит на нужную тропу, как будто не почти полгода тут не был. Оказывается, что помнит он не все. Уже на кладбище Арсений поворачивает на пару могил раньше — то ли от того, что задумывается, то ли от сильных попыток затереть память в том промежутке времени (а она взяла и, как крыса, вся начала прятаться и уходить в небытие). Особенно запутаться здесь негде, но пару лишних минут потерять можно, и это все равно не так важно, как самооценка Арсения, которая, возможно, рухнет, если он не приведет их старым путем к могилам. И Эд делает шаг шире, берет его за локоть, останавливая, и кивает на тропу, с которой Арс сворачивает: — Нам дальше, Арс. — Разве?... — потерянно уточняет Арсений, разворачивается, пусть его локтя и не отпускают, и осматривается. — Блять, точно. Как быстро я все забыл. — Все хорошо, вспомнишь, — подбадривает его Эд, пока он возвращается на нужную тропу, и обхватывает его плечи одной рукой, словно это может помочь идти правильном в дальнейшем. — Задумался просто, с кем не бывает? Я так однажды, — он оборачивается на мгновение, без ревностной мысли говоря и для Антона, — мимо дома матери прошел. Ну, мы приехали туда к ней, а я спутал ворота и к другим стучался. Забыл и забыл, шо теперь, плакать? Наверное, Арсений бы и правда заплакал, если бы Эд не сказал этих слов сейчас. К могилам они приходят достаточно быстро: Арсений больше не сбивается с дороги. Пока Антон молча, стоя за забором, оглядывает памятники, Арсений забирает у Эда рюкзак, сам сметает жухлые подснежные листья прошлого года, протирает портрет бабушки, улыбается фотографии, достает две рюмки и бутылку, наливает водку в обе и ставит прямо под имена, присев на корточки. Без просьбы Эд зажигает две свечи, передает Арсению, который их выставляет рядом, и, отойдя, опирается бедрами на стол в углу. Это точно должно помочь Арсению перебить все воспоминания отсюда. — Уйдете? — спрашивает Арсений, обернувшись через плечо и глянув сначала на Антона, а затем на Эда. — Я хочу побыть один. — В зону видимости, — безапелляционно заявляет Эд, отталкивается от стола руками и выходит, оставляя вещи на участке и увлекая за собой Антона, который и без этого согласен оставить Арсения. Оставаясь на корточках, Арсений провожает их взглядом, затем возвращается к рассматриванию памятников и минуты две просто смотрит на них, как заколдованный. Ему, несмотря на все старания, вспоминаются ритуалы, разговоры с бабушкой во время них, появление в них Антона, работа как раз на этом месте вместе с Александрой и Эдом, дьявольщина, с которой он был связан. А дальше идут уже урывки последнего дня — дня, когда Арсений Антона все-таки находит. Потому, к слову, и важно было привезти сюда Антона. Это для Арсения как доказательство, что он смог. И бабушка сможет увидеть, за кого он все отдал: она-то наверняка здесь сейчас, только Арсений ее уже не видит, к сожалению. А он очень хочет услышать ее мнение обо всем случившемся. Полгода назад Арсений работал здесь, ища Антона. Теперь Арсений, глухой, слепой и немой для потустороннего мира, здесь с живым Антоном. В этом, наверное, и весь смысл. Минут пять Арсений рассказывает все вкратце, чувствуя себя сумасшедшим. Одно дело — действительно видеть покойников и общаться с ними. Совершенно другое — пилить взглядом памятники и говорить, не слыша отклика, не зная, есть ли кто-то из мертвых рядом с ним. Чуйка, никуда не девшаяся, подсказывает ему, что ему внимают, причем внимательно. Но это никак не меняет сути — Арсений на кладбище общается с каменной плитой, надеясь, что его слышит покойная бабушка. Затем он снова подметает участок, видя в этом возможность загладить вину хотя бы перед самим собой, и садится за стол, складывая руки на нем и сверху опуская голову, ставшую чугунной, тяжелой, ватной, совсем не способной к размышлениям. Ему хочется так и уснуть, не двигаясь, потому что вокруг все так правильно спокойно и уравновешенно, что с этим не сравнится даже постель. Кладбище, несмотря на все, его умиротворяет — раньше оно в нем будило самого настоящего зверя, а теперь Арсений самый обыкновенный и настоящий, испытывающий доверие к этому месту и понимающий, что мертвецы никак не могут навредить, в отличие от людей. Есть во всем вокруг что-то необычайно чарующее, и Арсений, честно сказать, не может объяснить этого: слов не хватает для всей палитры чувств. Видимо, Эд и Антон решают, что пора возвращаться, раз Арсений больше не шепчет себе под нос и не сидит прямо перед могильными плитами, и какое-то время не заявляют о своем присутствии, молча стоя за забором и оглядывая — каждый по-своему — Арсения. Первым все-таки не выдерживает Эд: — Ты еще хочешь здесь побыть? — Немного, — Арсений ведет плечами, как будто мерзнет, и поднимает голову. — Мне тут спокойнее, чем где-то еще. Привычка. Это мое место, как бы сейчас это ни звучало. — Ты уверен? Эд надеется, что Арсений перестанет себя выворачивать наизнанку. Да, ему в моменте отлично, великолепно, он чувствует себя правильно, но позже, возможно, уже вечером, он будет жалеть, что не уехал с места воспоминаний раньше. Его захлестнет, как корабль при сильном шторме, и он будет опять тонуть, как крошечная лодочка в океане. Арсений, конечно же, справится — будет до последнего держать метафорическую рыбу и ждать, пока она вымотается, но в конце ее все равно обглодают акулы, и он привезет с собой один лишь скелет, никому не нужный и вызывающий только временное эстетическое наслаждение. Никакого смысла в том, что Арсений делает с собой в данный момент, нет, но он его находит и отказывается считать иначе. Ему просто легче жить, осознавая, что он идет к чему-то, с чем-то или кем-то борется. В монотонной серости он невозможен как личность — такие просто тлеют и рассыпаются. — Да, все нормально, — искренне признается Арсений, понимая, что Эд чересчур за него волнуется не без повода. — Нужно еще откупиться. Кивнув, Эд входит на участок, берет вторую бутылку водки, легким выверенным движением — он таких столько открывал для Арсения, что наловчился и стал похожим на алкоголика — открывает ее и ставит прямиком перед Арсением на стол. Несмотря на привычность места, он хочет поскорее уйти и увести отсюда Арсения во избежание любых последствий. — Это как? — Мы же пришли сюда, — начинает объяснять Арсений, испытывая радость от возможности поделиться своими знаниями с Антоном и побыть важным, имеющим ценную информацию человеком, — а на кладбищах свои правила. Нужно на перекрестке будет разлить эту бутылку как откуп. Дать что-то месту, чтобы оно не забирало само у нас. Если ритуалишь, то больше отдаешь, соответственно. Я как бывший работник, — он посмеивается, считая, что это очень годная шутка, — водкой отплачу. Обычные люди могут не заморачиваться, но лучше перестраховаться. Монетки можно, сигареты, любой другой алкоголь, еду тоже. — А что будет, если не сделать этот твой откуп? — Я не пробовал никогда, зачем? Антон пожимает плечами, поймав непонимающий взгляд Арсения, делает несколько шагов взад-вперед, глубже сует руки в карманы и стоит на границе между кладбищенской дорожкой и участком. Ему боязно идти внутрь, точно именно для него земля окажется муляжом и он провалится куда-то вниз. А учитывая место, где они находятся, такого очень и очень не хочется. Эту параноидальную мысль никуда не деть, и Антон решает ее игнорировать, пока может. — Тох, если тебе некомфортно, ты можешь выйти к остановке. Там нас дождешься. Все нормально, если тебя тут хуевит. Это же не ты пять лет тут время проводил, в конце концов. — Я останусь, — твердо заявляет Антон, мотнув головой и для доказательства своей решительности шагнув внутрь участка: земля на месте, солнце не ринулось протыкать его лучами, Земля не взорвалась. — Думаешь, что я боюсь? Не такое видали. Видимо, это не кладбище, а клуб анонимных (не очень) травмированных глубоко внутри людей — то один на свое прошлое намекает, то другой. Еще для полной картины не хватает Эда, решившего вспомнить про юность и вероятность умереть рано, как и большинство его старых знакомых, из-за передозировки, некачественного алкоголя или в тюрьме. Всякое в жизни бывает, но уж это — край адекватности. И они, пускай Эд еще хмурится от упоминаний Антона и относится к нему с подозрением, сцепляются и уже плывут на корабле, в названии которого отвалились две первые буквы — «Победа». — Тогда оставайся. Арсений не тот, кто начнет в ущерб себе и своему времени уговаривать и переубеждать, да и Антон все-таки является взрослым и самостоятельным человеком, указывать ему как-то грешно. Разговорами заняться можно и дома, а на кладбище Арсений еще должен закончить — у него тут собственные дела, хоть способностей больше и нет. Знания у него никто не заберет, разве что вместе с памятью — и то вряд ли, потому что человек, забывающий себя, обычно отлично ориентируется в школьной программе и легко отвечает на самые разные вопросы.***
После того, как заканчивают с откупом, они едут домой на автобусе — и Арсений всю поездку объясняет Антону откупы и их важность уже в развернутом варианте, так что на них косятся недобро, как будто планируют сдать в сумасшедший дом. Вряд ли такие попутчики — мечта каждого уставшего человека, едущего в душном автобусе, потому от них отсаживаются, пока еще есть места. Эду наплевать — иногда к нему относятся стереотипно из-за татуировок, считая, что он сидел большую часть жизни и обязательно кого-нибудь зарежет в следующем темном переулке за пачку сигарет, и он привык со временем. Арсений слишком увлечен, чтобы отвлекаться на косые взгляды и вздохи, а Антон ловит каждое его слово, кивает и периодически поправляет кудрявящуюся челку пальцами. По просьбе Егора они заходят в магазин — за банальным консервированным горошком и шоколадкой. У Эда паспорт никогда не спрашивают, и он с легкостью докупает бутылку вина, подумав, что имеющегося алкоголя будет недостаточно. Первая половина совместного ужина проходит относительно напряженно. В воздухе чувствуется скользящее давление, Антон и Эд периодически бросают друг на друга убийственные взгляды, но ничего больше себе не позволяют. Они едят запеченные в духовке медовые ребрышки, рецепт которых Егор где-то когда-то увидел и сохранил до лучших времен; накладывают ложками оливье (сразу накатывает ощущение Нового года, если говорить честно), стягивают со шпажек канапе, отстоянные Арсением в споре с Егором, и пьют разное — поначалу все, конечно, за помин пьют по рюмке водки, забывая про правило непонижения градуса, а потом переходят кто к вину, кто к виски. Арсений почти не касается своего бокала, все больше слушает, говорит и налегает на сырную нарезку, и Эд, часто доливающий и себе, и Антону виски, поглядывает на него с опасением — ждет взрыва, который их всех уничтожит. Но ничего, к счастью, не происходит. Чем ближе ночь, тем больше Эд и Антон пьют. В какой-то момент Егору, наблюдающему очень внимательно за этой картиной, кажется, что они пытаются друг друга перепить. Со стороны так и выглядит — Эд пьет, Антон пьет, Эд снова им двоим наливает или идет за второй бутылкой виски, настаивая на продолжении. Их ни Егор, ни Арсений не останавливают. А потом идут курить вместе, не сговариваясь, и Егор пытается прислушаться к происходящему на подъезде, подергивая ногой под столом и пригубляя вина. — Нет, я все-таки нахуй тебя послать хочу, — наваливаясь локтями на перила, делится Эд совершенно обыденно, точно говорит про погоду. — Нахуй ты вообще тут взялся, а? — Да как я взялся-то? — Антон дает ему прикурить. — Оно само как-то меня сюда кинуло. А потом Арс сам меня нашел и все вот это... — Ты на Арса, блять, не гони, слышал меня? — у Эда меняется голос — он сразу становится стереотипным гопником в синем спортивном костюме на лавочке с семечками и пивом. — А то я, бля, не отвечаю за себя. Ты понял? Вот меня можешь поливать говном, а на него даже не думай пиздеть. Я ебало быстро тебе туда-сюда, понял? — А я не хуесошу Арса, с какого хуя я делать это буду? — Антон выгибает бровь, вдыхает дым и хочет сказать что-то еще, но давится вылетающими кольцами и мотает головой. — А хуй тебя знает. Ты странный. — Арс хороший, мне кажется, что я тяжко буду возвращаться в жизнь без него, если что-то пойдет не так. — Он самый-самый лучший, — кивает Эд, свешиваясь с открытого окна и смотря на зеленый козырек над дверью в подъезд. — Я его ебать как сильно люблю. Вот ты, — он оборачивается, тыкает Антону в грудь пальцем и возвращается к созерцанию двора и редких торопящихся людей, — не знаешь его ни хуя. И не узнаешь уже никогда таким, каким я его знал. Он всегда самый пиздатый, но тогда это был полный разъеб. Тебе этого даже не понять, шо я тут распинаюсь?... — Может, не узнаю, — жмет плечами Антон, по виду, менее пьяный, хотя алкоголя в них примерно одинаково. — Но я и без этого вижу, что он полный разъеб. Я ж не слепой. — Буш говном и обижать его, я тебе глаза повыдираю, буш слепым. Понял? — Понял, — кивает согласно Антон, кладя ладонь ему на плечо то ли для того, чтобы придержать, то ли для того, чтобы обозначить первый шаг к миру между ними. Докуривают они молча, потому что сейчас говорить они могут друг с другом только в двух случаях — если говорят про Арсения и если ругаются. В квартиру возвращаются, на ходу разуваясь, и идут сразу в кухню, один раз случайно задев друг друга плечами. Первое, что видит, войдя, Эд, — тяжелый, отчужденный взгляд Арсения, который по виду сам не свой. И он не понимает, что успевает произойти за прошедшие пару минут, хочет спросить, но тут же вздрагивает и отшатывается назад — резко глаза у Арсения закатываются, светя белоснежными глазными яблоками, ладони начинают трястись и бокал выпадает, ударяясь о стол и скатываясь так, что вино капает на пол крупными алыми каплями. На звук удара разворачивается Егор, складывающий в раковину посуду, и непонимающе смотрит на Эда, а потом и на Арсения. — Блять, Арс, шо это за хуйня... — обескураженно спрашивает Эд, подходя к Арсению, который теперь выглядит совершенно обычно, может быть, только немного пьяно. — Арс? — Чего случилось? — Егор кивает на Эда, не отводя глаз от Антона, и тот жмет плечами, стоя в дверном проходе. — Что с ним? — Ты не видел, блять? — рывком Эд хватается за спинку стула, на котором сидит Арсений, легко разворачивает его к Егору и делает такое выражение лица, будто Егор должен прямо сейчас принять ошибку и сказать, что все видел. — Шо ты молчишь? Арс, шо это было? Это как? Шо это? — Эд, он просто выронил бокал? — хмурясь, Егор кивает на капающее со стола вино и оглядывает Эда еще раз, внимательнее и взволнованнее. — Ты перепил или что? Эд, просто бокал упал. — Ни хуя не просто бокал! Внезапно за поддержкой он смотрит на Антона, который в любом случае должен был видеть случившееся, и поднимает брови, требуя, чтобы и он начал отстаивать правдивую версию. Но тот неуверенно дергает плечами, обнимает их руками и мотает головой, мол, «просто бокал упал, ты чего?». Эд округляет глаза, склоняется к Арсению и кладет обе ладони ему на грудь, себя успокаивая. И Арсений, вопреки увиденному Эдом, не выглядит испуганным или удивленным. Он, скорее, в каком-то тупике, в каком бывают аллергики, когда их лучшие друзья предлагают им съесть что-то запретное. — Арс, сделай это еще раз. Шо это ты сделал? Шо это? Это?... — Эд отнимает обе руки от груди и взмахивает ими в неопределенном жесте. — Арс, ты шо молчишь? Арс? Эда заземляет имя, которое он без конца повторяет, чтобы не сойти в ожидании с ума. А Арсений только жмет плечами, берет одну его ладонь в свою и сжимает, что-то проверяя, мысленно отстраняясь, как видно по его мутнеющему взгляду, смотрящему в никуда, сквозь Эда перед ним. — Арс? — теперь его зовет и Антон, обомлевший от того, что Арсений, по его мнению, теряет человеческий облик и становится похожим на молчаливую бледную статую из музея. — Вы чего оба? Что было, блять, вы можете объяснить? — взрывается Егор, отталкиваясь от столешницы руками и хватаясь руками за плечи Эда, который дергается от внезапности касания. — Эд, что было? Его ненамеренно игнорируют — Эд не хочет отвлекаться от Арсения, а Антон не знает, от чего тот так всполошен, и зовет Арсения только из-за страха, что с ним происходит что-то невидимое для него. Егор заглядывает через плечо Эда и осматривает Арсения, стараясь определить, что с ними происходит сейчас. Но глаза у него пустые, стеклянные, словно он телом здесь, а душевно куда-то провалился. — Арс? — еще раз пробует Эд, тряся их соединенные ладони. — Егор, позови его. — Что за хуйня, блять? Ты можешь объяснить? — Позови, просто позови, послушай меня, — настаивает Эд, не оборачиваясь, и Егор сдается: — Арсений? У тебя все в порядке? Воды? Сморгнув пелену, Арсений немного подается назад, оглядывает троих потерянным взглядом, трет щеку свободной ладонью, затем смотрит на другую руку, удерживаемую Эдом, и пытается вспомнить, что происходило за последние пару минут. У него не получается. Все, что он может поймать в памяти, — он доливает себе вина, боясь, как бы Эд и Антон не подрались на лестничной клетке. А теперь он сидит на развернутом стуле, его ладонь держит Эд, у Егора глаза такие, будто он сейчас надорвется изнутри от непонимания, а Антон стоит в паре метров и обнимает сам себя, наблюдая. Арсений опускает голову, поворачиваясь, и тупо пялится на разлитое вино — опрокинутого бокала он не замечает, к удивлению, и резко начинает осматривать собственные руки, обнаженные до плеч из-за коротких рукавов футболки. Но затем он видит лежащий на краю стола бокал и не менее непонимающе хлопает ресницами, оставляющими тени на синяках под нижними веками. — Арс, шо это было? Ничего не объясняя, Арсений теснит Эда, поднимается со стула, сжимает его ладонь крепче и тянет из комнаты, не глядя на Антона. Тот порывается пойти следом, но останавливается — Арсений оборачивается и пальцем указывает внутрь кухни: — Останьтесь, — скорее приказывает, нежели просит, и ведет Эда за руку в свою комнату. Дверь в нее прямиком напротив кухни, через метра три-четыре, и Антону видно, как за захлопнутой громко и безапелляционно дверью включается свет (по полу вьется тонкая светлая полоса), и слышно, как кто-то проходит вглубь спальни. Как будто одергиваемый совестью, Антон отворачивается и садится за стол, пожимая плечами, пока Егор наливает им обоим виски.***
Помнишь, мы дeржались за руки? И звёзды падали большими каплями. Казалось, всё вокруг мы видим в первый раз, И этот новый мир, он только лишь для нас.
Войдя, Арсений направляет Эда вперед себя, захлопывает в полной темноте дверь и включает свет, хлопая по выключателю. Молча Эд разворачивается к нему, делая несколько шагов назад, и порывается взять его за плечи, но Арсений выворачивается и сам берет его за щеки, без слов говоря смотреть на себя. Он повинуется, но напряженно ждет, не понимающий ничего, но готовый сделать что угодно. — Что ты видел? — У тебя... — Эда произошедшее отрезвляет, но не настолько, чтобы он мог легко строить предложения из плавающих в голове слов. — Ты смотрел на меня, как хуй знает кто, как будто я твоего этого придушил в подъезде... А потом глаза у тебя назад, как в фильме, — он старается повторить, но у него не получается, и он бросает эту глупую ничтожную затею. — Руки хуярились, а потом бокал наебнулся, все полилось... Арс, шо это? — Я ничего не помню. — Как это так? — Я ебу? — вспыхивает от тупости вопроса Арсений, но тут же успокаивается и гладит кожу его щеки, извиняясь. — Просто ничего не помню. Вот я вино наливаю, а потом уже ты, Егор, Антон... Мне как вырезали кусок реальности. Кажется, что-то другое было, но я не помню и этого... Вот когда ты таскал меня прыгать с тарзанки было точно также. Когда я был под водой, я уже ничего не думал и не помнил жизни своей от страха. А потом на берегу я забыл уже то, что было под водой. И ничего не запомнил в итоге. Просто провал, блять. — И шо это может быть? Арсений напряженно пожимает плечами, спускает обе ладони ему на плечи и льнет к его груди, опуская голову и закрывая глаза. Ему нужно остаться наедине с Эдом, и отстранение от таких отвлекающих факторов, как другие люди и предметы вокруг, только помогает это сделать. В тишине и темноте глаз Арсений слушает его дыхание, чувствует запах виски, смешанный с одеколоном и потом, питается чувством полного удовлетворения и гладит его отстраненно сквозь одежду. Из всего случившегося Арсению понятно только одно — просто так это произойти не могло. Да и Антон, очевидно, ничего не увидел (Егора-то еще можно оправдать тем, что он был отвернут), и это должно наводить на определенные мысли. Увы, не наводит — Арсений просто надеется, что ничего больше не произойдет, что он сможет немного пожить спокойно, любя и будучи любимым.За окном светает день, А на руках узор из вен. Позабыла все слова, Ты молча смотришь на меня.
***
— Вчера ночью тут в домах мужик с окна прыгнул, — обыденно делится Егор, как будто зачитывает рецепт фруктового пирога, и кидает взгляд на пьющего воду из переливающегося фиолетовым стакана Арсения. — И все, блять, наши паблики начали постить всю эту кровищу, труп в пакете. Вот я только отошел от виски, а они мне труп в лицо. Так можно и желудок выплюнуть к хуям. Поджав одну ногу под себя, Егор сидит за кухонным столом и, чтобы перебить рисующие кровь и тело воспоминания, мысленно составляет себе план действий — принести в комнату еще спящему Эду воду с обезболивающим, позавтракать, убраться, написать Антону и просто пережить первые пару часов, когда на голову обручем давит выпитый вчера алкоголь. Ему легче лечь обратно спать, чтобы пропустить все «увлекательные» моменты, приходящие после хорошей пьянки, но оставлять Арсения не хочется. С тем, что видели вчера Эд и Арсений, разбираться не стали — смазали, замяли, выпили вместе еще виски. Потом Антону собирали в пластиковый контейнер еду, потому что Егор настаивал, что уезжать он с пустыми руками не будет, а еда еще осталась. Потом втроем они его провожали на такси, около которого Арсений долго его обнимал, а Эд, решивший соблюсти дистанцию, пожал руку. Покурили, поднялись в квартиру, еще выпили (чтобы не оставлять почти пустую бутылку, конечно) и только после легли спать, ничего особо не убрав. Повезло больше всех Эду — Егор не стал его будить, посчитав, что после такого количества выпитого и какой-то совершенной жути, в которую он не верит, ему нужно отоспаться как следует. Еще, может быть, Антону — судя по непрочитанным сообщениям, он еще не просыпался после того, как сообщил ночью, что добрался до дома целым и невредимым. — Только мне не показывай.