Вечная юная.
Сразу за дюнами
Ждет тебя парусник
Мною придуманный.
Двадцать два месяца
Глобусы бесятся,
Люди прощаются,
Но не возвращаются.
В кабинете у психотерапевта все было по-прежнему. Словно Арсений и не брал перерыв на несколько лет, посчитав, что дальше справится сам. Судорожно вздохнув, мужчина опустился в до боли знакомое кремовое кресло, и поднял глаза на психотерапевта, вновь ощущая себя тем потерянным пацаном, которому не дали вскрыться в ночь с четверга на пятницу. С душой израненной настолько, что куда не тронь — везде открытая рана, и кожа облазит ошметками. А пожилой доктор словно и не изменился вовсе, только проседь в волосах стала больше, и ручка в крепких морщинистых ладонях сменила цвет на фиолетовый. Предусмотрительно сев чуть глубже в кресло, чтобы не касаться мысками длинных ног Попова, он откашлялся и, наконец, произнес: — Что тебя привело в мой кабинет, Сень? Мужчина крупно вздрогнул, и распахнув глаза то ли в ужасе, то ли в удивлении, беззвучно разомкнул губы. Он и забыл, что остались еще люди, которые могут обращаться к нему также, как это делала она. Невольно усмехнувшись собственной реакции Арсений сцепил руки в замок и, расслабив плечи, отвел глаза в сторону. Открываться сегодня, когда ему действительно есть, что сказать, было даже сложнее, чем в первый раз. Сформулировать из беспорядочно снующих по черепной коробки слов нормальный текст было почти невыносимо сложно. Как же тяжело быть психически нестабильным. — Я… — мужчина медленно выдохнул, собираясь с мыслями, — Я потерялся. И в жизни, и в себе. Ничего не искал, ничего не ждал, и все равно запутался. В руках психотерапевта щелкнула ручка, зашуршали листы блокнота, краем глаза Попов заметил, как нервно дергается чужая рука, делая какие-то важные пометки. И он, наконец, позволил себе рассказать все. Словно обезумивший Дориан Грей, уничтожающий собственный портрет, он беспорядочно, почти с маниакальным мазохизмом, доставал из самых потаенных мест поросшие мхом воспоминания, ноющую, как старая рана, боль и давно запертый на затворках сознания страх. Страх оказаться для Антона не тем, чего он ожидает, перепутать любовь с чем-то еще, подарить надежду и наиграться, причинить боль, которую этот мальчишка совершенно не заслуживает. — А вот это что-то новое, — вкрадчивый голос доктора приостановил поток сознания, и Попов, осекшись на полуслове, поднял недоуменный взгляд на мужчину. — Неужели ты начинаешь думать о ком-то, помимо себя? И что, ты даже не боишься снова обжечься, как это было раньше? — Что? — Арсений нахмурился, но ответил без колебаний: — Конечно нет. На самом деле… На самом деле я все это время держался за прошлое со страхом утопающего, даже не замечая, что в этом океане воды по колено. Я давно перерос эту боль, но не хотел этого признавать, ведь иначе мне пришлось бы начать жить сначала, без какой-либо опоры. А это тяжело. Арсений медленно вздохнул и на мгновение прикрыл глаза прежде, чем вновь начать говорить. — Я доверяю ему, — неожиданно даже для самого признался Попов, и в ответ на недоуменный взгляд собеседника усмехнулся. — Я не до конца понимаю, как у него это получилось, но… мне кажется, что я люблю его. — Последняя фраза сорвалась с губ на выдохе и прозвучала так естественно, словно существовала в его мыслях всегда. Щеки вспыхнули румянцем, но изнутри будто исчез тот самый груз, который долгое время тянул на дно. Растерявшийся от несвойственной этому человеку откровенности доктор на секунду замер, а затем, словно очнувшись, кивнул сам себе и что-то записал в блокнот. Если Арсений действительно нашел для себя панацею, то у него быстро получится восполнить все пробелы, которые образовались из-за внезапного прекращения сеансов. Лишь бы эта панацея не оказалась хорошо замаскированным ядом… — Что насчет депрессий и панических атак? Самоповреждения? Покажете свои предплечья? На лице мужчины на секунду отразилось отторжение, но он быстро смог совладать с эмоциями, вновь надев на себя невозмутимость. Не стоило забывать, что для окружающих он все еще больной на голову. Это его вечное клеймо, которое вряд ли снимут даже после смерти. И все же… Наверное, наконец он готов отпустить Алену добровольно. Сегодня воспоминания о ней, мягкие, нежные чувства, мгновения вместе кажутся лишь частью прошлого. Болезненного, горького, как дорогущий отцовский коньяк, но, тем не менее, уже просто прошлого. Того, что уже прошло, закончилось. И чтобы подвести окончательную черту, нужно было решиться на еще один шаг. Ars.Popov: Встретимся на Северном кладбище через два часа? Там, где она похоронена. Прямо на металлических воротах кладбища, ограждающего его от привычного «живого» мира, какие-то мающиеся от скуки подростки нацарапали надпись. «Будущего нет» — гласила она, и в свое время Попов мысленно соглашался с ней каждый раз, когда приходил навестить свою девушку. Пышущий позитивом акт вандализма замазывать никто не спешил, да и кому это было нужно, на открытом для захоронений кладбище. Здесь и сторожа-то редко увидишь, не то что кого-то, кто хотел бы привести это место в порядок. Помниться, когда это только случилось, Арсений был категорически против того, чтобы оставлять ее здесь. Его девочке не было места среди захоронений бедняков и безымянных могил, но родители Алены настояли. Они мужчину за случившееся так и не простили. Никто не простил. Каждый шаг Попова отдавался в ушах звучным хрустом снега. По выложенным асфальтом тропинкам никто не ходил уже много месяцев, и от осознания этого совесть сжала сердце Арсения железным кулаком. Он не был здесь с тех пор, как выписался из психиатрической клиники. Боялся закончить, как Галина Бениславская*. Морозный декабрь завывал холодным ветром, проникая за шиворот пальто, шевелил черные ветви деревьев и разбивался о гладкие плиты могильных камней. Мужчина невольно поежился и поднял ворот вверх, прикрывая шею. Нужно шагать быстрее. Призраки прошлого уже тянули свои липкие пальцы к теплому телу, но касаться его не спешили, выжидали, когда среди ряда одинаково серых могил появится та, в которой она уснула. А Попов и без них закопает себя глубже, чем на полтора стандартных метра. Выграновского на месте еще не было. Облегченно выдохнув, Арсений приоткрыл покосившуюся оградку и осторожно, словно кто-то мог его уличить в чем-то неприличном, шагнул вперед. И почти сразу рухнул на колени. Прямо в снег. С силой прикусив губу, чтобы хоть как-то отрезвить собственные мысли, он медленно поднял взгляд на надгробие и замер. Фото для памятника выбирала мама Алены, запретив мужчине даже приближаться к многочисленным картонным карточкам, на которых был запечатлен ее след. И именно эту фотографию он увидел лишь в момент ее похорон. — Привет, Воробушек, — медленно выдохнул Попов и, вытянув руку, коснулся костяшками пальцев ее волос, будто бы мог поправить их в привычном жесте. Изображение на черном камне ответило молчанием. Она смотрела на него счастливыми глазами и улыбалась так, словно вот-вот рассмеется. Арсений знал, что сразу после того, как фото было сделано, она наигранно возмутилась, надув губы, словно ребенок, а на щеках выступил смущенный румянец. Алена не любила, когда ее фотографировали исподтишка. И платье на черно-белом снимке казалось серым, но ему почему-то хотелось верить, что в жизни оно было сиреневым. Она была в таком же, когда впервые подошла знакомиться. Она пришла в нем на их первое свидание. Такого цвета лента была на венке, который он здесь оставил. — Давно не виделись. — И Попов почувствовал себя почти поехавшим, когда начал говорить с ней так, словно она все еще может его выслушать. — Прости меня, ты же знаешь, я тот еще раздолбай. — Он позволил себе расслабиться и сел чуть удобнее, оперевшись затылком о холодное надгробие. — Столько мы с тобой не успели сделать вместе, да? — Вставший поперек горла узел наконец развязался, и по щекам потекли первые слезы, обжигающе-горячие на зимнем морозе, — я смог полюбить кого-то другого, как ты и говорила тогда. — Арсений поморщился, отгоняя мрачные воспоминания о последнем дне, когда он видел Алену живой. — Ему даже шрамы мои уродливые понравились, представляешь? — мужчина стыдливо стер влагу с лица пальцами и усмехнулся. — Выходит, что и не стоило того твоя смерть, родная. Вдалеке показалась худощавая даже в зимнем пуховике мужская фигура, и Попов, едва подавив рвущийся наружу всхлип, поднялся на ноги, торопливо отряхиваясь. Девушка с надгробия по-прежнему улыбалась ему добродушно. Словно и не понимала, что умерла уже. Эд выглядел даже хуже, чем в тот день, когда они виделись в последний раз. Казалось, даже неизменные татуировки потускнели, вторя своему хозяину. Молча кивнув Арсению в знак приветствия, Выграновский шмыгнул носом и, подойдя ближе к могильному камню, коснулся губами губ Алениного портрета. К лежащим на могиле венкам от Попова и родителей добавились две нежно-розовые розы. — Это ты придумал или родители? — тихо спросил мужчина, кивком указав на эпитафию, выгравированную белыми буквами в уголке камня, — они, кажется, не знали про ребенка. Взгляд синих глаз опустился на надпись, и на губах невольно появилась печальная улыбка. Смерть даст покой и вечный свет и матери, и ее ребенку… — Я рассказал им, чтобы попасть на похороны, — так же в полголоса ответил Арсений, не смея поднять глаза на Эда. Его родители Алены даже не знали в лицо. Обреченно вздохнув, Выграновский бросил взгляд на мужчину и, нахохлившись, словно замерзающая птица, откашлялся. — Она бы не простила, если бы ты в тот день реально выпилился. Попов фыркнул. Время идет, и только Эд со своей прямолинейностью все вместе рука об руку. В то время как остальные осторожно подбирают слова, не зная, как более корректно обозвать эту попытку самоубийства, мужчина говорит все как есть. Выпилился. — Я знаю. Просто надеялся, что я буду в котлах вариться, а она со своих облаков не дотянется, чтобы пизды дать. — Серьезно? — Выграновский усмехнулся и перевел взгляд печальных глаз на мужчину, — таков был тот план? — Ну типа, — неопределенно пожал плечами Арсений, едва сдерживаясь от тупой нервной улыбки. — Я зачем тебя позвал-то, — он почти физически почувствовал, как напряглась чужая спина, а плотно сжатые зубы скрипнули, — нам больше нечего делить. И беситься тоже не из-за чего, Аленка же… — Попов бросил красноречивый взгляд на могилу и поджал губы, — в общем, мне правда жаль, что так вышло. Но, думаю, это ты уже понял, глядя на то, как меня мотают по клиникам. — Тебя когда родаки в психушке заперли, я реально охуел. — Согласно кивнул Эд, опустив глаза вниз, — хотел даже связаться с ними через своих, но… — он обреченно вздохнул, выпустив между пухлых губ облачко пара, и прикрыл глаза, — не смог. Слишком сильно был обижен. — Он горько усмехнулся и продемонстрировал мужчине мелко трясущуюся ладонь, — я из запоя тот год не выходил. Остановился только когда чуть не захлебнулся блевотиной на семейном ужине. Ты, кстати, в тот день из психички выписывался. Попов невесело хмыкнул и, сунув ладони в карманы, невольно отвел глаза от кристально-голубых, подернутых пеленой невыплаканных слез. Тяжело. Они оба переживали эту боль так тяжело, что в упор не видели происходящего вокруг. Наваждение, навеянное холодными когтями прошлого медленно отпустило, и впервые за вечер Попов почувствовал, как же он, черт возьми замерз. Мягко опустив руку на чужое плечо, он молча кивнул в сторону дорожек, ведущих к выходу из кладбища, на что получил такой же молчаливый отрицательный ответ: — Я еще посижу здесь. Мне… Надо с ней поговорить. Дышать стало гораздо легче. Может быть виной всему был первый за четыре года спокойный разговор с бывшим другом, может, поход к психотерапевту или что-то еще, но Попов действительно почувствовал себя спокойнее. Горечь утраты все еще перекатывалась где-то на корне языка, но почти незаметно, словно за столько времени мужчина научился принимать ее настолько, что она стала его частью. И даже неконтролируемый пожар эмоций, вызванный Антоном, наконец, успокоился, превратившись в большой полыхающий костер. Шастун, наверное, был колдуном. Чертов мальчишка, заставивший его полюбить в нем то, что в других людях бесит. Оплел своими магическими путами так, что уже из сердца без боли не вырвешь. И Арсений даже не против. Потому что от мыслей об Антоне в груди разливалось тепло, словно от глотка горячего чая в холодную погоду. Хотелось надеяться, что парень испытывает в ответ хотя бы половину из того, что ощущает Попов. — Что ты собрался делать? — Сережа скептично фыркнул и, приподняв брови в немом изумлении, поднял глаза на Попова. На секунду в просторной кухне Матвиенко воцарилась тишина. За шесть лет дружбы с мужчиной Арсений научился считывать его настроение не хуже профессионального психолога, и сейчас почти физически ощущал чужое недовольство. — Это шутка? Внимательный взгляд синих глаз скользнул по напряженной фигуре собеседника, замечая как тот медленно сцепляет пальцы рук в замок и, оперевшись локтями о стол, на мгновение прикрывает глаза. И без того непрочная нить, сохраняющая внешнее спокойствие Арсения, надорвалась. Едва успев придержать двинувшуюся в нервном тике бровь, мужчина обреченно вздохнул и произнес: — Не одобряешь? На самом деле, у Сережи все было написано на лице, и вопрос прозвучал скорее риторически, но тот все же решил на него ответить молчаливым кивком. Попов понятливо поджал губы и едва заметно склонил голову. В груди испуганной птицей билось сердце, а руки уже начинало мелко потряхивать, и мужчина спешно убрал их под стол. Конечно, он уже принял решение, и отступать от него не собирался, однако лишиться поддержки лучшего друга в такой момент было… некомфортно. Даже несмотря на то, что Арсений понимал все его опасения и почти даже принимал его отторжение в силу внутренних убеждений. Хотелось послать свою хваленую невозмутимость нахуй, вцепиться в чужие плечи, встряхнуть так, чтобы кости загремели, и закричать во все горло: Мы с тобой вместе такой путь прошли, столько говна разгребли, что другим даже и не снилось, друг друга за шкирку к лучшей жизни через боль тащили. У нас одни фобии на двоих и одни страсти, с тобой, блять, самые долгие мои отношения. Я даже себе так не доверю, как тебе, а ты готов отвернуться от меня просто потому что я… Собираюсь завести отношения. С мужчиной. Какой же ты гад. Арсений судорожно сжал руки в кулаки и, скрестив руки на груди, с вызовом взглянул на замершего в нерешительности Матвиенко. Пусть только попробует сказать, что ему противно. — Если честно, я не знаю, как к этому относиться, — наконец произнес Сережа, решив прервать затянувшееся молчание. — Типа я думал, что тогда, в клубе, ты одумался и забыл о своем Антоне. — Попов скептично хмыкнул. — Слушай, я уже говорил это, но он же не взрослый мужик, он сопляк. Сколько ему, восемнадцать? — Девятнадцать, — на автомате поправил мужчина, и встретившись с осуждающим взглядом с Матвиенко, понятливо замолк. — Его родители тебя убьют. — Тебя только это волнует? Его возраст? — обеспокоенные синие врезались в душу, и Сережа невольно отвел взгляд, чтобы с ними не сталкиваться. Внутри эмоций так много, что один неверный выпад — и он взорвется, как делал это раньше. Когда они с Поповым и сами были еще зелеными, не израненными, и не боялись говорить о том, что чувствуют. Выросли. Говорить по душам стало гораздо тяжелее. — А как же пол? — И пол тоже, но… блять, Арс, — Матвиенко прикрыл лицо руками и судорожно вздохнул. — Мне просто нужно время, чтобы смириться, ладно? Я раньше такие пары только в интернете видел. Но, — заметив помрачневший взгляд друга, он торопливо мотнул головой и добавил: — я поддержу тебя в любом случае, правда. Арсений натянуто улыбнулся и понятливо кивнул. Доверять Сереже безоговорочно было настолько привычно, что он даже и не задумывался о том, чтобы усомниться в его словах. Матвиенко молчал еще несколько минут, задумчиво разглядывая зажатый между пальцами стакан с кофе, пока, наконец, с его губ не сорвался смешок. Подняв смеющиеся глаза на мужчину, он украдкой почесал бровь и, едва сдерживая шкодливую улыбку, произнес: — Мы сейчас с серьезными рожами двадцать минут обсуждали то, что ты просто втюрился? Облегченный смех Арсения был для него ответом.***
— Обалдеть, — Артем изумленно приоткрыл рот и тут же прикрыл его рукой, с плохо скрываемым ужасом глядя на то, как брат разматывает фиксирующий его руку бинт, оголяя кожу. Предплечье Шастуна с внешней стороны почти наполовину было окрашено в насыщенно-лиловый, и парень честно не хотел бы знать, как эта травма выглядела в первый день. Едва подавив в себе желание брезгливо поморщиться и выйти из комнаты, он протянул тщательно отмеренную ленту бинта и заживляющую мазь, валявшуюся в аптечке еще, кажется, с тех пор, как пятилетний Антон свалился с велосипеда. — Сильно болит? Брат в ответ лишь усмехнулся так, как умел только он, обнажая левый клык и прищуривая лисьи глаза, и выставил здоровую ладонь в ободряющем жесте. — Не, нормально все, — уверенно протянул он, тряхнув кучерявой челкой, — че покис-то, и хуже бывало, ты сам видел. Темыч опустил глаза и обреченно вздохнул. Видел, да. Но настолько давно, что он и не помнил уже, какого это, когда они вдвоем запираются в комнате, чтобы тайком от матери обработать друг другу полученные в драке ушибы и ссадины. Казалось, что тишина предрассветного утра, тихое шипение и просьбы не шуметь, резкий запах йода и глупые попытки спрятать в мусорке пустые упаковки от бинтов и вату со следами крови остались где-то там, в прошлом, вместе со старой квартирой, разводом родителей, разобранной на кусочки личностью и бесконечными попытками найти себя, но… но вот опять они вернулись туда же, проехав целый круг на колесе Сансары. — О чем думаешь? Антон поморщился от ударившего в нос запаха антисептика и невольно дернулся, когда рука парня едва ощутимо коснулись кожи, покрывая ее тонким слоем мази. Обеспокоенный взгляд зеленых глаз скользнул по нахмуренному профилю, и Шастун, не выдержав, ткнул пальцем в складку между чужих бровей, что в последнее время появлялась так часто, что он уже начал беспокоиться о появлении у брата преждевременных морщин. Артем ответил ему возмущенным возгласом: — Эй! — он внезапно отстранился и, глядя на насмешливое лицо Антона, обиженно фыркнул, — я просто вспомнил, как мы также сидели в тот день, когда… — парень осекся и судорожно поправил очки, словно его до сих пор кто-то мог наказать за содеянное. Шастун в ответ лишь молча кивнул, на губах его появилась едкая ухмылка. Ему, в отличии от брата, стыдно не было. — Ты про Викторыча? Ну слушай, было же весело. Да, было весело. И легко. Это-то и пугало, на самом деле. Задевала за живое одна только мысль о том, какой восторг он испытал, глядя на то, как Антон разбивает в кровь лицо человека. Настоящего, живого, возможно даже с какими-то своими чувствами. Конечно, Тема в этом никогда не признается, но ему понравился дикий блеск в глазах брата, и еще больше ему понравилось то, что он увидел такой же в отражении зеркала. Какой же он все-таки мерзкий. — Ар-ртем, — здоровая рука Шастуна опустилась на чужое плечо, заставив парня крупно вздрогнуть, выпадая из собственных мыслей, — хватит загоняться. Было и было, мало ли кому мы ебла били. — Антон приободряюще улыбнулся, и в очередной раз поморщившись от боли в предплечье, направился к выходу из комнаты. — Я к Арсу, он написал мне, что хочет отдать мне еще какие-то сборники для ЕГЭ. Подсознание мысленно фыркнуло и закатило глазки на такую очевидную ложь, но парень мысленно цыкнул на него, не давая чересчур довольной улыбке себя выдать. Потому что Арсений, мать его, Сергеевич позвал его к себе. Сам! И Шастуну ради этого даже не пришлось ждать очередного раза, когда мужчину расплющит депрессия и ему будет не хватать банального человеческого тепла. Конечно, это случалось и раньше, все-таки, их тянуло друг к другу обоюдно, но в те моменты парень еще не был настолько… не был таким… Антон недовольно помотал головой, раздражаясь от того, что сам не особо понимает, как описать весь этот ком противоречий по ошибке обзываемый любовью. В общем, раньше он стоял в этом болоте по колено, а сейчас уже и макушки не видно, и от этого так потрясающе, что дух захватывает. Нервно поправив воротник толстовки (боже, она такая глупая, зачем он вообще ее на себя напялил), парень медленно выдохнул и, переглянувшись с обкуренным кроликом на кармане-кенгуру, постучал в дверь. Попов открыл дверь почти сразу, едва не снеся Шастуна с ног. Сияющие синие скользнули по удивленному такой внезапности лицу Антона, и на чужих губах появилась едва заметная улыбка. Парень растерянно улыбнулся в ответ и поднял здоровую руку в приветственном жесте, одновременно с этим пытаясь подавить неожиданную волну смущения, захлестнувшую с головой. Ну, а как по-другому, когда привычно флегматичный Арсений смотрит на тебя вот так. — Привет, — мужчина растерянно поправил челку и, чуть потупив взгляд, сделал шаг в сторону, пропуская Шастуна внутрь квартиры, — проходи. Парень неловко, словно впервые, прошагал за мужчиной на кухню и, заняв свою излюбленное место за столом, чуть склонил голову набок в любопытном жесте, стараясь понять, что же, блять, изменилось. В голове забегали уже знакомые человечки из мультика, вытряхивая из коробок общие воспоминания, и судорожно пытались ответить на сотни почему: почему Арс, который еще несколько дней назад возвышался над ним угрюмой горой и строгим взглядом рассматривал «боевые» ранения, сейчас неловко пытается разлить по кружкам чай и бросает на него смущенные взгляды; почему смотрит на Антона так, как будто выкрал его прямиком из музея; почему при постороннем он так свободно закатил рукава водолазки, открыв вид на рваные борозды шрамов. Почему, почему, почему… черт, у Шастуна же так сердца никакого не хватит. — Тебе клубничный или банановый? — Попов продемонстрировал две коробочки с пироженным с логотипом их с Сережей кофейни и, встретившись взглядом с парнем, нежно улыбнулся. А можно не надо так красиво?.. — А ты в аптеку? — невольно хихикнул Антон, чтобы хоть как-то перекрыть висевшую в воздухе неловкость. Арсений облегченно рассмеялся, и нарочито-осуждающе помотав головой, поставил перед парнем коробочку с банановым пироженым. Ну, Шастун же го бананас или что-то такое, да? Какой же все-таки Попов уютный. Вместе со всеми его психами и загонами, от всегда тщательно уложенных волос до кончиков вечно холодных пальцев, которых так неловко касаться своими, этот мужчина весь буквально олицетворение чего-то такого теплого, светлого, родного. У Антона внутри бесы клубочком сворачиваются от его присутствия и мурчат, слушая вкрадчивый голос, рассказывающий о работе, о Ире, что наконец решила сменить профессию и о Юле, которой в любви недавно признался тот чудной из кофейни, что постоянно на нее глазел. Мужчина предложил ему перебраться в гостиную, достать попкорн и смотреть какое-то кино времен его студенчества, и, о, боже, да, парень согласен на все, лишь бы он продолжал быть его крепостью. Надежной уютной крепостью, в которой можно укрыться от давления родственников, приближающегося экзамена и вечно сменяющих друг друга проблем. И одновременно быть такой же крепостью для Попова. Снимать его маски одну за другой, заставлять улыбаться искренне и не прятать эмоции под напускным равнодушием. У Антона вообще это самое любимое — осознавать, что таким Арсений может быть только с ним. Как будто у него вип-доступ в чужую душу, а это даже круче, чем в спальню, на самом-то деле. И от этого его хочется обнимать-обнимать-обнимать. Чтобы понял, что Шастун за эту возможность благодарен, что он не предаст. Но получается лишь неловко положить свою ладонь поверх его и украдкой провести кончиками пальцев по костяшкам, стараясь не отрывать взгляда от экрана, потому что фильм действительно интересный. А еще щеки вспыхнули так, что даже сам парень это ощущал. — Как у тебя с обществом? — Попов чуть отстранился от парня, словно проведя для себя определенную черту, и едва заметно улыбнулся в ответ на недоуменный взгляд. Это все мои тараканы, не беспокойся. — Нормально, я даже почти уверен, что сдам на нормальный балл. — Почему они опять говорят об учебе? — А что? Беспокоишься, что ты не такой уж и крутой препод? — Арсений на это ничего не ответил, лишь шутливо ткнул пальцем парню куда-то под ребра, заставив того хихикнуть от щекотки. — Шаст, — Антон вопросительно замычал и повернулся лицом к Попову, едва не столкнувшись с ним носом к носу. Запредельно близко. Парень хлопнул ресницами, и судорожно вздохнув, бегло провел языком по губам. И Арсений сдался. Мягко притянув Шастуна за подбородок, он чуть склонил голову набок и поддался вперед, сокращая то мизерное расстояние до поцелуя. Губы у Антона — пожар. Горькие, словно от коньяка, мягкие, податливые, они свели мужчину с ума. Едва не зарычав от жадности, он обхватил плечи Антона и надавил, нежно, почти невесомо, заставляя опуститься вниз, лечь лопатками на пол. Почти не прерывая поцелуя. Он смаковал малиновые губы, как дорогой десерт, подцеплял зубами нижнюю, слегка прикусывая, а затем проводил по ней же языком. А Шастун в его руках почти не двигался и едва дышал, до конца не веря в происходящее. — Арс, — сдавленно охнул парень, почувствовав, как поцелуи сместились на линию челюсти. Чуть приподнявшись вверх, он запрокинул голову, подставляя под чужие губы тонкую шею и зарылся пальцами в смоляные волосы. Внезапно Попов замер и в ту же секунду отскочил в сторону, словно его окатили холодной водой. Испуганный взгляд синих глаз скользнул по распластавшемуся на полу Антону. — Прости, — донесся до Шастуна взволнованный голос Арсения, — я не хотел так внезапно. — Ой, заткнись, — сдавленно выдохнул парень, прикрыв руками пылающие щеки. В груди бешено колотилось встревоженное сердце, а в голове стоял белый шум. Запихнув волнение куда подальше, он перевел дыхание и тихо, почти на грани слышимости, произнес: — Мне так-то понравилось. А в голове набатом звучало неправильное, но такое органичное: бля, ну наконец-то…