я по тебе тоже скучаю, Кук-и
Кук-и: давай после школы погуляем Кук-и: можем в кино сходить… Кук-и: хочу тебя куда-нибудь сводить на наше первое свиданиепусть для меня это будет сюрпризом я тебе доверяю
И Чимин действительно имеет это в виду. Он доверяет Чонгуку свой разум, полностью окутанный этим искрящим сияющим светом, что просачивается куда-то в позвоночник через каждое обжигающее прикосновение восхитительно длинных пальцев Чона сквозь слои одежды. Тэхён не особо спрашивает, куда это намыливается Чимин после математики, и не интересуется, куда после урока девается Чонгук. Ким мямлит что-то о том, что пойдёт учить злосчастный стих в более тихое место, хотя и так знает его в совершенстве — но не для требовательного Юнги, что изничтожает тебя этой светопоглощающей тьмой в его глазах. Поэтому Чонгук аккуратно и голодно зажимает его в классе той самой вышеупомянутой географии, прямо у стенки между масштабированных карт Кореи и Азии с рассатанными углами и немного выцветшей печатной краской, а над их головами опасно пестреет деревянная полочка с глобусами планет, Луны и Солнца, об которую можно смачно приложиться затылком, если податься немного вверх. Чимин обнимает его так, словно впервые дорвался до прикосновений, словно с каждым подаренным ожогом на коже от холодных пальцев Чонгука ему всё мало, обжечься хочется ещё, больше, везде, всюду. Маленькие ладони псевдо-умело скользят по плечам сквозь пиджак, наличие которого на мускулистом теле Чона начинает подбешивать. Хочется ближе. Хочется к коже. Хочется вот так, как во всех фильмах про любовь, над которыми Чимин раньше с отвращением подтрунивал, а сейчас посмотрел бы ещё, чтобы только узнать, как можно касаться иначе. У Чонгука поцелуи неглубокие, хоть и напористые, рваные, жадные, словно он силится испить Чимина всего до капли, до дна, которого так и не находит. Они ещё не практиковали все эти «французские» и «с открытым ртом», неделю привыкали к самым азам, пока это не стало почти наркотиком. Чимину не хочется, чтобы наступал урок литературы. Ему хочется вот так хватать воздух до кислородной недостаточности в крови и чувствовать, как воспаляются собственные губы от каждого нещадного прикусывания Чонгука, который подсмотрел этот метод поцелуев где-то на YouTube. Чимин тоже кое-что смотрел. Чимину хочется попробовать столько всего и сразу, но рот у него один, а время подло ведёт свою игру, приближая их к скорому расставанию на следующие мучительные уроки. — Притормози… — Чимин выставляет перед собой раскрытую ладошку, слабо упирается ею Чонгуку прямо между ключиц, блокируя новое приближение. — Мне… Мне нужно отдышаться… Потому что Чимину невыносимо жарко, он весь горит, и ему настолько хорошо, что аж мир заворачивается в острый вихрь кругом, и свет плывёт перед глазами цветастыми силуэтами. У Чонгука противозаконно нежный захват и, наверное, какие-то инопланетные лёгкие, потому что целовать он не прекращает, но оставляет губы Чимина в покое на «минутку-дай-мне-перевести-дух-потому-что-это-слишком». Чон припадает ртом к узкой чиминовой ладошке, мокро ведёт кончиком языка по контуру выпуклой запястной косточки — тем самым языком, которым не отваживается толком заставить Пака поперхнуться в стыдном поражении. Он целует ему фаланги, трётся носом о географический центр ладони, и у Чимина от такого аж в глазах темнеет. Насрать. Нужно. Ему просто нужно. Даже если сгорит к ебеням. Другой рукой он тянет Чонгука за ворот пиджака на себя. Дыхание до конца не восстановилось, да и к чёрту, потому что у него желание целовать-целовать-целовать сейчас разорвётся где-нибудь аневризмой. — Я… Я кое-что смотрел по роликам… Я практиковался… И хочу попробовать. Паку слишком тяжело не двигать ритмично грудной клеткой под каждое чонгуково поглаживание вдоль проступающих рёбер через рубашку, оторвав чиминовы лопатки от глади холодной выкрашенной в нежно-салатовый стенки и подав на себя, чтобы быть ближе, быть теплей, врезаться в кожу. — Практиковался? — междупоцелуйный шёпот Чонгука, пожалуй, пока что самая охуенная вещь, которую когда-либо слышал Чимин, и от этого хочется расплываться под невесомыми прикосновениями, от которых ведёт-ведёт-ведёт, ведёт так, что аж до белых пятен в глазах и бессвязного бормотания, в котором различимо только надломанное, скулящее «ещё». — И на ком же ты практиковался? Чонгук тяжело дышит ему в острый подбородок, размашисто трётся носом о пухловатую щёчку, которую тут же целует, а затем прикусывает мягко, а потом опять целует и улыбается настолько счастливо, как никто другой. — Приревнуй меня к апельсину… — А-апельсин?.. — у Чонгука глухой и размазанный смех, да и сам он размазанный, растрёпанный, разгорячённый, затроганный Чимином всюду — в рамках дозволенного. — Не смейся, — Чимин зыркает на него обижено, требовательно облизывает свои губы и вполсилы пинает Чона согнутой коленкой в бедро. Каким-то чёртом он оказывается сидящим на краю парты, упирающимся на руки по обе стороны тупых краёв лакированной доски, малость откинувшись назад, пока Чонгук старательно наклоняется к нему, располагая ладони в паре дюймах от чиминовых. У Чонгука глаза большие, тёмные, завлекающие, в них видно, как внутренние демоны Чона ликующе жгут костры и ритуально прыгают через опасное пламя. — Что я должен делать? Чимину кажется, он сгорит от стыда, повторяя слово в слово за инструктором. Он отнимает одну руку от парты, касается пальцами чонгукового подбородка, действующе наклоняя голову Чона чуть набок, и давит всего чуть-чуть на челюсть, чтобы и без того расслабленные и податливые губы приоткрылись пошире. Чимин собирается поцеловать его по-взрослому, как целуются в постели во время секса или одни из тех парочек, что бесстыже зажимаются на задних рядах кинозала, от вида которых тянет проблеваться в ближайшем туалете. — Ты мне веришь? — у Чимина в край расхристанный вид, перекособоченная рубашка, бардак из блондинистых локонов на голове и слишком нежный голос, когда он шепчет. Чонгуку хочется засмеяться, но он предвидит то, как за этот поступок получит от Пака по лицу, поэтому и держится изо всех сил. Топя своё умиление за плечи в собственном омуте тихого очарования. — А я могу тебе не верить? Чимин осторожно притягивает его к своему лицу за затылок, не разрывая зрительный контакт. У него горят шея и уши, когда он несмело и неторопливо высовывает кончик языка и заводит его прямо в приоткрытые губы всего на несколько дюймов, поддевая кромку чонгуковых зубов. Лижет наугад, на пробу, ожидает какой-то противоречащей реакции и по-зазывному смотрит в эти широкие угольно-чёрные глаза, чьей тьме сейчас позавидовал бы даже бессердечный Мин Юнги. Несмотря на прохладные чонгуковы руки, от него исходит нехилая волна жара, и Чимина от такого нещадно мурашит по плечам. Пак повторяет свой фокус ещё раз, вкручивает свой язык чуть глубже, нашаривая чонгуков в тепле разомкнутых и расслабленных челюстей, что пропускают даже дальше, пока Чонгук с любопытством не прикрывает веки и не начинает тереться своим языком о чиминов. Мокро. Странно. Непривычно. Много слюней. Но ощущения такие яркие, как дорогостоящие китайские фейерверки в разгар праздника. Вошедший во вкус Чонгук с нажимом проталкивает себя в чиминовы губы, перехватывает инициативу и в импровизирующей манере вбирает в себя нижнюю пухлую губу Пака, осторожно и максимально нежно посасывая её. И Чимин бесподконтрольно срывается на тихий стон, мелким эхом резонирующий по стенкам пустого кабинета. Чонгук довольно улыбается прямо в поцелуй, игнорирует неприятную липкость на подбородке, на котором скопились солоноватые капельки пота и вытекшие слюни, что тянутся ниточками от их покрасневших ртов, когда они отлипают друг от друга, борясь за глоток воздуха в неравной схватке. — Вау… — С тобой лучше, чем с апельсинами… — У апельсинов нет языка, — Чонгук утирается тыльной стороной ладони, задорно прячет стеснение за улыбкой, пока Чимин мягко приглаживает свои взъерошенные волосы и стыдливо утаивает от Чонгука взгляд. — Ты больше не применяй сексуальное насилие к фруктам, ладно? У тебя есть я. И не забывай, что я во всём такой же чайник, как и ты. — Тебе хоть понравилось? — Чимин мямлит вполголоса, рассматривая свои запястья и растирая их в местах, где останавливались — хотя бы чисто случайно — чонгуковы горячие губы. — Ты ещё спрашиваешь? Чимин, у меня от тебя голову сносит. Чонгук на ощупь находит ладонь Пака, располагает маленькие пальцы у себя на шее в области агрессивно пульсирующей вены и замирает, стараясь не дышать. Чтобы Чимин услышал его пульс. Чтобы Чимин почувствовал, как Чонгуку х о р о ш о. Чтобы понял: это полностью его работа, что у Чонгука такой неслаженный прекрасный хаос под кожей и нестерпимое желание учиться. Учиться делать Чимину приятно. Делать ему легко. Делать ему счастливо. — Нам пора, скоро начнётся урок… — Да, ты прав… Ты такой лохматый… Давай я помогу тебе… — О, и кто же этому виной, господин Чон? Знаю я твою помощь. Сейчас снова целовать полезешь, — едко отвечает Чимин, пытаясь хоть как-то навести порядок на голове с помощью своих — и только своих, не надо ему сейчас чонгуковы — рук. — Это я виноват, что ты такой целовабельный? У тебя губы восхитительно мягкие, хён. Не оторваться. Они долго приводят себя в порядок, расправляют ткань одежды, воюют с жаром, прилившим к щекам, чтобы вернуть привычную относительную бледность коже. Нормальное состояние приходит только в момент обсуждения каких-нибудь сюрреалистиных вещей, типа Мин Юнги, ползающего на коленях перед Тэхёном в попытке урвать себе хоть немного прощения. Но Мин Юнги не падёт ни за что. Для Мин Юнги их Тэхён-и — никто, и это злит что Чимина, что Чонгука в равной степени.***
Звонок на урок застаёт Тэхёна в библиотеке. Сколько бы он ни повторял стихотворенье, как бы ни рассказывал его про себя, до нужного и ожидаемого Юнги идеала ему ещё далеко. Тэхён убивает в себе зевок и устало плетётся к классу, у которого встречает отчего-то запыхавшихся Чимина и Чонгука. Он бы сейчас пошутил про то, что эти двое устроили догонялки, но настроения на юмор нет совершенно, поэтому он занимает своё место молча и лишний раз оглаживает глазами адаптированный сонет Шекспира, переведённый на корейский. В класс заходит госпожа Го — их привычная учительница, и садится за свой рабочий стол после приветствия с учениками. Тэхён долго пялится на закрытую дверь немного округлёнными и испуганными глазами и совершенно выпадает из реальности, думая о том, что чего-то не хватает. Юнги не пришёл на урок. — Тэхён-ши, — женщина подходит к его парте, дарит ему особое внимание, и мальчика с неожиданности аж подбрасывает на небольшом стуле. — Ты с нами? — Д-да, — он выдавливает шёпотом, а потом разравнивает голос и отвечает отчётливей, — я здесь, учитель Го. Тэхён регистрирует на себе прикованный взволнованный взгляд Чимина и кивает ему кратко, давая понять, что он в порядке. Ещё раз посмотрев на дверь, он принимается повторять сонет, пока учитель Го пишет на доске тему урока и начинает опрашивать Дженни первой. Сдавать сонет привычному учителю легче, чем если бы перед ним был Юнги. Но что-то в сердце отзывается неприятной тревогой. Студента нигде не видно, он не пришёл, чтобы дать ученикам материал. После урока Тэхён неловко трётся у доски, пропуская всех одноклассников к двери на выход. Чонгук мягко цепляет его локоть в толпе и обеспокоено спрашивает, всё ли у Кима хорошо, на что Тэ улыбается ему слабо и грустно, а затем просит их с Чимином подождать его у кабинета, он всего на минутку задержится. Нужно кое-что спросить. Госпожа Го распыляет на свои пухлые ладошки антисептик и лёгкими движением растирает жидкость по периметру кожи, пролистывая сказки Андерсена, что служат темой занятия для следующего класса младших учеников. — Учитель Го, — начинает он несмело, и женщина поднимает к нему своё доброе широкое лицо. — Ты что-то хотел, Тэхён-ши? — Учитель, я всего лишь хотел спросить… Где учитель Мин… — О, сегодня мне позвонил его куратор из университета, сказал, что у Юнги-ши произошла накладка с парами, поэтому он не смог сегодня прийти. Ты хотел что-то у него спросить? Юнги-ши говорил, ты часто остаёшься после урока и спрашиваешь у него советы по изученному материалу. Он высоко хвалит твою старательность в предметах английского языка и зарубежной литературы, и я полностью разделяю его мнение, касаемо твоих способностей. Юнги? Хвалит? Его? Да Тэхён ужасен же. — Знаешь, то, что ты хотел бы спросить у него, ты можешь спокойно спросить и у меня. Я могу дать тебе дополнительный материал на самообучение, если тебя так привлекает английский язык, — пухленькая женщина в возрасте очень тепло ему улыбается, чем напоминает Тэхёну его бабушку, и Киму от этого становится почему-то легче. Он смущённо и благодарно кланяется ей и просит предоставить ему такие материалы, а затем покидает класс, ещё раз вежливо низко ей поклонившись на прощанье. До конца уроков он пребывает не в духе, отчего Чимин с Чонгуком стараются особо на него не напирать. Не напирать и ещё раз убеждаться, что пока Тэхёну рассказывать о «них» не стоит.***
Чонгук нервно переносит вес тела с пятки на носок и шмыгает носом, всё оглядывается по сторонам, ищет в проходящих мимо людях Чимина, что должен появиться вот-вот. Всё-таки, после школы они решили быстренько переодеться и сбросить с плеч груз тяжёлого портфеля, чтобы встретиться и погулять где-то нормально, в непринуждённой обстановке, что навеет больше романтики, вкраплённой в этот вечер. Если бы Чимин был девчонкой, Чонгук купил бы какие-нибудь цветы или шоколадки, но Чимин, скорее всего, такое не одобрит, потому что он пацан и не ест сладкого, заручившись силой воли в новой дурацкой диете, третирующей его тело. В итоге Чонгук покупает для Чимина книгу об истории балета, надеясь, что Пак сочтёт этот подарок годным. И Чимин, перенимая её из рук, смотрит на Чонгука таким нежным взглядом полным обожания, что Чонгуку кажется, будто сейчас вырвутся те самые «три слова» наружу. — Кук-и, ты чудо! То, что нужно! Обожаю балет и всё, что связано с танцами, — у Чимина почти детская радостная реакция, он увлечённо чмокает своего парня в щёчку, практически забывая о том, что они находятся среди людей. — Я боялся, что тебе не понравится. Хотел подарить цветы, но ты же мальчик… — Цветы я тоже люблю, вообще-то, — Пак, как законченный фетишист, быстро-быстро листает книгу, внюхиваясь в запах глянцевых страниц и печатной краски, и глаза от удовольствия закатывает, наслаждаясь этим. У Чонгука тоже довольно интересные кинки на всякие ароматы. Он по-особенному тащится от бензина, мёрзлого снега, преддождевой пыли, зубной пасты и солёного морского побережья. — Буду знать, — Чонгук принимает к сведению. — В моих планах узнать о тебе всё. — Например? — Чимина весьма интригует данный расспрос, только если он будет получать на все вопросы взаимные ответы. Потому что Чонгука хочется изучить до каждого уголка души, тщательно, покладисто и кропотливо. — Пошли. Тут недалеко делают офигенную пиццу… — Люблю пиццу. — А вот и первое, что я узнал о тебе ещё, — Чон плетётся максимально рядом, за руку не берёт — всё-таки, они на улице не одни, — но прикасается локтем только так и всякий раз пялится на Чимина с привороженной улыбкой. — Можем сыграть в «Или… или», пока будем ждать заказ, — предлагает Пак, когда они заходят в милую придорожную забегаловку. Располагаются у окна, где на столике мило стоит красная роза в миниатюрной вазе. В один голос просят официантку положить в пиццу побольше сыра и помидоров, а дальше лыбятся стеснительно друг другу за двумя карамельными милкшейками, которые тянут через трубочку. Чонгуку очень хочется перевалиться через хрупкий стол, пригладить выбившуюся чиминову блондинистую прядь, провести подушечкой над дугой тёмной брови и щёлкнуть по маленькому носу легонько. Чонгуку хочется распробовать его милкшейк, потому что всё время кажется, что у Чимина он почему-то вкуснее, особенно с соломинки, где были паковы губы. — Ты такой красивый, — он не в силах это утаить, запереть свои слова под замком, держать их в себе. Потому что Чимин напротив звонко смеётся над какими-то тупыми шутками по телику, висящему над барной стойкой, и стыдливо пачкает себе джемпер милкшейком, старательно оттирая его непомерно огромной салфеткой. — Прости… Чонгуку кажется, он не должен этого говорить. Но так хочется, как же хочется дать Чимину знать, насколько он прекрасен: вот такой, когда кетчуп стекает ему по уголку рта, а сырные нити непослушно тянутся от откушенного куска и никак не хотят рваться, когда жадно пьёт воду, переборщив с красным молотым перцем на и так острой по своей рецептуре пеперони. — Почему ты извиняешься, Кук-и? — Не знаю. Ты просто красивый очень. Чимин алеет в щеках прямо на глазах, под столом тянется к Чонгуку коленкой и усиленно осушает третий стакан воды. — Ты тоже, — он лопочет между глотками, но его невнятная речь становится Чону недоступна. — Что-что? — Ты тоже, — Чимин багровеет ещё пуще под пристальностью чонгуковых любопытных глаз, из плена которых не выкрутиться аж никак. Да Чимин не особо-то и хочет. — Тоже красивый. Очень. На тебя так девчонки смотрят… — Мне нет до них дела, — Чонгук искореняет и выкорчёвывает любые крохотные ростки растущей ревности, не позволяя ей рассеиваться дальше. — Что ещё ты хочешь обо мне знать? — Какой твой любимый цвет? Фильм? Музыкальная группа? Время года? Книга? Куда бы ты хотел отправиться путешествовать? Какую ты любишь погоду? Чай? Еду? Комикс? Мангу? Я хочу знать всё. Быть ближе. Изучить тебя. Их пальцы покоятся в дюйме друг от друга, намагничено двигаются по фантомной траектории, ощущая возникающий невидимый ток, разрядом проходящий через каждое нервное окончание. От желаемого обоими прикосновения их останавливает десять посетителей, окружающих их, и неоконченная пицца, за которую Чимин точно будет себя ругать, как только доберётся домой. — Синий. Такой, знаешь не небесно-голубой, а каким бывает неспокойное море в шторм, — Пак балуется трубочкой и остатками молочного коктейля на дне фигурного стакана со взбитыми сливками. — Я нечасто смотрю всякие фильмы, большую часть своего существования я торчу либо с Тэ, либо в танцевальном зале, оттачивая свои шпагаты. Но мне нравится старое европейское кино и Чарли Чаплин. Он смешной и интересный, на мой взгляд… Музыка? Мы с Тэхёном поразительно схожи во вкусах в этом плане. Я меломан по факту того, что танцую, но меня по-своему зачаровывает инди-фолк — я слушаю его перед сном и засыпаю, если только не разговариваю с тобой по телефону… Что там было ещё? — Время года, — Чонгук подсказывает тихим голосом и вгрызается в пиццу. — Я люблю весну и осень, но воистину меня завораживает зима, когда снежно, когда холодно, когда так красиво на улице… Теперь о книгах… Я очень люблю «Маленького принца», и потому мама меня часто так называет. Я хотел бы отпочковаться и побывать сразу везде, в каждом городе мира, каждом лесу, на берегах всех океанов и на вершинах всех горных систем. Люблю, когда идёт дождь. Люблю наблюдать за ним из окна, укутываясь в плед и отсёрбывая тёплый чай. Чай я, кстати, люблю зелёный, с ароматным жасмином или цедрой лимона. Еда? Пожалуй, мамино кимчи. Ещё нигде настолько вкусное кимчи я не ел. Касаемо всяких комиксов и манги, это тебе к Тэхёну. Он пытался подсадить меня на всякие эпические серии журналов, но у него не вышло. — Посмотрим, как это получится у меня, — Чонгук довольно скалится, словно бросает Чимину в этом вопросе вызов, а затем внимательно слушает дальше. Вот только Чимин ответил на всё, что спросил Чонгук, и теперь его очередь снабжать Пака информацией и приоткрывать завесу своих предпочтений и пристрастий. — Ладно… Мой цвет… — Чонгук старается дожевать и проглотить весь кусок, что запихал себе в рот, чтобы при монологе ничего не мешало. Он запивает водой и коротко полощет ею рот, застенчиво хмыкая куда-то в стакан. — Красный. Я очень люблю фильмы с Брюсом Ли, мечтал в детстве стать таким же мастером боевых искусств, и даже год ходил на тхэквондо, пока не сломал на одном из занятий руку. А потом меня унесло в писательство под влиянием романтичных натур моих родителей, да и то, что мой папа продавец книг, меня очень впечатлило. Музыка… — Чонгук ёрзает на своём диванчике, придвигается ближе к выпуклой спинке и касается её выгнутым хребтом. — Я тоже слушаю разное, всё зависит от настроения. — А я уж думал, что ты фанат Spice Girls, судя по тому, как феноменально ты пел с нами их песни на мальчишнике у Тэ. Чонгук тушуется и заливается краской, закусывая губы. — Говорю же. Всё от настроения зависит. Я, как и ты, люблю весну, осень и зиму, кстати, и терпеть не могу жару. Что там было ещё? — он по-доброму передразнивает Чимина, на что Пак легонько пинает его по ноге носком своего красного кеда. — Книги, — подсказывает ему Чимин, мечтательно подпирая ладонью свой подбородок. Они ещё долго смеются над различными шутками и друг над другом, поглощая мороженное и ананасовые кольца, обжаренные в кляре, на десерт. Наевшись до отвала, переводят дух за не надоедающими обсуждениями всего на свете, пока медленно прогуливаются по вечерним улицам и делают на память всякие снимки. Чимин прихватил с собой фотоаппарат мгновенной печати, что ему привёз отец из Америки (и зачем, если в Корее можно купить похожий, даже дешевле?). Теперь у каждого будет фото, сохранившее их навечно влюблёнными, беззаботными, пятнадцатилетними. В будущем каждый из них часто будет смотреть на эти фото. Хоть через пять лет. Хоть через десять. Смотреть и желать отдать душу за то, чтобы вернуться сюда, в этот момент, когда ничего больше не знаешь кроме того, что ты молод и бесконечно влюблён.***
Тэхён катит вперёд тележку и послушно следует указаниям своей бабушки, неспешно передвигающейся по супермаркету и зачитывающей в очках список закончившихся дома продуктов. — Может, ты хочешь какого-нибудь печенья? — женщина считает, что сладкое, как и раньше, сможет поднять её внуку настроение, но мальчик растёт слишком быстро, и в одном лишь сладком и бабушкиных тёплых руках он уже не сыщет себе радости. Тэхён меняется, и теперь ему нужно что-то другое. Большее. — Нет, бабуль, всё хорошо. Не нужно. Тэхён — мальчик экономный, прекрасно понимает, как тяжело работает его бабушка, чтобы содержать ещё и его-негодника. Он старается не превращаться в транжиру и честно помогать ей во всём, слушая её наставления и советы. Даже если порой хочется выйти за рамки, всё равно не выходит. — Давай больше овощей возьмём, вместо сладкого. Я всё донесу, я сильный. — Я видела в отделе с фруктами клубнику, может, тогда возьмём лукошко? — Бабуль, она же сейчас такая дорогая и импортная, сейчас совсем не сезон ведь. Не нужно тратиться. Давай лучше всяких сезонных фруктов наберём, можем испечь хотток с ними на завтрак… Конечно, испечёт бабушка, встанет пораньше, позволит Тэ ещё немножко поспать, пока завтрак не будет готов… Она гордится тем, каким мудрым растёт её Тэхён-и, как становится на сторону того, что правильно, а не того, что хочется, и в столь юном возрасте радует её всем. И всё же женщина отчаянно желает как-то помочь Тэхёну воспрянуть духом, а на аттракционы, как в детстве, когда его родители в очередной раз не смогли к нему приехать, и он плакал, его уже не отведёшь. Тэхёну уже пятнадцать, он становится взрослым и куда более чувственным. — Хотток? Будет тебе хотток, милый, — женщина мягко гладит внука по каштановым волосам, пока Тэхён немного расстёгивает молнию ветровки, под которым виднеется вязаный свитер Юнги. Тэхён скользит взглядом по продуктовым полкам с немереным количеством запакованного риса разных сортов и товарных марок, пока его бабушка опускает в тележку рисовую лапшу, с которой хотела сварить на обед какой-нибудь не слишком острый — потому что Тэхён не особый любитель перца — суп. Тэхён проезжает чуть дальше и беззвучно тормозит, едва ли не вписываясь в другого покупателя от неожиданности. У Кима резко сохнет во рту и перехватывает дыхание; у Мин Юнги, стоящего с корзинкой у стенда с лапшой, хмурый и неуверенный взгляд, и корзина забита всяким, словно он запасается на месяц, чтобы только лишний раз не ходить по супермаркетам и не тратить своё время. В настолько казуальном стиле одежды Тэхён его ещё не видел: в рваных на коленях джинсах и футболке с принтом Гомера Симпсона его ни за что на свете не посчитаешь знающим своё дело учителем английского с выдержанным и умеренно непоколебимым нравом. У Юнги грязные от луж кроссы и солнечные очки на голове подхватывают мятную чёлку, оголяя лоб. Он больше похож на одного из тех пацанов, что мучают свой скейт в парке. — Чё-ё-ёрт, — шёпотом-стоном тянет Тэхён, резко поворачиваясь к студенту-практиканту спиной. Долбаная собачка, как на зло, заедает, он торопливо застёгивается до самого, мать его, подбородка, больно защемляя нежную кожу молнией, и ловит на себе обеспокоенно-недоумённый взгляд бабушки, что аккуратно укладывает упаковку бурого риса на дно тележки. — Милый, что с тобой? — Всё хорошо, бабуль. Давай уйдём… Она вскидывает одну бровь и предательски смотрит Тэхёну за спину, где буквально в двух ярдах от них стоит учитель Мин в джинсовой куртке и рваных штанах, что чётко подчёркивают его подтянутую задницу. Глядя на такого Юнги, и не скажешь, что между ними с Тэхёном разница в пять лет. Юнги смахивает на старшеклассника с бунтарским духом, который выпускает своих бесов за стенами школьной территории. Но, стоит Юнги с кем-то заговорить, ты сразу понимаешь, что визуальное впечатление ошибочно; речь у Юнги грамотная, слаженная, продуманная. А сам он — циничный сноб и законченный педант до мозга костей, любящий дисциплину и унижать Тэхёна взглядом. — Почему мы должны уйти? — У меня живот прихватило. — Но там же учитель Мин, Тэхён-и… Смотри. — Ба, это не учитель Мин. Учитель Мин так не одевается… Женщина понимает всё по одному лишь смущённому взгляду, который Тэхён упёрто прячет, и розовых щеках, которые он растирает широкими ладонями. Тэхён влюблён. По-настоящему, очень сильно. — Милый, невежливо будет хотя бы не поздороваться… Пиздец. Когда они направляются к студенту-практиканту, Тэхён так и не смеет остановить свои глаза на фигуре Мин Юнги. Он глядит на то, как какой-то покупатель вчитывается в состав цельнозерновых хлопьев, как консультант выставляет на полочки маринованный имбирь и попутно отвечает на вопросы какого-то старика, прицепившегося к нему с разницей в цене между двумя с виду похожими продуктами. — Добрый вечер, — Юнги перед ними опускает корзину на пол и выполняет низкий поклон, выражая своё глубокое почтение. — Учитель Мин, я очень рада вас встретить, — тэхёнова бабушка отвечает ему поклоном с мягкой и робкой улыбкой, пока Тэхён вспоминает, что такое вдох. Женщина осторожно толкает внука в бок локтём, призывая того поздороваться с учителем. — Тэхён-и. У Тэхёна больно клинит поясницу, когда он исполняет жалкий поклон и опять не смотрит Юнги в глаза. Не может. — Учитель Мин, здравствуйте… — он бормочет себе под нос, на что его бабушка великодушно вздыхает и снова обращает всё своё внимание на Юнги. Она опускает свой взор на его корзинку, оценивая набранные им продукты: рамён с курицей, рамён с телятиной, рамён с овощами, рамён с соусом из чёрных бобов, рамён с морепродуктами, острый рамён, супер-острый рамён, рамён с мясным рагу, рамён с креветками. Рамён. Ещё куча рамёна. А что ещё едят бедные студенты? О, должно быть, этот мальчик давно не кушал нормальной домашней еды, и у женщины аж защемило сердце. — Вы так много делаете для моего Тэхён-и… Ложь. Юнги не делает ничего. — И я хотела бы отблагодарить вас ужином, учитель Мин. Поедем к нам домой, я как раз собралась приготовить пулькоги с грушевым соусом и муль нэнмён. — Ч-что?.. — Тэхён реагирует довольно быстро и слетает на жалкий фальцет с непривычки. — Ба, у учителя Мин куча дел… Не нужно… ненужнопожалуйстанепоступайсомнойтак — Тэхён-и, учитель Мин — взрослый человек, не нужно отвечать за него. — Госпожа, мне действительно неловко… — надо же, сам Мин Юнги не знает, что сказать. Он бросает на крайне возмущённого Тэхёна краткий взгляд и поджимает тоненькие губы. Раз не знаешь, что сказать, так откажись. Ты ведь и так игноришь. И так не любишь. И так болишь мальчишке где-то под висками. Но урчание в желудке Юнги слышит даже тэхёнова бабушка, этот тигриный рёв на секунду заглушает даже негромкую музыку в супермаркете. — Ба, ну, правда. Думаю, учителю Мин нужно готовиться к занятиям в университете. Давай не будем ставить его в неловкое положение. — Юнги-ши, пожалуйста, не отказывайся отужинать с нами лишь потому, что мой внук всячески пытается отменить моё предложение. Я была бы очень рада, и Тэ тоже, как мне кажется, хотя он почему-то не хочет этого признавать, если бы ты присоединился к нам за ужином сегодня. Тэхёну охота рассыпаться какой-нибудь крупой прямо здесь, на пол в широкую чёрно-белую плитку, пока Юнги смотрит на него в упор и выдавливает из себя что-то слабо-напоминающее улыбку. — На самом деле, вечер у меня свободный, поэтому я сочту за честь отужинать с вами, — он благодарно кланяется тэхёновой бабушке, пока Тэхён отшатывается и часто-часто моргает. Блять. Он пропал. Юнги ничего не хочет слышать; он самолично тащит все пакеты до машины бабушки Тэхёна, пока Тэхён жадно дышит воздухом, потому что его начинает нещадно мутить. Он сейчас будет ужинать со своим крашем и бабушкой. Чимин с Чонгуком умрут, когда узнают.случился пиздец, ребята
Он пишет сразу в общий чат на троих, пока его пальцы непослушно мажут мимо клавиш и приходится стирать частично текст. Юнги зажато сидит впереди вместе с тэхёновой бабушкой, пока Тэхён изучает мятный затылок, принюхиваясь к слегка агрессивным ноткам парфюма учителя Мин и собирая себя по всему заднему сиденью в охапку.он будет с нами ужинать в нашем, чёрт возьми, доме с моей бабушкой мы встретили Юнги в супермаркете он нагребал рамён, на котором, судя по всему, живёт и бабушка пригласила его на ужин и Юнги согласился это катастрофа
Но ни Чонгук, ни Чимин не значатся «онлайн», а потому и не читают этот нескончаемый словесный понос Кима, вызванный сплошными нервами. Тэхён взволнованно закусывает губу, когда слышит, насколько лёгкую и непринуждённую беседу его бабушка ведёт с Юнги, который за пять минут говорит ей больше слов, чем он сказал Тэхёну за всё время.что мне делать? чёрт, где вы оба шляетесь, когда мне так нужны? мне, типа, спокойно сесть с ним за один стол и пожрать? словно я не люблю его и он для меня никто? я так не смогу… от него очень вкусно пахнет сижу прямо за ним в бабушкиной машине чтобы, не дай Бог, не пересечься взглядами в зеркале заднего вида мне нехорошо как-то
Бабушка просит Тэхёна показать их гостю, где ванная комната, и у мальчика аж подгибаются коленки. Показать что? Он тащится в нужном направлении слишком несмело, зажато указывает на нужную дверь, пока рядом с ним стоящий Юнги безмолвно благодарит его кивком. Тэхёну необычайно жарко, у него вспотел весь затылок и на лбу мелкий бисер испарины, вот только чёрта с два он снимет ветровку. Потому что под ней, блять, е г о с в и т е р. — Тэхён-а, ты почему зашёл на кухню в верхней одежде? — а ни о чём не подозревающая бабушка как будто специально подливает масла. — Ну же, сними, давай, и помоги мне разгрузить пакеты с продуктами. прошутольконеэто — Давайте я помогу вам… — вклинивается Юнги, робко вшагивая в кухонное помещение. — Нет-нет, Юнги-ши, ты же наш гость. Просто располагайся поудобней. Я сейчас тебе налью чаю. Травяного, вкусного очень. Мы с Тэ сами собирали и сами засушивали, — она завязывает на пояснице фартук и снова обращается к Тэхёну, что неуютно ёжится под колким взором Юнги. — Тэхён-и, ты почему всё ещё в курточке? Потому что на Тэхёне е г о с в и т е р, и Тэхён сгорит, если Юнги это увидит. — Я пойду тогда быстро переоденусь… — Да просто повесь свою куртку на спинку стула и всё. Тэхён деревенеет, ноги сами врастают в пол — не пошевелиться. Он чувствует, как в уголках глаз становится мокро и горячо, когда пальцы наугад находят молнию, что душила его всю дорогу домой аж из самого супермаркета. Он позорно расстёгивает свою куртку, обещая себе больше н и к о г д а не смотреть в глаза Юнги, который, наверняка, нет, вот прям т о ч н о разглядывает на этом тощем теле свой свитер. Свитер, о котором бабушка ничего не знает, поэтому не придаёт всему такого трагического значения. Тэхён — послушный мальчик, вешает свою куртку на стул и судорожно дышит под сфокусированным на нём взглядом Юнги, что заключает свои руки в замок, прожигая Киму спину. Тэхён специально не оборачивается полностью, когда тянется за продуктами и расставляет их по холодильнику, притворяется, что у него болит спина после физры, чтобы лишний раз не натыкаться на Юнги, который изучает семейные фото в рамочках вдоль стен. — Я не могу просто так сидеть, давайте я помогу вам с ужином, — наконец Юнги не выдерживает этого напряжения и подходит ближе к бабушке Тэхёна. На этот раз женщина очень положительно отзывается на предложенную помощь и вручает Юнги тарелку из девяти отдельных секций, прося студента нарезать мелко овощи для куджольпхана, пока она будет жарить рисовые блинчики, морепродукты и мясо. — Тэхён-и, достань, пожалуйста, из холодильника лук и нарежь его колечками, — бабушка оставляет распоряжение и для внука, и Тэхён этому почти несказанно рад. Возможно, если делом будут заняты все, Юнги о нём забудет совсем на какое-то время. О нём и о тэхёновом фиаско со свитером. — Ух ты, Юнги-ши! Где ты так нарезать красиво научился? — женщина мягко и тепло хвалит студента за старания, и Тэхён несмело поднимает на учителя взгляд, пока счищает с репчатого лука шелуху и отрезает не тот конец, что нужно. Юнги орудует ножами мастерски, режет первоклассно, тонко и на идеально одинаковые ломтики, как какой-нибудь востребованный шеф-повар элитного ресторана. Всё он делает правильно. И целуется, наверное, так же умело. И трахается. — Мама с детства учит меня готовить, — Юнги отвечает в оправдание. — Она часто привлекала нас со старшим братом к готовке семейного ужина. Таким образом Тэхён узнаёт, что мама Юнги, должно быть, очень вкусно (но не вкуснее, чем бабушка Тэ) готовит, а ещё у него есть старший брат. В обиходе разговора Юнги так же делится тем, что он сам родом из Тэгу, и что с родителями он не особо поддерживает связь по каким-то своим причинам, которые он, разумеется, не разглашает. У Тэхёна неумолимо щиплет в глазах от высвободившихся сульфеновых кислот, и слёзы раздражают ему щёки, но он продолжает кромсать лук тихонько-тихонько, пока бабушка не решает проверить, как у него дела, и ужаснуться. Заплаканный Тэхён буквально изрезал весь лук, все пять луковиц, да ещё и слишком крупно, неумело. Ему на кухне не место, его подпускать к ней и близко нельзя. Он едва не порезался, потому что фокус мутного от слёз взгляда терялся, а солёные капельки всё капали на тот самый злосчастный лук под пальцами и острым лезвием. — Тэхён-и, зачем же так много?! — П-прости… — он шмыгает носом, не имея возможности утереть себе щёки, потому что все руки сейчас в горчащем луковом соке, что начинает жечь кожу ладоней. — Милый, ну что ты?.. Тэхён спешит удалиться в ванную и хнычет себе перед зеркалом, закрывшись внутри маленького помещения. Холодная вода колет руки, шею и лицо десятками тысяч тончайших иголочек. — Какой же ты жалкий, — он обращается к своему же отображению, и мальчик в зеркале смотрит на него разбитым взглядом со слипшимися в пучки длинными ресницами. Юнги увидел, что Тэхён ни на что не пригоден, безрукая бестолочь. Маленький идиот, таскающий чужие свитера и не способный нарезать даже лук. Тэхён всхлипывает, втирая в кожу ледяную воду до болезненных ощущений, и ему кажется, что нужно всего одно слово для того, чтобы он разрыдался полностью. Ему дико не нравится эта повышенная эмоциональность, которая толкает его всё ближе и ближе к взрыву, сокращая остаток ещё не затронутого пламенем фитиля. У него уходит пять минут на то, чтобы привести себя хоть в какой-то порядок. Влажная каштановая чёлка липнет к мокрому лбу, убрать её сейчас неимоверно тяжело. Тэхён замирает в нескольких шагах от кухни, невзначай прислушиваясь к вкрадчивому голосу бабушки, что рассказывает Юнги вещи, которые Юнги знать не должен. Потому что Тэхён ещё ниже упадёт в его глазах. Потому что Юнги до этого не был особым его фанатом, а теперь Тэхён будет нравиться ему ещё меньше. — Он очень ранимый и чувствительный, но очень добрый и ласковый ребёнок, — она с нежностью, заботой и неподдельным теплом говорит о внуке, прижимая к груди одну из фоторамок, на которую молчаливо таращится Юнги. — Другие дети часто его задирали, плохо с ним обращались, смеялись над тем, что произошло с его родителями и братом с сестрой… И я всем сердцем благодарна Чимин-и за то, что он оказался рядом с моим Тэхёном в такое сложное для нас время. Произошедшее — не вина Тэхёна, он никак не мог знать, чем обернётся та поездка… У Тэхёна снова расплывается картинка перед глазами, и что-то с чувством душит ему у впадины на глотке, что судорожно дёргается при сглатывании вязкой и тугой слюны. Вот он, тот самый взрыв. Она рассказала Юнги. Рассказала, что он сотворил с собственной семьёй, как отправил их всех на смерть. Теперь Юнги будет его презирать, и о любви Тэхён может даже не заикаться. Такого монстра, как он, никто не полюбит. Он убил своих родителей и свою маленькую сестрёнку, своего младшего братишку, которые должны были жить. — Зачем ты это сделала?! — Тэхён почти спотыкается, влетая в кухню. Злые слёзы першат ему в горле, он едва заставляет себя говорить. — Почему? Почему, бабушка? Почему ты рассказала? Зачем ты это сделала?! Юнги перед ним намного бледней, чем обычно, как Тэхён и предполагал, не может посмотреть на мальчишку, вместо этого уставившись в ароматный кимчи, выложенный на тарелке. Юнги теперь никогда в жизни на не него посмотрит. А если и посмотрит, то только с мерзким чувством отвращения. — Почему? Почему? Тэхён не дожидается ответа. Он переплёвывает любой рекорд в Книге Гиннеса по скорости, с которой он добирается по второму этажу к себе в комнату, попутно ощутимо выворачивая себе лодыжку. Ему наплевать на физический дискомфорт, от которого он насилу дохрамывает до своей двери; он лишь закрывает дверь и валится прямиков в подушки, думая, что было бы неплохо задохнуться в них к хуям. Тэхён очень давно не плакал вот так, до неистовой пульсирующей боли и горящих вен под кожей у висков. До тяжёлого дыхания, когда каждый вдох выходит ломанным, неглубоким, недостаточным. Где-то под боком нещадно взрывается телефон — «проснувшиеся» Чимин с Чонгуком бомбардируют его сообщениями с обеих сторон, а всего, что Тэхёну хочется в этот момент, — оказаться в той машине. С родителями. С братом и сестрой. И не нести постоянный груз неискупимой вины. Тэхён бьёт кулаками по кровати и зажимает в зубах подушку — и тогда крик становится сдерживать легче, хотя он продолжает нарастать где-то в груди, терзая саднящее горло. Раздаётся спокойный стук в дверь. Бабушка стучит иначе, поэтому Тэхён приходит к умозаключению, что к нему хочет зайти Юнги. Что ему нужно? Поиздеваться над влюблённым мальчиком-монстром с чёрной дырой прям посреди души? Персонально сказать, насколько Тэхён ему отвратителен? Тэхён и без него обо всём этом знает. Лишнее напоминание только добьёт. — Тэхён, можно войти? — раздаётся тихое за скрипучей дверью. Юнги принимает тишину в ответ за знак согласия и бесшумно проскальзывает в тэхёнову комнату, где мальчик лежит, зарывшись лицом в подушку, и непонятно вообще, чем дышит. Тэхён только ощущает, как легонько пружинит его кровать от веса задницы учителя Мин, что несмело тянется ладонью к кимову предплечью. — Ты очень строг к своей бабушке… — Я знаю, что я её не заслуживаю, хён. Я ничего не заслуживаю. Ни её, ни Чимин-и, ни Кук-и. янезаслуживаютебя Юнги тихо вздыхает, вероятно, понимая, что начал подходить к диалогу не с той стороны. — Тэхён, послушай… — Тебе должно быть мерзко, хён, — мальчик тут же его перебивает и старается улизнуть от прикосновения. Чтобы Юнги не вынуждал себя касаться к чему-то столь отвратительному. — Отойди. Ты не должен со мной разговаривать… — Тэхён, — учитель Мин всё же обхватывает его за плечо и мягко перекидывает мальчика набок. Тэхён решает, что хуже уже всё равно не будет. Юнги видел его избитым. Видел его пристыжённым. Видел затравленным. Видел во всей красе и знает об этом грязном секрете. А сейчас узрит зарёванным, раскрасневшимся от нехватки воздуха. — В жизни случаются много плохих вещей, над которыми мы не властны, которых нам не изменить. Мне очень жаль твою семью. Но ты зря так накричал на свою бабушку, потому что она права. Ты не виноват. — Хён, я убил своих родителей… Своего брата, который мог бы сейчас ходить со мной в школу… Свою сестру, которой я любил заплетать косички… Я не виноват? Тэхён усиленно дышит ртом, потому что нос ему забит наглухо. — По-твоему, ты заставил погоду быть такой холодной, чтобы на дороге образовался лёд? Он не отвечает, просто вылупился на Юнги своими покрасневшими блестящими глазами, дивясь тому, как студент спокойно и без гадливости смотрит на него в ответ и даже слегка поглаживает его плечо на успокаивающий манер. — Разве, ты сидел в том грузовике, что нёсся навстречу машине твоих родителей? Или ты будешь винить себя в том, что ты заболел? — Я настоял на том, чтобы они поехали без меня, хён. Тебе не понять. — Ты ошибаешься, Тэхён. Я знаю, что значит винить себя за неотвратимое. Ты не Бог. Не ты играешь чужими судьбами и не тебе решать, как они оборвутся. Я не могу просить тебя отпустить это, потому что это не в моих силах и праве. Только ты можешь знать точный момент, когда будешь готов к прощению за мнимую вину. Ты просто очень нежный мальчик с большой трагедией в жизни, и никак не анти-герой, которого, как ты сам считаешь, нужно ненавидеть. — Не будь со мной добрым, хён, прошу… — А я и не добрый. Я никогда не стану кривить душой, Тэхён. Я говорю так, как есть, как вижу это сам. Ты наказываешь себя за то, чего не делал, потому что в смерти твоей семьи ты не виноват. Я не знаю, от кого тебе нужно услышать это, чтобы ты понял и принял, Тэхён. Я не думаю, что я тот человек, который что-то изменит, но мне бы хотелось, чтобы после этого разговора ты осознал, что есть ещё один человек, который не считает тебя конченым уродом, которым ты сам себя представляешь. Потому что это не так. Ты — хороший мальчик, на чью долю выпало много испытаний. И знаешь, что? Ты не сломался, Тэхён. Тебе кажется, что даже дышится больно, но ты всё ещё стоишь, как бы тебя ни задевали слова посторонних. Как Юнги умудряется не моргать? Он как будто боится разорвать восстановившуюся связь, если похлопает веками. — Всегда будут те, кто захочет сделать тебе больно, кто будет пользоваться твоей слабостью и ею же давить на самое уязвимое. Но под этим давлением мы, люди, и формируемся. Нашу слабость мы оборачиваем в нашу силу и ею же обороняемся. Ты потерял свою семью, пережил очень сильную и неописуемую словами утрату, но ты всё ещё жив, Тэхён. Ты жив, ты способен мечтать, смеяться, любить, делать что-то прекрасное. Вокруг тебя есть любящие люди, которых ты заслуживаешь, потому что ты — потрясающий человек. Тэхён приподнимается на локте и тихо слизывает слёзы с уголков покрасневших мокрых губ, измазанных в слюнях. Ему сейчас так сильно хочется, так х о ч е т с я, чтобы Юнги заключил его в крепкие объятия. Ничего такого. Просто ощутить это тепло его рук у себя на спине и крепость грудной клети, прижатой к тэхёновой. Хочется почувствовать эту худую и длинную ладонь у себя на затылке, пока Тэхён будет плакать ему в плечо. Хочется, чтобы Юнги десятки раз шептал ему на ухо о том, что всё будет хорошо, потому что его одобрение — венец тэхёновых желаний. Но Юнги так и сидит неподвижно, с вытянутой рукой у Тэхёна на плече и всячески поддевает взглядом, пока мальчик медленно успокаивается, размазывая горячую жидкость по раздражённым щекам. Через какое-то время Тэхён ему смущённо улыбается, на что Юнги всего на самую малость приподнимает уголки тонких губ. Ещё через несколько мгновений бабушка осторожно приглашает их присоединиться к ней за ужином и тепло распахивает свои руки-крылышки, когда Тэхён налетает на неё с горячими объятиями и шёпотом просит прощения. — Тэхён, — Юнги окликает его за пару шагов до кухни, где бабушка сервирует керамическую посуду на стол. Тэхён незамедлительно оборачивается, весь с опухшим и некрасивым лицом и красноватыми грустными глазами, которые тут же находят силуэт учителя Мин позади. — В понедельник после уроков, в вашей школьной библиотеке, — только и тараторит студент, на что Тэхён немножечко хмурится, не понимая, о чём идёт речь. — Ч-что? — он переспрашивает охрипшим и слабым голосом. — Я буду заниматься с тобой английским дополнительно, — Юнги не разменивается на красноречие, по привычке отвечает без «воды». — Жду тебя в понедельник после уроков, в вашей школьной библиотеке. И принеси с собой чистую тетрадь. Тэхён улыбается ему шире, искренней. Хоть и понимает, что в Юнги играет обыкновенная жалость. Ким уже ни на что не надеется, просто плывёт по несущему его течению без сопротивления. — Х-хорошо, хён…