Роялистка

Я ее сердце целовал, я ее плоть в портале храма любил.       – Элевин, ты можешь хоть чуть-чуть поменять голос?! – рассердился Цойбер, когда девушка тоненько затянула так называемую арию Богоматери. Как должно быть понятно, иного женского вокала в сцене не было. Элевин вздрогнула, кашлянула и повторила.       – Младенец мой, в руках моих согретый, моя любовь к тебе осталась невоспетой, – она нарочно пела низко, – ты мой, ты плоть моя и моя кровь, и петь любовь не надо, ты и сам любовь...       – Лучше, – нехотя согласился король после того, как исполнительница повторила это трижды. Большего требовать было уже бессмысленно. – Поешь хорошо... Но почему же у тебя не два горла! – и засмеялся как сумасшедший. Бог знает, что у него на уме в тот момент было, конечно.       Шашлер также издал пару вежливых смешков, а Элевин промолчала, обиженная.       – Ну, могла бы петь хором, – после недолгого молчания додумал король. – Прекрати сердиться, времени до Рождества мало. Ты должна на время Богоматери подбежать к стене и спеть оттуда, как будто там и стоишь, а потом быстро вернуться к шакалу.       Элевин одними губами чертыхнулась, но начала репетировать, как и сказал ей король. Очень глупо чувствовала она себя: какие-нибудь две минуты страстно целоваться с дворецким посреди импровизированной сцены, то и дело пропевая «люблю», а затем с благонравным видом подхватывать в руки куклу из пеленок и петь для уже для нее.       Эту сцену наша героиня начинала уже ненавидеть. Шашлер вначале наслаждался относительной свободой телодвижений. Девушка ему вполне нравилась, и поцелуи с ней не доставляли ему никаких неудобств. А вот затем Цойбер решил, что скульптуре Богоматери одиноко в храме одной. Теперь и дворецкому приходилось носиться по сцене.       – О эти звери, посмотри, о, дева, – пел Цойбер деланно низким голосом, пока Шашлер расплывался благообразной полуулыбкой. – Они бесчестят храм святой, они прескверны. Не спит младенец твой, он оскорбленный...       Скрипки заливались, виолончели поддерживали их. Временами отзывалась им, словно эхом, низкая труба, но всем этим заправлял у своего рояля король. Временами он забывал мелодию и начинал сочинять прямо на ходу. Это, конечно, приводило музыкантов в отчаяние. Нофеликс стискивал зубы, но подходил к королю и показывал ему верную комбинацию нажатий клавиш.       Тем временем дворецкий бесстрастно делал именно то, что приказал ему король, точно таким образом и именно в указанной степени. Седые волосы музыкантов позволяли им сохранять спокойствие, ибо в своей жизни они повидали немало.       – Д…дьявол, ты мерзавец, – вся в слезах, Элевин вывернулась из рук дворецкого, толкнула его коленом так, что он едва не сшиб короля, и выбежала из репетиционного зала. Она судорожно икала.       В коридоре не горело свечей, но девушка вдруг поняла, что видит все. Под дверью сидели на маленьких стульчиках четыре нам уже знакомые дамы со свечами в руках и оживленно о чем-то беседовали. Они удивленно воззрились на нашу героиню.       – Я ж не гулящая девка, – прошептала Элевин себе под нос, но Вихимп это расслышала. Она поднялась на ноги и поджала губы.       – И его Величество не хозяин публичного дома, – проговорила она. – Это репетиция великого произведения. Придет время, и сценарий Шакала напишут в книгах в самой Хайсетии.       Название пьесы, кое оставалось якобы тайной до самого открытия рождественского фестиваля, в действительности было дамам уже известно; и даже кое-что из действия знали они.       – Да не могу я так, – в отчаянии выкрикнула Элевин. – Я не понимаю. Да как он вообще это выдумал...       – Фантазия его Величества неуемна, а куда тебя там холоп на этот раз целует? – расхохоталась Шойзань и толкнула локтем Лунаю, прекрасно понимая, о чем ведет речь Элевин. – Вам бы понравилось, верно? И почему это вас не берут на какие роли?       – Для ролей надо проделывать определенные действия в действительности, а уж сами понимаете, – скривилась Луная. – Да я бы и не стала, я замужняя дама.       Дело было только в том, что никакого внимания на нее Цойбер не обращал. Может быть, ему не нравились светлые волосы…       – Эх, а он все очаровательней и очаровательней, – печально вздохнула герцогиня. – Попробовать, что ли? Не будет ли это обольщение малых сих, Анели? Сколько ему лет?       – Достаточно, – Анели постаралась даже насмешливо улыбнуться. – Но он не для ваших седин, вы правы.       – А я заключу с вами пари, княгиня, – сверкнула зубами Шойзань. – Обещаю научить его тому, о чем он даже в романах не читал. По своей молодости!       Шойзань смеялась до слез, Вихимп странно улыбалась, Луная сосредоточенно читала какую-то, судя по всему, забавную историю на пергаменте, пришедшем из ее собственной деревни. Анели спокойно наблюдала за происходящим.       Элевин наконец совсем горько заплакала и наугад зашагала прочь. Темнота была практически осязаемой, а она едва ли помнила дорогу в восточную башню, в свою комнату. Через несколько минут наша героиня затормозила, и в этот момент ее нагнала Анели со свечой.       – Вы же знали, на что соглашались, – тихо проговорила она. – Наблюдали за Мадвой не раз. Неужели думали, он изменится?       – Меня тошнит от дворецкого, – Элевин проделала то, против чего ее с самого начала их романа с графом предостерегала мать: собрала во рту слюну и несколько раз смачно сплюнула прямо на хайсетский ковер. Но это заметила только княгиня.       – Элевин, я попробую поговорить с ним. Чего вы хотите? Не играть, но в Шенлауте с ним жить? Занятно, не знаю прямо, как так можно.       Элевин обхватила голову руками и попыталась быстро продумать все возможные варианты развития событий. Пламя свечки в руках Анели пускало искры, и девушка тупо следила за тем, как они летят и погасают в воздухе.       – Я давно прошу его самого стать актером, а играть позвать моего учителя-умельца, – прошептала наконец девушка. Свет упал на стену, где на картине был изображен горный пейзаж. По гладкому склону, по бараньему лбу, скатывался рояль. Картина была еще пять лет назад произведена по заказу Цойбера. Нарисовал ее один тондейский художник, которого специально для создания произведений подобного рода король сразу по восшествии на престол отправил учиться в Хайсетию. В казне же было много золота…       – Элевин, как я могу просить неизвестно о ком, – пожала плечами княгиня. – Есть среди музыкантов, наверное, пианист какой?       – Мой учитель – это Цифал Лид, муж Байфел, – скрепя сердце, сказала Элевин. Тошно было ей прикрываться именем Байфел, но делать было нечего. Что сделала ей эта женщина, думала порой наша героиня, да не находила ничего. Потом вспоминала о ней, о пятнах на разных предметах в ее доме и думала, как чисто убирала она в усадьбе Сребрегранных. И успокаивалась. А все-таки ненавидеть ее не за что...       – О Господи, и вы туда же, – развела руками Анели. – А что, он нарочно вас в ученицы взял? Чтобы с Цойбером поиграть?       – Он платит же сколько-то своим музыкантам? – осторожно спросила Элевин, пропуская вопрос мимо ушей. – Мне совестно, но...       – Сребролюбие грех, – в шутку напомнила княгиня и задумалась. – Не знаю, что он платит им. А что, сильно им деньги нужны?       – У него дочка, – смутилась девушка. – Для нее.       – Замуж поди выходит дочка? – улыбнулась Анели, не дожидаясь ответа. – Ежели такие дела, грех не попросить, авось расщедрится. Раз Цойбер и сам собирался жениться, знает уж, какие расходы там. Сказать, что ли, ему?       Элевин покраснела, не зная, что и ответить. Цифал, должно быть, и гадать боялся, суждено ли Дот когда-нибудь торжественно переступить порог храма в белом платье, подумалось ей. И сердце у нее вдруг зашлось, когда она вспомнила, как рассказывала ей, спящей, пьесу короля. Анели не знала этого, и Элевин не знала, почему княгиня вдруг отвечала ей так благосклонно.       Женщины уже подходили назад к дверям, когда те раскрылись, и появился сам король. Увидев заплаканное лицо Элевин, он довольно раздраженно отвел глаза; да и она больно вцепилась в руку Анели.       – Элин, надо закончить, – достаточно спокойно сказал Цойбер, смущенный тем, что его репетицию слышали аж четыре посторонних человека сразу. – Ладно, хватит пока поцелуев. Но...       Анели взяла брата под руку и повела его к подоконнику; поставила на него свечу и с состраданием взглянула на девушку.       – У жениха невесту ты отнял, Цойбер, – сказала она тихо; так, чтобы остальные дамы оставались в неведении относительно темы их разговора. – В незнакомый дом поселил, к незнакомым людям приставил, да и Бог с тобой, – король непонимающе взглянул на сестру, – влюбился и ладно, все простится тебе. Но и девушка в тебя влюбилась, а ты как обижаешь ее?       – Да я же влюблен, – недолго думая, заявил Цойбер. – Оперу вон какую посвятил. А все капризы!       Элевин сморгнула слезу.       – Коли влюблен, так сам целуй, а не подкладывай смерду, – жестко сказала княгиня и сжала локоть брата. – Ежели девочка опять будет плакать из-за тебя, я сделаю так, что Тарб отлучит тебя от причастия. Ясно?       – Это ж как это, – не согласился король. Отчего-то этот ритуал был для него даже без указания Мадвы важен. Наверное, он привык к тому, что через сэра Ристера Тарба чувствовал поддержку самого Господа Бога.       – Тебе скажу, так ты найдешь, как избежать этого, – очень строго сказала Анели, и ее лицо стало совсем суровым. – Ваше Величество Цойбер I, одну невесту ты выгнал, да и черт с тобой. Хочешь, чтобы и вторая сбежала? – княгиня фыркнула, а король сильно вздрогнул. – А как же продолжение рода? Хочешь, чтобы тебя опять Зондрия высмеивала? Хайсеты чтобы карикатуру нарисовали на короля Цойбера... Мужеложца? Невесты твои – прикрытие. Почему у тебя наследников иначе нет, а? Может, это я плохо тебя знаю?       – Сбежала, – король задрожал и так и вцепился в подоконник. – Да почему ты говоришь так...       Лицо его вдруг стало таким несчастным, и он едва не расплакался от сострадания к самому себе; к своему одиночеству и своему потому казавшемуся беспросветным бытию.       О, мы мыслим, на протяжении всей нашей повести читатель мыслит Цойбера обыкновенным несдержанным плаксой, но здесь дело было несколько в другом. Слезы он никогда не считал чем-либо постыдным для себя, ведь только истинный творец может чувствовать так глубоко, что плакать.       – Возьми Цифала Лида поиграть на рояле вместо себя, – твердо закончила Анели. – Способный парень, быстро заучит твои ноты, пускай только отдаст твой пианист ему пергамент... – княгиня никогда не питала иллюзий по поводу талантов брата. – Дружелюбный, послушный, все, как ты скажешь, сделает. Сочинять в середине строки, как ты любишь, умеет. Я ручаюсь за него. И клянусь, – Анели осенила себя крестным знамением и засмеялась. – Идеально тебя заменит, пока ты будешь со своей волчицей обниматься.       Надо признать, Цифала Анели не знала вовсе. Она только и знала, что Байфел замуж за церковного органиста вышла, а о Дот в тот день услышала и вовсе в первый раз…       – Сестренки твоей мужа, что ли, – понял вдруг Цойбер, о ком говорила ему все это время Элевин, и смутился, задумался; долго думал и наконец принял решение. – Нет, я ж сказал раз сто.       – Нет? – почти оскорбилась Анели. – Он сыграет на рояле не хуже тебя, прости Господи. Он ведь умелец.       – А я говорю, умельцы бездарности. И, более того, это его же брат на каторгу отправился?       Дамы внимательно прислушивались к их разговору, несмотря на то, что Анели изо всех сил старалась избежать этого вмешательства. Шойзань на носочках подбежала к королю и нежно взяла его под руку.       – Ваше Величество, – она запоздало сделала реверанс и часто-часто задышала. Отпустила при этом как бы невзначай шаль, и она свалилась с ее плеч; взгляд короля упал в ее декольте. Он задержал взгляд, а затем густо покраснел и отвернулся. – Возьмите Лунаю поиграть. Она у нас тоже... умеючи...       – Правда? – когда Луная несколько раз кивнула, у короля отлегло от сердца и он скрепя сердце согласился. – Но вам надо будет много учить!       – Каждый день буду по три раза репетировать, – она поклонилась и засверкала улыбкой. Хоть она и просила не рассказывать королю о своих способностях, все же перспектива участия в знаменитом тондейском фестивале, на которые по несколько раз в году съезжались заграничные гости, польстила ей невероятно. И она в самом деле захотела приложить усилия…       Цойбер даже передал ей роль Богоматери. Голос у Лунаи оказался достаточно красивым, чтобы король мог не переживать, но своей цели Элевин достигла не полностью. Прошло целых три дня, прежде чем король доверил новой пианистке исполнение партии клавишных всего в одной сцене, да и то с тяжелым сердцем: она ошибалась практически в каждом такте. Эта сцена была именно кульминационной, и наша героиня чуть выдохнула. По меньшей мере, уединения с королем стали не настолько частыми и изнурительными для нее.       Мадва не жалела дров. В избе было так жарко натоплено, что алхимик, и так передвигавшийся чрезвычайно быстро по своей лаборатории, весь взмок. Ей становилось спокойнее, когда гора поленьев уменьшалась, а огонь трещал в печи.       – Адское варево, – приговаривал Висциний, наливая в котел то из одного сосуда, то из другого. – Черт знает, кто это первым сделал, я-то только пару слов слыхал. Должно получиться... или нет? Так-то бабка надвое сказала.       – Не получится, так значит, все напрасно это было, – тихо проговорила Мадва. – И ты неусыпно работал зря, и ребята столько щепки ломали напрасно, и Цифал эту девочку зря учил, и Шаффель на свои деньги рояль зря нам отписала, – он помолчала, вздохнула. – И Лольфа напрасно избили, да... да и я столько... там, в Шенлауте... Безо всякой причины.       Алхимик странно засмеялся, когда зачерпнул большим кривоватым половником сухой мучнистый беловатый порошок, а затем опрокинул его в котел. Порошок отвалился не сразу, и Висциний долго ругался, когда стряхивал его.       – Тебя нисколько не волнует это, кстати говоря? – поинтересовался он наконец. – Имею в виду, моральная сторона вопроса. Как ты любишь. Это, ежели мне память не изменяет, шестая заповедь?       Мадва погрустнела и проследила, как вдоль стены, крадучись, пробежала мышь. Она хотела было кинуться за ней и поймать, но силы вдруг покинули ее. К тому же, Висциний рассыплет по избе какой свой порошок, и как не бывало этих мелких вредителей...       – Я великая грешница, милый, – негромко сказала Мадва и покачала головой. Алхимик достаточно равнодушно поглядел на нее, едва глаза не закатил, и продолжил свою работу. – И величайший мой грех — это, конечно, нарушение второй заповеди. Я сотворила себе кумира, – на этот раз она смотрела себе под ноги, а сердце ее стучало тихо-тихо, но размеренно, как набат. – Сотворила себе божество и жила с ним в грехе десять лет, – она не закрыла лицо руками, как велела ей первая мысль. Она только часто-часто заморгала.       Висциний быстро мешал в котле половником и так глядел на уже жиденькую кашицу, как будто ожидал, что она вот-вот прямо на его глазах начнет точно по волшебству менять свой цвет.       – Будь я Богом, ты бы непременно направилась в геенну огненную сейчас же, – наполовину серьезно заключил Висциний и внимательно посмотрел жене в глаза. – Десять лет. В грехе. С ним, – он всплеснул руками. – Только представь, каково теперь мне!       – Ты не знаешь писания, – грустно протянула Мадва, которой, в общем-то, хотелось, чтобы Бог был также милосерден к ней, как ее муж. Ведь он не бросал ее и даже не порицал...       – Но что там с шестым предписанием? – не угомонился Висциний. – Мы, Бог единый и нераздельный, еще не вынесли приговор.       – Я сотворила себе кумира, – Мадва подняла голову и неожиданно жестоко улыбнулась. – А теперь я желаю исправить свою ошибку и... и уничтожить ложного бога, – она уверенно поглядела на стену и истово перекрестилась. – Во славу Божию.       – Ох, знаете ли, – выдохнул алхимик. – Ежели бы ты стояла перед первым судьей королевства, которому платит сам советник его Величества Зелбер, и тот бы не устоял.       С момента знакомства Мадвы с королем прошло уже больше десяти лет, а именно десять лет, три месяца и девять дней, как она бессмысленно прогоняла в своем сознании. Она не могла поверить, что день ее торжества и счастья был так близок и что Цойбер наконец определился в своих желаниях относительно нее. И наконец-то, думала она, ей не придется в своей любви переступать через воспитание и через веру, ибо их союз с королем будет освящен самой святой церковью. И не могла справиться со своими мыслями и чувствами.       – Почему ты плачешь?! – вскрикнул король, в ужасе замечая мокрые дорожки на щеках девушки. – Что не так? Что такое? Мадва! Мадва! Почему ты плачешь?       Цойбер едва не выронил факел прямо ей на голову, испугался и остановился. Мадва всхлипнула и попыталась проглотить слезы. Бог достаточно равнодушно посмотрел на нее с креста и никак не отреагировал. И верно. Она любила, а Он и сам был – любовь.       – Я так рада, ваше Величество. Я так люблю вас, – почти беззвучно произнесла девушка, когда король заладил одно и то же. Не могло так быть, раздраженно подумала она, что такое святое чувство необходимо было скрывать. Бог не хотел бы, чтобы она так делала, ведь Бог заповедал ей любить. – Как ничто другое на этом свете люблю.       – И я люблю! – Цойбер вдруг как с ума сошел, выронил факел и сильно сжал девушку в объятиях. Поцеловал ее в лоб, в щеки, в губы, сполз на шею и тогда сдернул платье с ее плеч. И тогда Мадва зарыдала.       – Не надо здесь, – всхлипнула она. – Воздержитесь хотя бы сейчас, хотя бы здесь, мы же так скоро будем обвенчаны...       – Бог есть любовь, – очень кстати вспомнил Цойбер и продолжил целовать девушку. – И ты любишь меня, и я люблю тебя, и твой Бог глядит на нас и радуется, наверное. Ну вон смотри, – ткнул пальцем в распятие. – Возлюбим же?       – Не в храме божьем, ваше Величество! – в голос закричала Мадва и резко попыталась вывернуться. Эхо разлетелось по всему храму, и она понадеялась, что стражи на дороге услышат ее. Она крикнула громче еще несколько раз. – Не трогайте меня!       – Ты же любишь меня! – король не выпустил девушку и продолжил на ощупь расшнуровывать узлы. – Сама сказала! Любишь!       – Бога я люблю сильнее! – сквозь слезы прокричала Мадва, когда верх ее платья полностью опал. Она вырывалась, но король держал ее довольно крепко. Ласкал ее нежно, но с редкой настойчивостью. – Не надо! Не берите греха на душу! Не надо!       Он увлек ее к алтарному камню, но не так, как следовало вести к алтарю невесту. Казалось, Цойбера ее сопротивление только раззадоривало; он становился только более страстным в своих поцелуях и только дышал еще чаще.       Эхо ее криков гремело, и девушка вдруг осознала, что помощи ей не будет. И почувствовала, что движения короля стали жестче, и вспомнила, как больно он может ей сделать, если захочет. И втянула в себя слезы, и стала отвечать на его поцелуи, вместе с этим стараясь разглядеть в темноте лик Бога. Она просила прощения «за себя, за свою слабость и за свою трусость». «За его Величество, за его безбожие и за его любовь.» А и любовь ли это?       – Никому, ни человеку, ни дьяволу, ни Богу, – выдохнул наконец король, виновато помогая Мадве оправить платье. – Которого ты любишь больше. Мы еще посмотрим, мы еще поспорим.       Девушка вытерла и так наполовину высохшие слезы и усилием воли растянула губы в улыбке. Только призрачный свет луны проникал сквозь окна, и только бледные тени вырисовывали перед Мадвой лицо короля. Лик Бога оставался недоступным лунным лучам, и она не верила, что он ее прощал.       Цойбер обнял свою невесту за талию и осторожно повел ее почти наугад по темноте. Он шептал ей на ухо слова любви, он целовал ее в это ухо, и он сходил с ума от запаха ее кожи. И даже прохладный ночной воздух едва ли смог привести его в чувство, когда они шли через ржаное поле назад к королевской карете посреди деревенской дороги. Тень твоя на священной доске, Жар огня и прохлада земли. Блеск свечей восковых на песке, Пламя, жгущее в кровь фитили. Ты опять на коленях качалась, Над тобой виснул мраморный крест. Ты молилась, любила, венчалась – Целомудренней всех из невест. Я хотел быть и сильным, и нежным, Только был человеком некстати. Ты – невинна, чиста, белоснежна, Влюблена, как сама Богоматерь. Нас с креста созерцал, безучастный, Тот, кого ты сильнее любила. Нежность ангелов мне неподвластна. Не достиг я божественной силы. Лунный свет тихо падал сквозь стекла, Силуэт твой был гладким и четким. Моя страсть была пошлой и блеклой, Как твои бесконечные четки. Оттолкнув бессловесного Бога, Я сорвал с тебя строгое платье. Возлюбил тебя там у порога, На ступенях святых, под распятьем. Я старался быть чутким, но страстным. Ты, шатаясь, укутавшись вновь, Зашептала, как будто согласна, Заклинанием: Бог есть любовь.       – Не смейся надо мной, – Мадва внезапно вытерла слезы с глаз и шмыгнула носом. – Шашлер ведь повез меня к тебе не сразу. Вначале я исповедалась в монастыре за... за... десять лет. Это было очень, очень трудно.       Она заплакала тихо, ненавязчиво, и, хотя алхимик был очень занят, тем не менее ему стало совестно, а за что, непонятно. Он как будто наоборот постарался все переиначить, а вышло совсем неудачно.       – Тебя да не простить, – фыркнул Висциний; однако эти его слова расстроили Мадву еще сильнее. – Бог-то тебя, небось, за это еще святой сделает. Без тебя бы Цойбер ни одного храма не построил бы.       – Епитимья будет длиться тоже десять лет, – на одном дыхании выговорила она. – Представляешь?! – Мадва сморгнула слезу. – Нашему ребенку будет около десяти лет, когда я смогу впервые подойти ко святому причащению. Без этого никакого прощения, никакого отпущения грехов, никакого очищения.       – Черт поймет такое благочестие церковников, – в сердцах сплюнул алхимик и отложил свой половник. Он притянул Мадву к себе и поцеловал ее в лоб. – Ты боишься еще думать насчет имени?       Она заулыбалась и опустила глаза.       – Бог знает, девочка это или мальчик, – щеки Мадвы чуть порозовели.       А еще она думала, как хорошо, что носит она не королевское дитя. Дай Бог, чтобы не королевское… Цойбер бы, думалось ей, пришел бы в ярость, окажись младенец не мужского пола. Разумеется, никогда о рождении наследников речи у них и не было, но слишком хорошо знала Мадва короля, чтобы мочь предположить его возможный ответ. Он был крайне чувствителен, а еще суеверен, и наверняка обвинил бы ее в измене.       – Ежели с этой каплей сейчас выйдет, до Рождества успеем все перекантовать, – задумчиво произнес Висциний, поглядывая на свою смесь из адского варева и грубого порошка. – Пускай только Шаффель рояль привезет.       Тусклое зимнее солнце поливало своим призрачным светом маленькую избу, чуть припорошенную влажноватым снегом. Он успевал подтаять, даже не слежавшись: так сильно топила хозяйка свою печь. Ее этот жар успокаивал.       – Когда станете королевой, я с вас стребую, – произнес Шашлер, когда Элевин прямо во время репетиции стала нашептывать ему весьма осмысленную речь. И едва заметно хихикнул.       Король наслаждался сочетанием своей музыки и их актерской игры и вряд ли уделял хоть какое-то внимание деталям. Потому шептаться приходилось им вдосталь.       Поэтому события 18 декабря 1430 года были тщательно обговорены и спланированы. Волновалась ли наша героиня по этому поводу? Мы сказать затрудняемся, потому как вся жизнь ее в Шлез-Шенлауте превратилась в сплошную нервотрепку, и в редкую ночь могла она сомкнуть глаза без лишних мыслей. И чем ближе к Сочельнику, тем сильнее становилось напряжение.       Однако Луная переняла на себя не так уж много клавишных партий, и, мы мыслим, зрителю пришлось бы изрядно недоумевать, почему шакал то обнимается, то играет на рояле, а еще иногда приобретает образ статуи божьего угодника. И, если бы фестиваль действительно прошел именно таким образом, то, вероятно, оба соседних государства в самом деле беспощадно подняли бы тондейского короля на смех. Но мы вскоре перейдем к настоящему описанию.       – Мне бы заставить вас пергамент подписать о благодарности, – сказал дворецкий, помогая Элевин усесться в свою колесницу. Лошадь девушку не узнала и сердито зафырчала, и та прижалась к Шашлеру. Дворецкий ухмыльнулся, но не сказал ровно ничего на этот счет. – Хотя, чего ваша подпись сейчас стоит? Откажетесь потом… Скажете, мол, неразумное дите были, а там, о как, Величеством подписываться станете.       – Оставьте, вы будто на рынке торгуетесь, – Элевин шутки не поняла и чрезвычайно рассердилась. – Это ваша мужская обязанность, помогать мне.       – Вона как, – всплеснул руками Шашлер, да так молча и ехали они по темнеющим улицам столицы. Луна подсвечивала стены замка, и от этого они приобретали какой-то даже глянцевый оттенок. А вообще погода была на удивление хорошей, небо ясным, а свежий, будто воздушный снег еще не успел запачкаться. Настроение у нашей героини было поэтому приподнятым, хотя, признаемся, нервничала она изрядно. Она нарочно выбрала такой момент для своего очередного бегства: король едва успел покинуть ее комнату, весьма осчастливленный, а след его фаворитки уже и простыл.       В предыдущий раз ей это бегство сошло с рук, так как вернулась она под утро, а Цойбер имел обыкновение в период организации фестивалей спать примерно до полудня.       Элевин на всякий случай запаслась свечами. Она, еще сидя в колеснице, долго возилась с огнивом, и руки у нее от волнения дрожали, а искра по несчастливой случайности никак не попадала на трут. Шашлер довольно долго наблюдал за ее стараниями, а затем со смешком в несколько мгновений сделал все сам.       – А этой дороги я не знаю, леди Элевин, – наконец заговорил он. – Или уж кто другой возил сюда же леди Мадву?       – Мы разные, – обиженно отозвалась девушка. – Тогда просто совпало.       Колесница свернула в совсем крохотный закоулок и наконец затормозила возле миниатюрного деревянного домика. На двери не было замка, и она то и дело чуть приоткрывалась на ветру. Сердце у Элевин странно дрогнуло.       – А это, я так понимаю, обиталище упомянутого много ранее Цифала Лида? – серьезно поинтересовался дворецкий, а увидев, как густо покраснела Элевин, улыбнулся. – Да, вы полная противоположность леди Мадве.       Словно подтверждая сказанное Шашлером, наша героиня, не прощаясь, соскочила с подножки и побежала вперед, к зазывно распахивающейся двери. Пламя свечи потухло, и она обругала его последними словами.             – Нет, нет, – она в последнее мгновение обернулась к дворецкому, едва сдерживая слезы, и непонятно было, к чему относилось оное восклицание. Мысли так и скакали в ее голове. Быть может, стража Цойбера узнала о планах Шаффель и тех, других, кто был в доме мастера Имиха... Однако король того времени не производил впечатления мстительного монарха, и... А может быть, он прознал о том разговоре в ночном лесу... Элевин нисколько не задумывалась над логической стороной вопроса, когда слезы потекли из ее глаз.       – На моих устах печать молчания, – Шашлер прижал пальцы к губам. Он не был поражен или, более того, разочарован. Мадва была другой, но и король относился к ней иначе.       Элевин коротко кивнула и осторожно раскрыла дверь. Внутри было холодно и темно, и девушка еще долго занималась тем, что на этот раз сама добывала огонь. Даже шубы не скинула она, ведь в доме едва ли было теплее, чем снаружи.