***
Катя прощалась с женщиной, находясь в рассеянности. Снятие мерок заняло всего несколько часов, однако ощущение было, что прошла целая вечность. Всего-то согласовали эскизы для белой ночной сорочки, нескольких повседневных нарядов, платьев для выхода в свет и костюма для фехтования и верховой езды. Последнее явно вызвало некоторые вопросы, однако Катя была столь серьёзна, что Жанетт не решилась спрашивать. — Граф велел передать, что ожидает Вас в библиотеке и был бы рад, если Вы решите присоединиться, — Амели была как нельзя кстати, пусть от неё и не укрылся тот факт, что Катя измотана из-за снятия мерок. — Благодарю. Скажите, можно ли принести туда какой-нибудь напиток? — попросила Катя, осознавая, что умирает от жажды. — Конечно, мадемуазель Катрин. Узнав у слуг местоположение библиотеки, Катя быстрым шагом направилась на встречу с графом: кто знает, как долго она ещё будет здесь — нельзя терять времени даром. Преодолев половину замка, девушка остановилась у огромной дубовой двери. Он ждёт её, так ведь? Собравшись с мыслями, Катя вошла в просторную комнату. — Мне сказали, что Вы были бы не против моей компании, — произнесла Катя, видя как граф отложил книгу. Разноцветные корешки книг привлекали внимание: «Диалоги» Платона, Диоген, Гомер, Тацит, Катулл, Шекспир… Прямо-таки уроки истории, литературы и мировой художественной культуры в одном флаконе. Эти книги первыми бросились в глаза, однако присмотревшись получше, можно было заметить и другие. Разнообразие впечатляло! Книги по географии и медицине, алхимии, астрономии и физике, философии, истории, кораблестроению… Здесь были как путевые дневниковые записки первооткрывателей, так и книги об искусстве и на военную тематику. Античная литература и литература Средних веков стояли на разных полках, составляя лишь малую часть библиотеки графа де Ла Фер. — Мне из всего увиденного знаком лишь Шекспир, — честно призналась Катя. — Хотя, книги по кораблестроению и географии я тоже читала, разумеется, но думаю, они в нашем времени совсем другие. У Вас здесь нет случайно сообщества «Плоской земли»? — Бедный Горацио удивился бы тому, сколь много на свете глупцов, — улыбнулся мужчина, — поэтому я не буду сильно удивлён, если обнаружу, что оно существует. Однако же Вы упомянули книги Вашего времени. И что же люди читают через четыре столетия? — Да разное читают: приключение, драму, фантастику, детективы. Я очень люблю Лермонтова и Пушкина, Бродского, Дюма-отца и Агату Кристи. Список можно продолжить, но боюсь, эти имена ничего не скажут Вам, поэтому лучше покажу. Катя задумалась, который из отрывков лучше отразил бы то, что творится в её душе. Что-то в меру тревожное, но не лишенное боевого духа, что-то такое, что мог бы понять как ее одногруппник, живущий в двадцать первом веке, так и дворянин семнадцатого века. Что-то такое, от чего у нее самой по коже бежали мурашки. — Я входил вместо дикого зверя в клетку, Выжигал свой срок и кликуху гвоздем в бараке, Жил у моря, играл в рулетку, Обедал черт знает с кем во фраке. Девушка начала рьяно, пылко. Так, словно сама была там, у того самого моря, которое топило её в безнадежности. — С высоты ледника я озирал полмира, Трижды тонул, дважды бывал распорот. Бросил страну, что меня вскормила. Из забывших меня можно составить город. А ведь отец и правда забыл обо мне. Не проявлял инициативу, уйдя от нас с мамой. Не звонил сам. Что уж говорить о том, чтоб прийти в гости… — Я слонялся в степях, помнящих вопли гунна, Надевал на себя что сызнова входит в моду, Сеял рожь, покрывал черной толью гумна И не пил только сухую воду. Выпить иногда и правда хотелось до жути. Останавливало лишь осознание того, что окончить высшее ученое заведение с бутылкой было бы, как минимум, в разы сложнее. — Я впустил в свои сны вороненый зрачок конвоя, Жрал хлеб изгнанья, не оставляя корок. Позволял своим связкам все звуки, помимо воя; Перешёл на шепот. Теперь мне сорок. А смысл кричать о своей боли, когда все равно никто не слышит? Не хочет слышать. Каждый зарывается в своих проблемах, словно в раковине, изо всех сил стараясь навести порядок хотя бы там. Куда уж до чужих территорий? — Что сказать мне о жизни? Что оказалась длинной. Только с горем я чувствую солидарность. Но пока мне рот не забили глиной, Из него раздаваться будет лишь благодарность. Бороться всё же стоит. Пока не заткнули рот кляпом — стоит. Даже сейчас, когда сил практически не осталось, а размеренный темп жизни пугал куда больше, чем суматошный мир двадцать первого века. Катя закончила стих столь же рьяно, как и начала. Теперь она смотрела на графа, столь же пылко и воодушевлённо. Пару мгновений стояла тишина. Ошеломляющая, пронизывающая до дрожи в коленях, которые, благо, были прикрыты платьем. — Какое же горькое оно, ваше будущее, — прошептал граф, — какое жестокое… Вот черт! Нашла что почитать, идиотка! Граф, Вы слишком много для меня значите, а я Вас ещё и расстроила! — Это Бродский. Мне и правда стоило бы выбрать что-то иное, простите. Может, «Мороз и солнце — день чудесный»? — Нет, мне понравилось. Просто Вы были столь…экспрессивны, что я немного расчувствовался. Катя подняла взгляд. В романе граф был самым молчаливым, самым умным и самым жестоким из друзей. Чувств его не видел практически никто и никогда, так что же происходит сейчас? Именно в этот миг Катя вспомнила вопрос, над которым размышляла уже многие годы, с момента первого прочтения «Трёх мушкетёров». Вопрос, годами терзающий её мысли и чувства. — Меня давно тревожил один вопрос, граф. Скажите, считаете ли Вы, что плакать — это бесчестно? Я уже и сказать не могу, откуда услышала, может это цитата, а может — чьё-то мнение в выдуманном рассказе. — Что Вы! — удивился граф, — нет ничего бесчестного в слезах, ведь это показывает что у нас есть сердце. Даже сын Божий плакал, когда узнал о смерти Лазаря, а у кого из нас больше чести, чем у Господа? Хуже было бы, не будь у нас самой возможности заплакать, от радости или горя. У девушки перехватило дыхание, и, уж поверьте, совершенно не из-за корсета. Те самые важные слова, которые она неоднократно слышала от преподавателей психологии на парах, из его уст звучали совершенно по-особенному. В глазах блеснули слёзы. «Не при нём» — возмутилось подсознание. «Он сказал, что это нормально» — подсказало сознание. Чертова моральная дилемма! При прочтении граф де Ла Фер казался ей несколько иным, теперь же, право, она не знала, что и думать: девушка стояла, словно пораженная молнией. В голове была абсолютная пустота. — Никогда не стыдитесь собственных слёз, мадемуазель. Если Вам нужно побыть одной, я покину Вас. Спасибо за приятную компанию. Катя тут же смахнула солоноватые капли с глаз. Что угодно, лишь бы он не уходил! Она просто дура, которая смотрит, как он разворачивается и быстрым шагом идет по направлению к выходу. Мужчина остановился у двери, когда девушка, сломанным голосом, таким чужим и неестественным, произнесла одно лишь слово: — Спасибо. Он обернулся и улыбнулся очень по-доброму, с тёплыми лучиками морщинок в уголках глаз. И молча вышел.***
Остаток дня Катя просидела в выделенной ей комнате, попеременно то читая взятую в библиотеке книгу Шекспира — и неважно, что на английском; то вышивая узоры гладью на батистовом платке, преждевременно попросив у Амели нитки и иглу. Мыслей в голове было слишком много. Нужно было извиниться перед Оливье за своё поведение, придумать план дальнейших действий и усмирить волну эмоций, с рёвом штурмующих её сердце. Скала в бушующем море — не иначе! Перед сном Амели помогла Кате снять платье, спросила, не было ли у девушки размолвки с господином, учитывая, что ужин был подан в комнаты, а не в столовую, а Катя и вовсе не притронулась к пище. Катя не ответила на этот вопрос, а лишь поблагодарив за помощь, сказала камеристке удалиться. По ощущениям, прошло уже несколько часов: ночь давным-давно вступила в свои законные права, а Катя, несмотря на то, что читала перед сном, никак не могла уснуть. И то, что книга была на английском, как ни странно, не имеет к этому ни малейшего отношения. Огарок свечи потух, а девушке приходилось молча смотреть на балдахин, в надежде, что сон всё же рано или поздно сморит её. Однако забвение не шло. Одеяло было тёплым, так что клеветать на ночные сквозняки было тщетно. Окна закрыты, по замку никто не бродит. Так отчего же Катя вновь и вновь ворочается с боку на бок, никак не отыскав нужной позы? Должно быть, дело совсем не в том, что эта кровать для Кати в новинку. Раньше девушка и в спальном мешке на земле спала — и ничего, отлично высыпалась. Тьма прожигала насквозь, пробираясь в душу. Страх волей-неволей сковывал мышцы и разум: «а вдруг, граф исчезнет, а она, Катя, переместится куда-то ещё? Нельзя привязываться к людям, чёрт возьми, а уж тем более — к выдуманным персонажам!» Катя зажмурилась, начиная считать про себя. Сбилась, правда, уже на третьей сотне — так себе у девушки с цифрами дела. Сон не шёл — хоть убей. Интересно, скоро ли рассвет? Выхода нет, ключ поверни… Да-да, в этом мире ведь и метро нет, абсолютно неподходящая песня. Катя вспомнила о подруге: интересно, как там Марго? Может, она сейчас счастлива? Гуляет со своей певицей где-нибудь на окраине леса, или средь горных хребтов? О чём там ещё эта Хелависа поёт?.. Спустя половину ночи, девушка всё же провалилась в сон: тревожный и пугающий. Уж лучше бы бодрствовала, ей-богу! Кате снилась дымка в пустой комнате, где, словно гром средь ясного неба, слышался голос отца. Я от вас ухожу. У нас всё равно нет семьи уже очень долго. Это — лишь фикция. Кинжал в самое сердце… Глупый орган! Катя пьёт коньяк, прямо из бутылки. Либо это — либо сердце зайдется в спазмах, таблетки всё равно в другой комнате. Лучше уж обжечь горло. Вы меня не цените. Слова обиженного ребёнка. Инфантил, обменявший семью на удовлетворение физических потребностей и эмоциональные поглаживания. Ценили по достоинству, только и всего. Ты — часть моей бывшей семьи. Как дочь вообще может быть бывшей? Надоевшая игрушка, которую убрали в коробок за ненадобностью? Я живая! Я здесь! Посмотри же на меня! Ты — взрослая женщина, уходи из университета и иди работать. По щекам девушки начинают течь слёзы. Соленые капли отпечатываются на подушке и в подсознании. Пожалуйста… Я только Ваша, пожалуйста. Граф… Простыни смяты, на подушке проступает влага. В груди снова начинается давящая боль, будто бы чья-то невидимая рука сжимает хрупкий орган. Давит. Принуждает сдаться и навсегда позабыть о счастье и безмятежности. В тишине замка слышатся чьи-то скорые шаги. Сон или реальность? Сквозь дымку сновидения и боль просачивается скрип открываемой двери и снова звук шагов, вот только уже гораздо ближе. Всё кажется очень зыбким и неустойчивым, Катя даже не уверена, контролирует ли она своё тело. Шаги замирают. Смутно слышится какой-то шелест, будто это листья разлетаются под осенним ветром. Если бы только этот ветер был холоднее… Пусть он будет ледяным, чтобы хоть немного заглушить боль. Или пусть листья превратятся из засохших в свежие и зелёные, а потом края их станут острыми, будто это не листья, а сюрикены, чтобы полоснуть по сердцу. Да, секунду будет очень больно; боль хочет, чтоб её чувствовали. Шелест начал приобретать форму, в нём уже можно было различить слова. — Мадемуазель Катрин, Вы в порядке? Это не шелест. Это шёпот. Хоть какая-то награда за моё дурацкое сердце. Теперь я даже слышу его голос… — Мадемуазель Катрин, — голос стал настойчивее, — проснитесь! Нет, теперь этот сон слишком хороший, ни за что. А потом девушка ощутила чужие руки на своих плечах, но ни сил, ни, как ни странно, желания уйти от прикосновения у неё не было. Когда же её начали трясти, Катя смогла разомкнуть тяжёлые, будто свинцовые, веки и пробормотать: — Я в порядке. — Не думаю, что это честный или, по крайней мере, до конца обдуманный ответ, — в голосе графа чувствовалось смутное беспокойство. Наверняка, он ни раз видел подобное в роте в ночь перед наступлением, однако сейчас скованные рыдания для него должны были стать той еще пыткой, ведь он не терпел женских слёз. — Честь дороже жизни, — на автомате произнесла Катя. — Довольно любопытное жизненное кредо.- Произнёс мужчина, поджигая лучину и пуская хоть немного света во тьму комнаты. — Как Вы себя чувствуете? Когда Вы рядом, я словно таю в Ваших руках. Слишком прекрасно, чтоб быть правдой. — Не знаю, — кратко ответила девушка, всё еще не веря в происходящее. Какая же она идиотка, если позволила себе, пускай и во сне, открыть эмоции. — Почему Вы здесь? — Я и сам не знаю, — ответил мужчина и, убедившись, что жизни невольной спутницы ничто не угрожает, граф покинул комнату. Идя по коридору, Атос размышлял над случившимся: он прекрасно помнит, как сам проходил подобное дважды после смерти Анны. Несомненно, в жизни девушки тоже что-то произошло, что-то, о чём она пока не готова говорить. Может ли он жалеть её, но, что важнее, примет ли она подобное отношение?