Роялистка

Разве ты этого не видишь, разве ты этого не слышишь, разве ты этого не чувствуешь? Время не исцеляет раны.       – Приурочим праздник нашей любви к тому, что я уже и так запланировал, куколка? – спросил Цойбер у Элевин 1 декабря. Нимало не смущаясь погодными условиями, как обычно вымораживающими Органный зал в это время года, он стаскивал платье со своей дамы, пока та делала вид, что нажимает клавиши. Наша героиня не просто так жаловалась Цифалу на короля, но сохраняла спокойствие, каждый раз ожидая чего-то большего. Большего никогда не следовало.       – Вы бы еще один для меня устроили, Цойбер, – вынужденно смеялась девушка, зная, что она только шутит... Или не только шутит?       Ей не хотелось, чтобы Цифал видел ее объятиях короля.       Пусть говорит хоть что ей Цойбер, пусть порой как прежде ложится с ней в постель ее жених, который в иные дни изменяет ей – она не могла забыть обещания, данного своему учителю: он должен играть на Рождественском фестивале в Шлез-Шенлауте, а потом... а потом будь что будет.       – А черт с ним, – отмахнулся король в который раз и страстно прижался к губам девушки, – подумай: мы празднуем чье–что рождение, так пусть это будет рождение нашей любви.       – А не будет ли это против Бога, Цойбер? Что, ежели церковь возмутится, – задумчиво произнесла девушка и почувствовала, как вздрогнул он, глубоко вздохнул и замолчал надолго. Она не собиралась говорить этого, она вообще не думала об этом никогда раньше. Боже, она все-таки оскорбила его!       – Опять, – разочарованно сказал наконец король и оттолкнул девушку от себя, – и вечно мне так... Вечно правильная, благоверная... и Мадва такой была, такая, сякая, безгрешная!!! Богу – и так, и сяк, и тем боком, и этим. А я, а как же я?!       Элевин задохнулась, и слезы чуть не брызнули из ее глаз, когда она вдумалась в то, что только что сказал ей король. Многого стоило ей сдержаться, не схватить свое платье и не выбежать из зала, хлопнув дверью.       Она прикусила язык и прижалась к груди Цойбера, словно стараясь согреться. За годы в доме графа она хорошо приучилась владеть собой. Да и в самом деле мерзла она в этом продувном Органном зале.       – Что было, то прошло. Раньше ты чьим-то королем, а теперь стал моим Богом, Цойбер, – проговорила Элевин и даже всхлипнула от мысли, что этими самыми словами, а их подоплекой особенно она предает Цифала. – А любовь... Такая странная штука. Да и есть ли она на этом свете...       Цойбер отскочил от нее, подпрыгнул и заклацал по клавиатуре органа, как безумный. В его глазах появился такой свет, что Элевин захотелось вжаться в пол и скрыться от него. Она судорожно прижала к себе свое платье, но это было не нужно.       Остановившись, Цойбер совсем-совсем выдохнул и осторожно, бережно прижал к себе девушку, поцеловал ее, поцеловал ей каждую ладонь, как если бы она была бесценной реликвией, и поднял ее на руки.       – Она есть, и я докажу тебе это, – заявил король и вдруг ринулся из зала так, что чуть на пороге не навернулся и не выронил свою ношу. Элевин попыталась слезть на пол, но Цойбер яростно прижал ее к себе. – Я донесу тебя сам и сам буду тебя любить, как королеву! Как Бог! И не отвечай ничего мне!       И Элевин стало, откровенно говоря, страшно. Навстречу им попадались отдельные слуги, с завидным самообладанием наблюдавшие за тем, как король тащил на руках едва завернутую девушку.       В голове у нашей героини мелькала череда разнообразных картинок: родители, вдруг тотчас же странно причесанная Мадва, потом сразу же Эдель и новые сережки Лебы, и Цифал, прижимающий к себе Дот.       С самим бы дьяволом подружился, да не с этим. Она не понимала, почему сказал он так, и Цифал не объяснил ей ничего. А саму Элевин отчего-то тянуло к королю, и она наконец-то была уверена, что в эту ночь ее статус получит фактическое подтверждение.        И так оно и вышло, после того, как король торжественно, в присутствии многочисленных камергеров и горничных внес Элевин в свою опочивальню. С того самого дня он востребовал немедленного переселения девушки в Шлез-Шенлаут. И ее ликованию не было предела.       Мы пишем об этом так, словно героиня наша была исключительно расчетливой штучкой и поступала только в соответствии с собственной выгодой. Она сознательно пыталась стать такой. Однако вся расчетливость ее полетела насмарку еще в ее совсем юные годы, когда шестнадцати лет взял ее к себе в дом наследник графа Сребрегранного.       Владения графские располагались вблизи давно уже разработанных горных рудников Юга, которые, собственно говоря, и дали имя их титулу. Окруженные лесами и обширными равнинными территориями, они занимали изрядную долю тондейских земель. На землях этих обитали крестьяне в огромных количествах, и возделываемые ими земли были собственностью графов Сребрегранных, младшим представителем которых был уже знакомый нам Эдель.       Элевин была из графских крестьян, и их знакомство с Эделем произошло, скорее всего, случайно. Родители девушки были польщены, когда у порога их бедной избы начал то и дело появляться наследник рода Сребрегранных, и ненавязчиво намекали дочери на то, чтобы она была мила и отзывчива.       И эти намеки были даже слишком действенны, поскольку не прошло и пары месяцев, а Эдель точно также потребовал переселения девушки из родного дома.       Знакомство, а затем и общение с родителями возлюбленного также оказалось испытанием для шестнадцатилетней девушки, и в каждом случае причина была своей.       Отец Эделя – высокий, широкоплечий мужчина, каким его помнила Элевин; не толстый, но какой-то рыхлый и расхлябанный, с седыми прядями в густых волосах, обычно небрежно рассыпавшихся по плечам. Он не был особенно доволен тем, что сын притащил деревенскую шлюху на вольные хлеба.       Лучше бы, по его мнению, в угоду королю Сигеру в книгах копался и в Академии заседал, а там и с девушками знакомился. Сам старый граф не был особенно образованным, однако же свободно читал на тондейском, зондрийском и даже хайсетском. Сигер IV был большим его другом на почве литературы, и, может быть, благодаря этому он был так успешен.       Элевин вначале оскорбленно молчала и краснела, но, когда отец семейства начал делать откровенные намеки, терпеть было нельзя.       – А правду ли говорят, что наследуется только часть всех достоинств, девочка? – поинтересовался как-то он, когда Элевин вытирала пыль в его комнате. Ах да, молодой Эдель не был настолько уж влюбленным и бескорыстным, а тотчас же приспособил свою зазнобу к домашнему хозяйству. Тем самым он, по его словам, только подчеркивал свое доверие к ней, как к будущей супруге.       – В школе нам о таком не говорили, ваше Сиятельство, – не поняла девушка, вспоминая свои четыре года учебы, – но знаете, ведь помет хороших гончих не всегда такой же хороший.       Да, об этом Элевин знала не понаслышке. Ее семья состояла при охотничьей усадьбе Сребрегранных, и ей нередко приходилось сталкиваться с собаками. Она лечила их мелкие и крупные охотничьи травмы.       – Ох, крошка, ты не представляешь, насколько ты права, – старый граф расплылся в довольной улыбке и потянул к себе девушку за юбку. – А не хочешь ли узнать на личном опыте?       Элевин помолчала несколько секунд, подумала, поняла, о чем говорит отец Эделя, и опрометью выбежала из комнаты.       Когда такое повторилось уже неоднократно, Элевин стала строить планы побега. Однако однажды это произошло в присутствии самого молодого графа; тот неожиданно пришел в бешеную ярость и сломал отцу нос. Элевин была ошарашена, но почувствовала себя несколько защищенной от любых посягательств. Эдель с тех пор тщательно следил за тем, чтобы ни один человек не посмел ее потревожить.       Старая графиня, тихая и практически незаметная дама, задавленная мужем и его многочисленными похождениями на сторону, не стремилась наладить общение с Элевин, и девушка тому радовалась. Подчеркнуто сдержанная и излишне благочестивая женщина приводила ее в оцепенение, особенно когда называла сына Сигера, принца Цойбера, помазанником Божьим. Она восхищалась его увлечением музыкой, говорила, что это дар небесный. Она молчаливо одобряла зарождавшуюся дружбу короля с ее сыном, не переставая сожалеть о равнодушии к музыке того самого. Сам же Эдель из-за этого неустанно насмехался над наследником престола.       А еще графиня зачастую убеждала Элевин как бы походя, что ей следует обвенчаться с ее сыном, ибо Бог такого не одобряет.       Государственный переворот и убийство старого графа произошли друг за другом, графа зарезали через год. Кое-кому в голову пришло говорить о какой-то там, по-иностранному, революции, но все это действие было такое разрозненное и неорганизованное, что прямо диву даешься, как вообще проводились такие аналогии.       Несмотря на сложные взаимоотношения с покойным, перепуганная Элевин горько плакала сама и утешала свою так называемую свекровь. Эдель же иронично называл это бабской скорбью и избегал их обеих: налаживал дела с наследством и титулом.       В общей сложности чуть меньше семи лет провела наша героиня в доме графа, и к моменту нашего рассказа уже около года носила официальное звание невесты. Около двух месяцев до начала нашего повествования ей даже начали шить свадебное платье, но также Эдель заставил ее учиться играть на рояле, после чего появился и сам король, пресловутый помазанник Божий.       Королевский оркестр насчитывал ровным счетом пятьдесят пять музыкантов разного толка и умения. Были там и скрипачи, и виолончелисты, и контрабасы, и много других струнных смычковых; и духовых инструментов: валторны, гобои, кларнеты и трубы; и ударных, однако напрочь отсутствовали клавишные. Партии их перенимал единолично Цойбер, и, чтобы их звучание не таяло в громе оркестра, из Объединенной Зондрии была еще семь лет назад выписана система звукоусиления.       Встреча с оркестром оказалась для Элевин тяжелым испытанием. Опытные умельцы, многие из которых были уже престарелыми, не были особенно впечатлены игрой девушки, когда король настоял, чтобы та показала им свое искусство. Тем более, что произведение это – четвертая симфония – как написано, было выучено только наполовину, а наполовину сочинено Цойбером. И тетрадь отдавать ему было незачем. Музыка была единственной вещью, где он не признавался в своем невежестве.       Впрочем, к пению нашей героини музыканты отнеслись очень благосклонно и даже постарались подладиться под ее манеру исполнения.       Известный нам дворецкий Шашлер Элевин в целом понравился, но факт, что ласкает по сценарию ее именно он, девушку нисколько не впечатлял. Опера посвящена была ей, как уверил ее король, и на месте любовника героини должен был бы быть сам Цойбер. Так считала она, так хотелось ей.       – Ежели бы ты взял кого-нибудь играть вместо себя, ты мог бы сам быть шакалом, – осторожно предложила наконец Элевин, когда они были наедине. Она рассудила, что Цифал знает об их отношениях с королем, и, быть может, этот сценарий напротив спровоцирует его ревность и таким образом сыграет на руку ей самой. С дворецким же она смотрится шлюхой.       Оркестр переписал себе ноты, размножил пергаментные копии и в то время раскладывал музыку на партии для различных инструментов, параллельно репетируя и ожидая жесткой критики короля по окончании. Он никогда не был доволен работой умельцев.       Девушка заучивала слова под чутким руководством Цойбера, а еще училась танцевать. Учил ее также сам король, от природы двигавшийся достаточно красиво.       – Исключено.       – Я не хочу больше обнимать дворецкого, – вздохнула Элевин. – Я хочу обнимать короля. Я хочу обнимать тебя. Танцевать с тобой. Петь для тебя.       Цойбер уже таким привычным движением стянул платье с плеч девушки и прижал ее к себе. Она не возражала на сей раз. В комнате для индивидуальных занятий Элевин, куда специально для этой цели поместили рояль, было достаточно тепло: в большом камине полыхал огонь.       – Но кого? – воскликнул король, ошарашенный, когда представил себе кого-то на собственном месте за инструментом. Дворецкий в постановке на его же месте по какой-то причине смущал его меньше. – Я хочу быть шакалом, это моя роль! Но кто заменит меня за клавишами? – он развел руками и стал целовать плечи Элевин. – Оркестрант какой-то? Пианист наемный?! Дьявол, какой это выйдет позор!       Элевин осталась мягкой, теплой и податливой. Она позволила королю, отвлекшись от искусства, увлечь ее на свое ложе и только тогда продолжила свою речь.       – Человек, который научил меня играть на рояле, справится, – прошептала Элевин, целуя короля. Бешеный красный блеск промелькнул при этих ее словах в глазах Цойбера, и он очень больно сдавил ее плечи.       – Вся жизнь которого сводится к игре по чужим правилам, – выплюнул он, описывая таким презрительным образом занятие и упомянутого Цифала Лида, и музыкантов, с которыми он работал уже много лет. – Черт возьми.       – Он будет играть по твоим, любимый.       – Никогда не говори со мной об этой бездарности, Эвелин.       Вытолкнул ее из постели, заставил одеться и идти продолжать репетировать, но уже с оркестром. Отнял пергамент с текстом. Хорошо еще побоями не наградил: Элевин не знала об этом, а Мадва порой через такое проходила, когда ее мнение не совпадало с мнением короля.       А зря он его, наш король, оскорблял так. Цифал Лид был далеко не бездарностью, и публика у него тоже была: посетители храма святого Фро́меля, к примеру. Очень он нравился им, мы в этом ручаемся. Он вообще обладал замечательной способностью притягивать к себе людей. Подружившись с компанией Лольфа, Цифал со временем стал приглашать их к себе в полном составе. Среди них ему порой удавалось блистать своей признанной способностью к музыке, но нравился им он не только ей.       В молодости в день венчания Цойбера на царство он и в утреню, и в вечерню вместо величания государя играл в храме нечто подозрительно похожее на величание невесты. Под аплодисменты своих друзей.       Незадолго до начала нашего повествования он посоветовал Лольфу в конце года наградить особенно нерадивых школьников драгоценными копиями нот его Величества и подбадривать при награждении, ибо у них, как и у короля, свой особый путь. Ноты эти торжественно вручались, а по развертывании оказывались пустыми берестяными грамотами. За эту остроумную выдумку, кстати говоря, Лольф и получил по шее от двоих городских хранителей порядка, дождавшихся его возле выхода из школы. Но он не рассказал об этом Цифалу: шутка была хороша.       Цифал ко всеобщему восторгу предложил идею собственного участия в королевском фестивале, только благие его намерения уже вовсе переиначили. Изначально главная роль должна была принадлежать «сладкой парочке», что значит Родаку и Гегену. (Нам не совсем понятно, почему за ними закрепилось такое прозвище, но обозначали их именно так.)       Потому как помимо Цифала с его музыкальными амбициями еще был Лольф с откровенной ненавистью к королю, и Родак с Гегеном со своими особыми взглядами на мир, и алхимик Висциний со своими идеями другого толка, и Шаффель, и Мадва, наконец.       Но мы опять говорим загадками, читатель! А рассказать бы нам об одной из репетиций многократно упомянутой пьесы о шакале.       Когда еще деятельностью Цойбера заправляла Мадва, он был обязан на каждое свое масштабное действие брать благословение. Общаться с простолюдинами король наотрез отказывался, поэтому поставленный главой церкви еще при Сигере IV сэр Ристер Тарб всегда оказывался при деле. Но, надо сказать, такого уж высокого происхождения он не был и начинал свой путь как простой монах.       В монастыре он весьма много учился и даже получил ученую степень, как и король. Несмотря на то, что предмет был иным – был богословием, – именно этот факт послужил причиной тому, что святой отец Ристер был замечен и отмечен. Как мы уже говорили, учение было для отца нашего короля предметом первостепенной важности, поэтому неудивительным становится то, что вскоре ученый святой муж был повышен вначале до епископа, а затем единодушно избран первым священником Тонды. Нет, конечно же, он был вполне благочестивым человеком, однако это не отменяет того, что впоследствии он получил титул и стал герцогом Тарбом, а значит, и не простолюдином. Приписаны были ему и алмазные рудники: в соответствии с титулом.       Забавным кажется нам несоответствие монашеских обетов и его образа жизни: например, обет нестяжательства благополучно отошел в прошлое, ведь герцог должен был иметь определенные преимущества как аристократ, дабы избежать неуважения со стороны собственных крепостных. Уход от мирских беспокойств и проблем также оказался для него невыполнимым, так как духовное лицо столь высокого ранга постоянно вращалось в королевских кругах. Однако не нам судить сэра Ристера Тарба, и при описании наших героев мы вообще предпочитаем держать свое мнение при себе.       Так, о чем мы? Цойбер и не считал зазорным подходить под благословляющую руку первого священника, поэтому церковные службы в храме при замке проводились исключительно под руководством сэра Ристера Тарба. Правда, когда Мадва настаивала на том, чтобы король исповедовался, он едва ли говорил ему правду, нарушая таким образом все церковные правила.       И сэр Ристер Тарб прекрасно об этом знал. Например, заметив однажды синяки на лице Мадвы, он поинтересовался об их происхождении, получил невнятный ответ, но к причастию короля не допускать в Тонде было не принято.       Вначале отношения короля и его первого священника имели достаточно натянутый характер, но шли годы, и мудрый сэр Ристер Тарб приобретал терпимость, а также богател.       Мы к чему об этом? Мадвы не было, привычка оставалась. Фестиваль близился, и король решил попросить благословения, так как помощь Бога в последнее время стала ему необходима. Сурдой говорил, что в народе назревают беспорядки, и было нужно ему убедить людей в своей состоятельности как короля. Как мы упоминали, воевать у Цойбера не получалось, поэтому оставались пышные фестивали, в том числе и Рождественский. И надо было привлекать и заграничных гостей, ибо тондейцы при всей любви к своей стране были бедным народом.       – Я сомневаюсь, что действие вашей постановки подходит к Рождеству, – деликатно сказал первый священник, на самом же деле будучи оскорбленным в своих лучших чувствах. – Невозможно увязать святой храм и то, что делает главный герой в вашей пьесе.       – Шакал?       – Я так понимаю, ваша пьеса подразумевает под собой олицетворение, и настоящим героем является человек, – осторожно заметил отец Ристер. – Я не могу знать, что вдохновило вас, но, на мой взгляд, это мерзостно. Вы оскорбляете святую церковь, ваше Величество.       Он впервые выражал свое мнение в таких выражениях, и Цойбер тогда на самом деле испугался небесной кары. Он-то отлично знал, что послужило ему вдохновением, и именно поэтому представление должно было произойти.       – Сколько будет стоить благословение? – нервно спросил король. – Поймите, мне очень нужна именно эта пьеса, – и неожиданно для себя самого первый священник замотал головой. – Ну, я могу монастырь еще построить под вашим начальством...       Это обещание могло бы стать заманчивым, если бы за ним стояла леди Мадва. Сэр Ристер Тарб не смог бы сосчитать, сколько раз Цойбер самостоятельно изъявлял желание хотя бы украсить Шенлаутский храм, но без явной поддержки первой содержанки Тонды обещания так и оставались словами. А она считала, что было много городов, где церквей не было вообще, и чаще всего энергия и деньги короля утекали из столицы прочь.       – Что бы сказала вам леди Мадва? – вздохнул первый священник, впервые за долгое время ощущая себя представителем Господа Бога. – Как известно, шакал суть собака, нечистое животное, которое на порог храма не допускается. Как самое меньшее.       – Ежели освятить шакала, все будет нормально, – задумчиво произнес король и вдруг оборвал себя. – К черту шакала. Пьеса о любви. Бог есть любовь. Так бы и сказал ей я.       Первый священник внимательно посмотрел в глаза королю, пытаясь понять, о чем он думал в момент своей пламенной речи. Но ученую степень получил он не по психологии, и потому потерпел поражение.       – Мадва бы была против такой любви, ваше Величество.       – К черту Мадву, – процедил Цойбер. – Забудьте о ней. Спрашивайте леди Элевин, если уж вам надо кого-то спрашивать, кроме меня.       Сэр Ристер Тарб был оскорблен до глубины души. Несмотря на то, что на исповеди король постоянно чего-то недоговаривал, он догадывался, что Мадве приходилось от него испытывать. Однако, как девушка была Цойберу дорога, священник знал.       Сама Мадва предпочитала ходить на исповедь к другому святому отцу, и отец Ристер непрестанно сокрушался из-за того, что девушка так явно ему не доверяла. Она ему нравилась, как мы уже говорила. А как могла расчетливому служителю церкви не нравиться столь благочестивая женщина, также обладающая властью?       Правильно она делала, кстати говоря: второй священник Шенлаутского храма, отец Эрл, сухой и нетерпимый к человеческим порокам, но беззаветно влюбленный в священное писание, даже слышать не хотел о том, чтобы нарушать по королевскому приказу тайну исповеди. Никакие угрозы и подкупы на него не действовали.       – Я не вмешиваюсь, не вмешиваюсь, – повторил отец Ристер, с сожалением вспоминая о том, что король планировал венчание с Мадвой еще до окончания лета. Однако до окончания лета из Шлез-Шенлаута безвозвратно исчезла сама невеста. И Бог знает, какой оказалась бы новая девушка. Судя по всему, к церкви она была достаточно равнодушна: ни разу не видел ее сэр Ристер Тарб переступающей порог святого храма.       Скрепя сердце, после длительных уговоров первый священник Тонды благословение королю все-таки дал. Об этом Цойбер с гордостью сообщил своей новой возлюбленной на одной из репетиций.       Как же, собственно, организовывал король свои фестивали? Само собой разумеется, выступал он не один: в шумных толпах никто бы его не услышал, да и вообще играл он в одиночестве исключительно для своего удовольствия. И такие народные праздники вообще предложила ему Мадва, замечавшая, в какую тоску вгоняла короля бесконечная повседневность, и по этому поводу непрестанно его жалевшая.       А еще очень сообразительной была она. В одно прекрасное утро Цойбер ворвался к ней в комнату и сообщил, что он только что отправил гонца в зондрийское управление и объявил войну. Мадва не поверила и решила, что король опять хочет произвести на нее впечатление, но потом он разошелся. Как же так вышло, что к этому его подтолкнуло?       Дочь его советника Зелбера, упомянутая однажды Луная, на тот момент уже несколько лет имела в одной из деревень во владениях своего отца печатную мастерскую. Ее как-то позабавила мысль, что сплетни о королевском дворе можно было бы распространять и в письменном виде, а потому добросовестно вела дневник и отсылала его время от времени своим мастерам. Те набирали из маленьких буквиц страницу текста, а потом мазали на нее настоящие хайсетские чернила и печатали сотню-другую таких пергаментов. Вначале популярностью такие заметки не пользовались, а потом их начали растаскивать пришлые крестьяне из соседних деревень. А когда бессовестная Луная начала выкрадывать расклеенные по всему замку страницы королевского дневника, бывало, над проделками леди Шойзань, а также других членов высшего общества, покатывались со смеху сразу несколько больших городов.       Через несколько месяцев Луная немного пожадничала, и печатные пергаменты стали отдавать только за несколько небольших монет. Тогда в ее мастерскую потянулись и желающие что-нибудь добавить и от себя, и далеко не всегда были они скучными, незнающими и безграмотными. Луная лично отбыла на некоторое время в сельскую местность и отобрала нескольких крестьян, показавшихся ей удовлетворительно остроумными. А потом без ее ведома и одобрения в мастерскую пробрались и попросту умные знающие люди. Тогда и страницы стали крупнее, и пергаменты многочисленней, и читателей больше; однако и содержание напечатанного стало серьезнее. Да и контроль осуществлять Луная далеко не часто оказывалась в состоянии: нам ли объяснять, как заняты могут быть придворные дамы?! 1425 н.э.       Через некоторое время пергаменты эти начали проникать и в Шлез-Шенлаут. Иногда их даже сам король удостаивал своего внимания, как и в описываемый нами раз.       «Орган на троне» – гласил заголовок. Если пергамент этот попался бы в руки читателю, то, вероятно, весьма позабавил бы его. Почти сразу же становилось понятно, что речь шла о его Величестве Цойбере I. Может быть, читателя насмешит, что ударение в заголовке оскорбительно располагалось в двух местах.       Более того, сама леди Луная была бы очень удивлена, когда бы этот пергамент попал бы в руки ей самой. В недвусмысленных выражениях там сообщалось о непосредственной причастности ее отца к занятию Цойбером тондейского престола. Однако же!       Тогда Цойбер справедливо рассудил, что пора бы чем-нибудь и полезным для Тонды заняться: был он на престоле, как-никак, уж третий год, а все никоим образом не выбивал свое имя на скрижалях истории. И мы вынуждены признать: был король так молод и неопытен, что ничего лучше завоевания Объединенной Зондрии ему в голову не пришло. Это, казалось ему, и обогатит Тонду, и в глазах других держав поднимет, и ему весу как королю немало добавит. А мы-то прекрасно знаем, что это было за государство такое. Надеемся, что и читатель из наших мимолетных упоминаний сумел сделать вывод на этот счет, и понять ужас Мадвы сможет.       Как Элевин однажды говорила иными словами, наспех созванное войско было в несколько мгновений разбито Объединенной Зондрией, но те по какой-то причине проявили милосердие и ушли с поля боя, как только их победа стала очевидна. Даже короля в живых решили они оставить, чему мы рады: а то не о чем и не о ком эту повесть было бы нам писать.       Мадве пришлось соображать быстро. Но смекалка никогда ее не подводила, и вскоре изо всех городов, деревень, закоулков и щелей королевская стража вытащила музыкантов и приказала им сделать оркестр для короля. Бедным служителям искусства понадобился для этого целый год, но, как мы помним, служение своему королю было для тондейцев задачей первостепенной важности. Вскоре они прилежно аккомпанировали его Величеству, ибо иначе и быть не могло.       Играть перед настоящими музыкантами-умельцами вначале было Цойберу очень тяжело, и зачастую он на них срывался и повышал голос. Они вроде бы записывали за ним его музыкальную зарисовку, но доволен он был только до тех пор, пока хотя бы одна чуждая нота не появлялась на его собственной палитре.       – Ваше Величество, вспомните Книгу, – как-то попросила короля Мадва в один из вечеров; после того, как Цойбер оборвал струну у одного скрипача.       – Вот уж чего с тобой не забуду, – зло процедил он и больно стиснул пальцы девушки. – Чего опять? Возлюбить ближнего? – огляделся: кто всех ближе стоит? – Сейчас возлюблю, – глаза короля опасно сощурились, когда он «выбирал» между примой и второй. У обоих душа ушла в пятки.       – Когда Бог сотворил человека, то дал и ему возможность творить, – тихо сказала Мадва. – Никто не повторит совершенства жизни, но, например, я умею рисовать...       – И?!       – Я подчеркиваю красоту гор, когда рисую их склоны, я не оскорбляю их творца, – терпеливо продолжила девушка. – И садовник не придумывал цветов для вашего сада, а создал с их помощью новое произведение искусства. Позвольте музыкантам с вашей помощью...       – Прекрати учить меня, – вознегодовал тогда Цойбер, однако больше музыкантов действительно не прерывал и стал довольно-таки хорошо ладить с ними. Не раз с их исправлениями он соглашался и даже одобрял их творчество.       И верно: коли на инструментах клавишных творил король свою музыку, то что в силу возраста и неопытности мог он знать, к примеру, о валторне, гобое и виолончели? Шло время, а музыка становилась насыщенней и разнообразней, а король довольнее и счастливее. Мадва тому, прямо скажем, поспособствовала изрядно.       На первом же фестивале Цойбер торжественно преподнес ей рубиновую диадему, и она наивно полагала, что в благодарность. Однако король начисто забыл о ее участии в создании оркестра для него, и подарок этот был от чистого сердца. Можно смотреть, конечно, с разных точек зрения.       Была в Тонде такая традиция, что за каждое действие монарха был ответственный человек. Даже мелочи, исполняемые королем, требовали пристального внимания. Поэтому Цойбер к своим двадцати восьми годам не мог толком надеть на себя традиционную одежду, да и снять аккуратно едва ли был способен. Зато облачаться в кое-что другое он очень даже любил. И делал это сам.       Каждый раз, в течение многих лет и концертов, когда Шашлер театрально почтительно ласкал на сцене его невесту, король-исполнитель привлекал большее внимание своим костюмом. В летние месяцы он надевал свободное белоснежное платье хайсетского Бога искусства и подпоясывался тонкой серебряной (здесь не свинцовой) цепочкой, а еще украшал себя подвесками и кольцами. В зимнее время помимо платьев и колец он надевал какое-то подобие шубы, и это смотрелось очень потешно.       Да, а кольца Цойбер особенно любил, считая, что именно они подчеркивают красоту его талантливых пальцев. Только кольцо как символ власти он неохотно каждый раз стаскивал, ибо сэр Ристер Тарб вдруг ревностно воспылал яростью от сочетания символа Богом благословенной власти с образом какого-то иного заграничного Бога. И благословения не давал, и Мадва играть отказывалась. Короче говоря, королевского кольца не разрешалось, а посему Цойбер по мере своих сил компенсировал его отсутствие за счет многих других. Когда Элевин впервые на репетиции увидела их обилие, то заволновалась, не будут ли они мешать его Величеству. Цойбер засмеялся. А вот советники отзывались об этих действах совсем по-разному.       Цойбер, однако, совершенно искренне почитал их обоих, ибо ассоциировал их со своим отцом, с тем временем, когда он только жил и благоденствовал. Он вообще не помнил времен без Сурдоя, который являлся также главным помощником Сигера, но Зелбер был дорог ему по иной причине. Да, при отце его он был не всегда и всегда на вторых ролях, но это именно он осмелился сообщить принцу ужасную новость, был свидетелем его горя и помог набросать (то есть составил) план дальнейших действий. А Сурдой появился после, когда были улажены все беспорядки: опрошены свидетели, отложены и исправлены намеченные дела, наконец, уложен в гроб король. И организованы прощание и отпевание.       – Он всегда был таким, – раздраженно вспоминал Цойбер. – Дела, дела, а до короля дела нет. Отцу это нравилось, а королем стал я. Вот и поглядим...       И да, поглядел. С тех пор в большинстве случаев Цойбер точно так же, вначале нарочно, а затем по привычке пропускал слова Сурдоя мимо ушей, а к Зелберу, памятуя о его помощи, прислушивался.       – Фестивали следует организовывать иначе, – после первого же фестиваля заявил советник. – Цены на представленья ваши снизить, чтобы их могли посещать многие, в первую очередь тондейцы. Организовать не королевский пир за счет государственной казны, а ставить множество лавок с продовольствием, столы, скамьи. И музыкантов кроме вас приглашать надо бы, развлечения за несколько монет, как зондрийцы, устраивать, чтобы народу скучать не приходилось. Тогда и фестиваль многообразней был бы, и казна полнилась, а не...       – Музыка не является для меня средством пополнения казны, – вспылил король, пропуская мимо ушей все доводы советника. – Она была бы тогда только посредником. Для меня важна музыка, а не возможность использовать музыку для чего-то еще.       Сурдой хотел возразить, но его прервал Зелбер.       – Музыкальные фестивали развеивают злые слухи о Тонде, ваше превосходительство Сурдой, – сказал он и потер свой гладкий подбородок. – Заграничные гости мыслят Тонду дремучей землей без намека на фантазию и благоденствие, а приезжают и видят роскошь и высокое искусство. Будет свобода от предрассудков, потянется и злато в наши закрома. Нынче важно ставить цели, которых можно достичь, и мне странно, как вы этого не понимаете!..       – Зелбер, а вас не интер...       – А я согласен с Зелбером, – толком не дослушав, соглашался Цойбер. – Не будет слухов, будет казна полна. А то ж ведь наших купцов кое-где и видеть не хотят, налоги некому платить.       – Ваше Величество, разрешите напомнить вам, отчего это так.       – Не желаю слушать.       Ну а Сурдой не желал эти фестивали посещать, коль скоро они проходили в подобном формате. Посему каким-то чудодейственным образом не было ни единого случая, чтобы в канун праздников он не слег с чем-нибудь вроде кровохарканья.       Цойбер на самом деле любил музыку. Ему было лет девять, когда он впервые услышал орган в домовой шенлаутской церкви и загорелся. Король Сигер радостно приветствовал увлечение сына и тотчас же назначил ему учителя.       Учитель принцу сразу понравился, и они быстро нашли общий язык, но только до тех пор, пока не приступили к собственно изучению нотной грамоты. С тех пор Цойбер редко на занятия приходил. Даже если приходил, то просил играть произведения одно за другим, чтобы выбрать себе задание. Но домашние задания не выполнял никогда.       Некоторое время спустя король возжелал проверить успехи сына, и они были совершенно неудовлетворительны: вначале Сигер просил учителя сыграть произведение, а Цойбер должен был повторить. Нисколько не совпадали ни в одном случае ни мелодия, ни темп, и принц реагировал на замечания крайне агрессивно. Король вздохнул и, недолго думая, музыканта прогнал, нанял другого.       После того, как оное повторилось еще дважды, Цойбер откровенно признался, что у простолюдинов учиться не намерен, поскольку человеку, в чьих жилах течет королевская кровь и который, тем более, музыкально одарен, несомненно виднее, как ноты следует читать. Король вздохнул, обставил подобающим образом выше неоднократно упомянутый Органный зал и надеялся, что творчество хоть каким-то чудом возместит нежелание Цойбера учиться музыкальной грамоте; учиться математическим наукам; учиться теории торговли; учиться тому, как государством следует управлять…       И в самом деле, творчество Цойбера в правлении Цойбера вышло на первый план; на первый план до такой степени, что основным занятием его стала организация музыкальных фестивалей от праздника к празднику, из года в год. Вот к одному из них Цойбер и готовился.       Было около двенадцати часов пополудни, и именно это время в зимние месяцы считалось в кругу шенлаутских музыкантов самым подходящим для работы. Начинало рано темнеть, а жечь столько свечей, сколько требовалось для освещения многочисленных нотных пергаментов, было бы крайне расточительно.       Музыканты беззвучно, на ощупь повторяли свои партии. Цойбер в спешном порядке исправлял текст своей пьесы и посему очень нервничал. Муза могла настичь его в самый неподходящий момент, но никогда не посещала его по его личному желанию. И, может быть, читателю и самому знакомо это чувство: когда он понимает, что именно должен написать, и действие вроде бы готово, и герои, и пейзажное оформление сформировано, а вот слова никак в ритм не укладываются, поскольку вдохновения как ни бывало. Вот примерно в такой же ситуации был король. Сэр Ристер Тарб натолкнул его на очень важную мысль.       Элевин распевалась в компании двоих музыкантов, по настоятельному требованию Цойбера, находившихся в преклонных годах. Впрочем, других почти в оркестре и не было, а эти же были прямо дряхлыми. Голос девушки еще в предыдущие разы могли оценить умельцы и остались ее исполнением весьма довольны. Разве что силой и ритмом своего голоса умело не владела она, однако ни единой ошибки в тонах не совершала. Слух у нашей героини действительно был впечатляющим.       – Переписал, прочти, – Цойбер сунул девушке в руки пергамент с текстом и сам читал вместе с ней через плечо. – Постой, здесь не «и грязны», а «нечисты», – он черканул пером прямо через ее плечо и забрызгал чернилами ей платье. Она это заметила, хотя ничего и не сказала.       – Я буду петь сегодня со словами, Цойбер, – предупредила Элевин, когда поняла, что король отнимает у нее пергамент.       – А как же твоя игра, – воспротивился Цойбер, не отдавая текста.       – Я не могу быстро выучить то, что ты написал за несколько мгновений, – улыбнулась она и поцеловала его туда, куда смогла дотянуться – в плечо. Король не заметил этого нежного жеста. – И Шашлер тоже не такой гений, как ты, – добавила девушка, поймав выразительный взгляд дворецкого. – Дай нам время...       Цойбер подумал, глянул на Шашлера, поглядел на Элевин, приподнял ее от земли, поцеловал в губы и согласился. Репетиция затянулась, так как дворецкий сам наскоро переписывал слова, то и дело прискорбно вздыхая, а музыканты и подавно напряглись: им-то что было делать с нотами?       Но мы раскроем секрет: король был довольно ленив, и придумывать и учить ноты заново сам не хотел. Да до Рождества и не успел бы, а смекалка порой работала у него хорошо. Поэтому он постарался и ритм новых слов подладил под уже готовую музыку.       – Опять одно дыхание луны, мне холодно, и я дрожу, как лист, – акапелло затянула Элевин, и только в следующем такте откликнулась ей одинокая флейта. Девушка, съежившись, медленно шагала по импровизированной сцене перед роялем.       – Любимая, прошу, меня коснись! – из-за рояля выкрикнул Цойбер, а Шашлер упал на одно колено, вытягивая руки в направлении «убегающей». Король на мгновение отвлекся от музыки и сощурился.       – Так поздно, вам давно бы видеть сны, – пропела Элевин, снисходительно глядя на дворецкого, – Бог создал ночь, и лю... звери спать должны.       Шашлер заломил руки, а Элевин смущенно заулыбалась.       – Постой, я ведь люблю тебя, я так в тебя влюблен, – пел Цойбер, и под его голос наконец вступили скрипки, – мой мир горит, наполнен страстью он...       – Наш грешен брак, наш брак не освящен, – залилась Элевин с даже слишком сильными чувствами. Шашлер продолжал танцевать вокруг нее, то падая на колени, то опять поднимаясь и начиная ходить за ней. И Элевин сильно утомлял этот экспромт.       Примерно в таком же стиле и практически с такими же словами продолжалась еще не менее получаса, и актеры были принуждены не только глядеть одним глазом друг на друга, а другим в пергамент, но и действовать наугад, ибо ничего из заученного ими более не было в силе. Музыкантам было проще.       – Так, больше горечи в поклонах, Шашлер, – заметил позже король, – Элевин, ты делаешь дурацкие паузы между словами. Ты должна как река, – он щелкнул несколько раз пальцами, – как течение, плавненько, от слова к слову...       Дай Бог, чтобы она к Рождеству эти новые слова запомнила. Но в глазах Цойбера было такое выражение, что наша героиня решила не возражать. И он еще долго отчитывал их обоих, вспоминая все новые и новые детали их выступления с этой новой вступительной сценой.       – Позвольте поинтересоваться, ваше Величество. Очень сожалею, но нижайше прошу ответить, – прохрипел музыкант, с позволения короля обычно исполняющий роль дирижера. В прошлом, кстати, камердинер его Величества Сигера. После трагедии его тотчас же бросили в темницу, и горе было бы ему, кабы не вмешалась леди Мадва, убежденная в его невиновности: подрядила его в Органный зал подыгрывать его Величеству. Вскоре Цойбер решил, что инструмент его, а именно ксилофон, вещь достаточно бесполезная, поэтому музыканту нашлось иное занятие. Имя ему было, если это интересует читателя, Нофеликс. Наверное, в дальнейшем оно нам также понадобится.       – Что надо? – оборвал его излияния Цойбер. В Тонде было не принято высказывать какую бы то ни было критику в адрес короля, потому музыкант так тянул.       – Разве может быть так, что шакал называет волчицу на «ты», а та ему «вы» говорит, – осторожно сказал Нофеликс, – мнится мне, в животном мире вообще такого разделения не...       – Я поэт, а вам только играть, – перебил Цойбер, и его лицо приняло такой непробиваемый вид, что впредь никто из оркестра вопрошать короля о том, что касалось слов пьесы, не осмеливался.       Элевин же вначале тоже смутил этот факт, но к ней король проявлял больше снисхождения.       – Как и ты раньше, волчица хочет говорить ему ты после венчания, – напомнил девушке Цойбер. Элевин покраснела при этих его словах, так как к тому времени ее прежний довод действительно потерял свою силу. Впрочем, ее он и в самом начале не имел: мы же говорили уже, насколько слаба была королевская память в отношении таких заявлений.       – А венчание будет дальше?       – А ты дочитай всю пьесу, – обиделся Цойбер. И верно, этого наша героиня не сделала. Ей было очень и очень трудно заставлять себя читать что-либо.       В этой же первой, вступительной сцене затем появился и танец Элевин и дворецкого. На этом настоял король; все никак не удовлетворялся и сильно критиковал обоих своих актеров за отсутствие чувств и эмоций. Когда же наконец они стали по-настоящему играть, и музыканты утомились повторять одно и то же, Цойбер начал с ума сходить от ревности. Теперь объятия танцующих героев показались ему чересчур чувственными, и он едва не отменил танец вообще.       Образумившись, он прекратил репетицию до следующего дня и просто занялся Элевин сам: усадил ее на маленький диванчик в большом зале и принялся целовать, торжествующе поглядывая на дворецкого. Шашлер сразу же откланялся и вышел, да и музыканты начали понемногу расходиться по своим домам.       Случилось это через двадцать дней после описанной нами репетиции. Мы считаем необходимым блюсти временные рамки нашего повествования, чтобы читатель не запутался в наших и так беспорядочных заметках…       – Что-то не так с его Величеством? – сдержанно поинтересовался Шашлер, подавая Элевин руку, чтобы она поднялась на порожек маленькой изящной колесницы, в которую была запряжена стройная пегая кобылка.       – Вовсе нет, – она залилась краской, – я хочу навестить старого друга.       Элевин казалось, что дорогу она довольно хорошо запомнила, однако в субботний вечер на дорогах было много больше колесниц и всадников, чем в предыдущую ее поездку, и многие очертания зданий казались ей незнакомыми. Когда же они миновали окраину и выехали за город, то ориентироваться среди извилистых дорог и деревьев стало вроде бы проще. Это казалось ей так, ибо Шашлер в силу своего такта и воспитания и виду не подавал, что помощь девушки ему не требовалась вообще.       Ты удивлен, читатель? Так вот дворецкий этот обладал большим талантом к топографии, потому ему достаточно было всего однажды пройти по дороге, чтобы запомнить ее навсегда.       – Я могу надеяться, что наше путешествие останется тайной? – спросила Элевин, а потом вспомнила давнее напутствие Анели. Думайте, что говорите, и кому говорите, сказала та. А насколько можно доверять дворецкому?       Уже достаточное время они были партнерами по игре в пьесе короля. Шашлер был внимателен и обходителен и ловко поддерживал ее, когда требовалось по сценарию; следил за собой, и потому его объятия и аккуратные сухие поцелуи были для нее вполне сносны. Надо сказать, Цойбер каждый раз мучился от ревности и искал поводы для наказания своего слуги, но Шашлер давным-давно приучился их не давать вовсе.       Мадва даже помогала ему в этом в былые времена, поэтому их связывала молчаливая, но несомненная и крепкая дружба. Об этом знали они оба, но понятия не имел король.       – Иначе и быть не может, леди Элевин, – Шашлер в свое время первым назвал девушку таким образом, чем тотчас же расположил ее к себе. И в самом деле, а чем она хуже других, той же Мадвы? Та же была тоже простой крестьянкой, а все равно ж леди стала зваться, лишь только взял ее к себе король.       – Выглядит так, будто вы здесь уже бывали, – не удержалась наша героиня и вгляделась в лицо возницы. – Я едва успеваю пальцем ткнуть, а вы уж поворачиваете...       – Чутье великая вещь, милая леди, – бесстрастно отвечал Шашлер, размышляя о чем-то своем и улыбаясь краешком губ.       – Вы бывали здесь.       – Было дело, – подумав, согласился дворецкий, но выражения лица не изменил.       – Расскажите мне.       – Тайной должна оставаться не только наша с вами поездка, – посмеиваясь, отказался Шашлер и поглядел на заледеневшую поверхность большой лужи на дороге. – Замерзли, леди Элевин?       Он вытащил из-под сиденья колесницы толстую шерстяную накидку и укрыл ей плечи девушки.       Небо было идеально чистым, и свет луны отражался на еще чистой пленке снега, покрывающей кошеные поля, голые ветви деревьев и крыши бегущих им навстречу домов. Это был пятнадцатый декабрьский день, ближе к восьми вечера.       И маленький сверток в ее руках, скрывающийся под ее плащом, вдруг казался ей единственным светлячком в сгущающихся сумерках середины августа.       А сердце Элевин билось как сумасшедшее, когда в очертаниях пейзажа все чаще стали мелькать деревья, а затем из легкой туманной дымки выплыла донельзя знакомая ей изба. Ей показалось, что в голосах, доносившихся изнутри, звучал и голос «бездарности», и тогда сердце ее застучало так, что она едва не лишилась чувств.       Она вспоминала, она думала, она волновалась. Цойбер пришел в ярость, когда Элевин сделала вторую попытку убедить его уступить место за клавишами Цифалу. Он обвинил девушку в неверности, стал запирать на ночь дверь ее комнаты, и вскоре она заметила, как пристально в дневное время следят за ней горничные и пажи.       Оскорбления, которые Цойбер в тот самый день выкрикивал в отношении неизвестного ему Цифала Лида, эхом звучали в ушах Элевин, и чем ярче в ее воспоминаниях король поносил ее учителя, тем больше ей хотелось эти слова опровергнуть. Фантазия же у Цойбера была очень живой.       – Он наверняка играет как во сне. Чего уж и ждать от этих умельцев. Я едва справляюсь с ними! Дирижерским жезлом больше отлупить их хочется!       – Он играет очень быстро, и я даже...       – Он не сойдется с моим оркестром. Он капризный, как черт, небось.       – Он очень милый человек, Цойбер!       – Ты на личном опыте это знаешь?!       – Помилуй, дорогой.       – А ежели он забудет что-нибудь на сцене?!       – Придумает, любимый. Как ты.       – Ну конечно. Вместо меня. Он! Бездарь. Школьный учитель, – презрительно выкрикивал король, задыхаясь и в самых мрачных тонах воображая себе никогда не виденного Цифала Лида. В школе тот никогда, кстати, не работал. Ни в одной из тондейских школ со времен Сигера искусству не обучали. – Придумает?! Он? Ремесленник! Чернорабочий среди композиторов. Проходимец среди музыкантов!       – Ежели бы не он, ты мог бы меня и не узнать, Цойбер, – тихо проговорила Элевин, вспоминая, каким образом описал ее королю в «тот день» Эдель. И как она играла в Органном зале, тоже. И слова короля, и как целовал он ее играющие пальцы.       – Такие, как он, умеют только зазубривать, куда тыкать пальцами! – при этом Цойбер демонстративно измывался над роялем – исступленно толкал ноты, как имел обыкновение говорить Цифал. Элевин едва не сказала вслух об этом, но вовремя сдержалась. А король тем временем грубо запихнул одну руку девушке за ворот платья и стал короткими толчками исследовать ее грудь. – Жать на клавиши он на тебе тренировался?       Цойбер остановился, только когда Элевин залилась слезами. Она вспомнила об этом, когда Шашлер поинтересовался, «все ли так с его Величеством». Но девушка и перед высшим судьей не сказала бы об этом разговоре с Цойбером. А почему дворецкий спросил ее именно о короле?!       – Пригласи его по крайней мере попробовать, – всхлипнула Элевин. А король воспринял этот жест как прямое доказательство нежных отношений между девушкой и ее учителем и вдребезги разбил друг о друга две фарфоровые вазы. Она испугалась, что в следующий раз на месте ваз окажется ее голова, и замолчала.       А потом последовал разговор с Шашлером. И колесница. И потухающий горизонт за голыми заснеженными полями. И тонкий растущий месяц.       Худой темноволосый человек, в волосах которого пятнами проглядывала седина, сидел в крытой темным сукном колеснице и даже не делал попытки облокотиться на спинку сиденья. Его непоколебимое спокойствие подобная поза еще и подчеркивала; он был строг, и он не улыбался, глядя в сосредоточенное лицо Мадвы. По ее бледным щекам размазаны были высохшие соленые следы, и, когда наглые лучи восходящего солнца выцапывали ее лицо из сумрака, отец Эрл поражался тому, какими были ее глаза. А были они и впрямь к ситуации не подходящими. Слишком веселыми. Нервно веселыми, следует нам отметить.       Отметил это, как всегда, про себя, и деликатный Шашлер, когда обернулся к девушке. Такого приглашения от святого отца он не ожидал, хотя и секунды не думал, прежде чем ответить ему согласием. В ином случае он и представить себе не мог, к кому обратился бы его духовный наставник. А Шашлер очень не любил терять доверия кого бы то ни было. Мы думаем, именно по этой причине ему и случилось быть участником нашей повести.       А сам духовный наставник его чувствовал себя достаточно неловко по ряду причин. Мадва, которая сидела перед ним и мелко-мелко дрожала, не так часто доверялась ему, хотя отчитывалась во всех своих неблаговидных поступках, как положено. Каждый раз отец Эрл старался заслужить ее доверие, так как казалось ему, девушке много что надо было рассказывать.       Тем не менее, рассказывать что-либо подробное Мадва вначале наотрез отказывалась. С тех пор священник перестал читать молитву отпущения грехов до того, как выспросит ее обо всем произошедшем с последнего ее посещения, и тогда девушка со временем стала чуть более откровенной насчет своей жизни при дворе. Хотя это иногда пугало отца Эрла.       Мы ни в коем случае не хотим представить тебе Цойбера каким-то немыслимым чудовищем. Некоторую часть времени король был очень нежным, и Мадву он на самом деле искренне любил. Что собой представляла его любовь, мы уже описывали, хотя судить его в данном вопросе и не беремся. Иногда он был влюблен и послушен, исполнял все ее просьбы и требования; и ласкал и целовал ее, и воспевал ее в своих одах. Однако порой случались у них и ссоры, из которых победительницей выходила не девушка.       В первые годы ее пребывания в Шлез-Шенлауте отец Эрл замечал у нее странные отметины на лице, но каждый раз, когда интересовался ими, девушка улыбалась и отвечала, что Бог посылает каждому испытания по силам. Мадва считала, что на исповеди следует докладывать лишь о своих грехах. Когда же синяки на ее запястьях оказались фиолетовыми, отец Эрл напрямую заявил ей, что выгораживать кого бы то ни было она не обязана. И Мадва разрыдалась прямо в исповедальне.       – Не могу. Буду терпеть. Потому что написано в Книге, жена повинуется мужу своему, – сказала она. – И что любовь долготерпит и милосердствует, и никогда не перестает. Я люблю Цойбера. Бог все видит, святой отец. Он рассудит нас.       – Вы вначале обвенчайтесь с его Величеством, а затем уж повинуйтесь, – рассердился отец Эрл и заставил девушку выпить воды, потому что в ответ на эти его слова она начала плакать еще горше.       Мадва часто умалчивала детали; просто отчитывалась в том, как и какую из заповедей нарушила. Она приучилась недоговаривать, тем более, что любовь ее была сильна, и с Цойбером она в большинстве случаев ладила. А многие стычки их в последние годы были попросту смехотворными.       Отец Эрл был первым, кто узнал о готовящемся венчании королевской пары, и искренне обрадовался подобным новостям. И в тот раз Мадва кое о чем не сказала ему, прощая раскаявшемуся королю описанный нами выше эпизод, как заповедовал ей Бог. Возглавлять торжественное действо должен был, разумеется, сэр Ристер Тарб, а отцу Эрлу была уготована скромная роль помощника; однако именно ему первому довелось впервые за десять лет лицезреть сияющие глаза Мадвы. Он сам дал ей тотчас же благословение на создание семьи и рождение детей: будущих тондейских принцев и принцесс.       И нам трудно будет описать смятение святого отца, когда ранним утром двадцать пятого августа в его исповедальню влетела Мадва, обыкновенно двигавшаяся очень аккуратно и красиво. Лицо ее было залито слезами, как, порой, в былые времена, но на этот раз она говорила намного больше и четче, чем раньше. И просила она о другом.       Вняв ее мольбам, отец Эрл тотчас же вызвал своего духовного сына, а именно дворецкого Шашлера. Он нисколько не сомневался, что тот будет только рад помочь Мадве, и не ошибся. Шашлер в ту же ночь приготовил лошадь, и спустя всего несколько часов двое мужчин уже ехали. Ехали в глубокую ночь и пугающую неизвестность. Ехали в рыхлую темноту позднего лета, ехали в давным-давно позабытое прошлое. Увозили Мадву из Шлез-Шенлаута прочь.