Роялистка

Как часто он падал на землю? Как часто смеялся от боли? Сколько раз взывал о помощи к себе? Но эти крики давно уже тщетны.       Прикрывая рукой пламя, Элевин раскрыла вначале дверь спальни и проверила там, а затем, скрепя сердце, пошла по уже знакомому пути. Она не сразу сумела открыть дверь в кабинет, принадлежавший Цифалу Лиду. И она с трудом удержалась от радостного крика, когда все-таки преуспела в этом.       – Я принесла ноты, – выговорила она, практически швыряя стопку пергаментов на стол. – Господин Лид!       Хозяин достаточно спокойно посмотрел на ноты и уронил голову прямо на них.       – Здравствуйте, Элевин, – только и сказал он и как будто сразу уснул. А наша героиня была ослеплена своим счастьем и принялась тараторить без умолку.       – Цойбер говорит, как в настоящей опере, там есть все разные части. Прелюдия, вступление, действие, действие, действие и... и заключение, концовка. Не помню, как это по-вашему, по-музыкальному. А Луная умеет только второе действие. А я сказала, что вы... господин Лид...       – Это которая Зелберова-то дочка? – перебил Цифал. Он словно пропустил все, что Элевин говорила до этого, и опять уронил голову себе на руки. – Чтоб я, да с нею играл? Дьявол, за кого вы меня держите, Эл... Леди теперича? – он внезапно почти оскалился, и это напугало девушку. – Я-то не шибко в этом смысле образованный. Леди Элевин, простецки, али вам он уж звание какое приспособил в честь тондейского рудника?       Моего, вашего. Тондейского. Не королевского! Девушка задрожала как будто даже не от страха; ей вдруг стало очень холодно, и она попыталась согреть пальцы пламенем свечи. В печи догорали угли.       – Она играет ужасно, – ценой огромных усилий спокойно проговорила Элевин. – И так медленно учит одно действие... Мы не успеем до Рождества. Я пришла звать вас на роль пианиста, господин Лид, – она попыталась заглянуть ему в глаза, но в них не было вообще никакого выражения. Взгляд его пробежал по кроличьему меху, русым кудряшкам, торчащим из-под шерстяного платка, по нарумяненным щекам, и не дошел до глаз девушки. Ей захотелось плакать.       – Вам погреться бы, господин Лид, – чтобы отвлечься, Элевин занялась растопкой печи. Глотала слезы и говорила вслух самой себе назло. Таким своего учителя она никогда прежде не видела, не знала. И ей было горько. – Знаете, в Шенлауте по камину в каждой комнате, но я ничего не топлю... разучусь скоро, быть может... – выдавливала смешки она. – Да и чистит у меня все служанка. Ах да! У меня теперь своя горничная, а еще модистка и девушка, которая красит мне лицо, столько слуг – кто бы мог подумать? А я-то печалилась из-за Серр. Моей девушки из усадьбы Сребрегранных...       Цифал Лид слушал крайне равнодушно и ничего не отвечал. Наконец Элевин скинула шубу и решила согреть воды. Ей показалось, что у хозяина давно и маковой росинки во рту не было, и она захотела ему помочь. Так давно у нее пропало такое желание: заботиться о ком-нибудь, беспокоиться – она делала то же самое в графской усадьбе больше по привычке, чем даже по указке.       – В первом действии шакалы идут в храм и беседуют о любви, – Элевин нашла бочку с водой и наполнила найденный в другой комнате горшок. В самом деле, в доме этом отсутствовала комната для кухни, и ее занимал простой угол в спальне, издавна окрещенный хозяевами кухонным. – Во втором – в храме говорят со статуями Богоматери и… и… забыла имя. А в третьем, Господи помилуй... – Да вы слушаете меня, господин Лид?! – вскричала девушка, подвинула свой стул к столу и тогда вгляделась в лицо Цифала внимательнее.       В печи потрескивал огонь, на столе горела свеча; и он глядел на ее дрожащее пламя совершенно пустыми глазами. Когда Элевин крикнула, он все-таки сфокусировал на ней взгляд, и тогда вдруг девушка поняла, что он очень пьян. Не так уж много денег бывало у Цифала Лида, чтобы в самом деле пуститься во все тяжкие по какой бы то ни было причине. Поэтому он просто опустошил горшок с вишневой настойкой, которую Байфел по капельке добавляла во все, что готовила, чтобы придать всему этому хоть какой-то приличный вкус. И да, и спиртовой раствор, которым перед приходом своих учеников протирал клавиши, тоже уничтожил. Не приведи Господь, чтобы кто-нибудь из оных застал его в таком состоянии, конечно. Но пришла к нему нежданно-негаданно только Элевин.       – Что случилось? – прошептала она и попыталась взять руку Цифала. Тот руки ей не дал и положил обе себе под голову. И только-только начала наша героиня понимать. – Господин Лид, а где… где ваша семья… Байфел… Дот?..       – Умерла, – коротко ответил он и головы не поднял. И тогда Элевин наконец позволила слезам потечь по щекам, хотя и относились они не к этому. Цифал мельком глянул на нее и опять отвернулся.       – Как же так, – почти всхлипнула девушка. – Я же так недавно видела ее… Она и не кашляла совсем…       Цифал издал какой-то очень странный звук, но не произнес ни слова. Элевин задумалась и не смогла придумать ровно ничего. Ей вспомнилось, как горевала старая графиня после смерти мужа, и это казалось ей очень логичным и закономерным, хотя обязанность разделять со старушкой эту скорбь изрядно удручала ее. Но она с радостью переняла бы часть этой боли у Цифала Лида. Элевин боялась тронуть его, страшилась обнять его, хотя именно так, казалось ей, следует утешать людей. Она положила голову на стол, как и хозяин, и попыталась привести в порядок свои мысли.       – Элевин.       – А?       – Это ведь из-за него у нас нет никого и ничего, чтобы она не умерла, – безо всякого выражения в голосе едва слышно произнес Цифал.       – Дот теперь хорошо в раю, верьте. Говорят, всем детям так, – шмыгнула носом девушка; и затем они молчали еще очень и очень долго. Элевин даже успела увидеть короткий кошмар, где Шлез-Шенлаут полыхал в огне.       – Вы зачем пришли ко мне сами, Элевин? – через некоторое время Цифал все-таки сумел подняться на ноги и невежливо потянул ее за рукав платья.       Девушка не отвечала, потому что уже в самом деле беззвучно рыдала, но не совсем из-за смерти маленькой девочки, которой буквально только-только дарила ценные сувениры из Шлез-Шенлаута. Из-за перемены в поведении Цифала. Дот была частью своего отца, частью той атмосферы, которая господствовала в доме Лидов, точно такой же существенной деталью, как и взгляд Байфел: такой добрый, но всегда словно бы свысока… Байфел! Она куда исчезла?!       – Почему не отправили посла, Элевин? Отдали б ему свои ноты, – повторил свой вопрос хозяин, перебив ее мысли, и тогда девушка встала перед ним. Единственным побуждением ее было, как ни странно, бежать из этого темного едва согретого дома, но, как всегда, возможность такая для нее ввиду отсутствия провожатых отсутствовала. – Впрочем, могу догадаться, Элевин, – договорил наконец Цифал и неожиданно сжал плечи девушки. Она вздрогнула, не зная, чего и ожидать на этот раз. – И, думаю, теперь я даже могу вам это дать… моя дорогая. Да?       У него вырвался, может быть, даже оскорбительный смешок, когда сказал это и развернул ее лицом к выходу из кабинета. Девушка этой интонации в его голосе не заметила. Впрочем, Цифал не выгонял ее, а даже напротив: повел ее сам, потому что ноги Элевин едва переставляла. Уходя, она схватила свою свечу со стола, и расплавленный воск капнул ей на палец. Подсвечник с ней девушка попыталась пристроить у стены в пресловутом «кухонном углу», и дрожащие блики света наполнили спальню. Она выглядела очень жутко этим вечером, эта небольшая полутемная комната в крохотном опустевшем доме на окраине столицы Тонды.       Тепло еще не успело пробраться и в эту комнату, и наша героиня дрожала не только от страха и волнения.       – Не надо так бояться, – спокойно сказал Цифал, разглядывая девушку. – Что ж вы в последний миг-то трусите. Неопытная, что ли? – и опять издал сдавленный смешок, как будто сквозь слезы.       Присел на кровать и поставил ее спиной к себе, стал скрупулезно развязывать тугой узел пояса и осторожно расстегивать многочисленные пуговицы. Элевин как будто не услышала его злой подколки. Она затаила дыхание и думала, как они все делали это по-разному. Цойбер часто обрывал ей застежки, и платья требовали починки, а бережливый и ленивый граф предоставлял девушке разоблачаться самостоятельно и только после этого удостаивал ее своего посещения.       Аккуратность Цифала льстила нашей героине, хотя и немного действовала ей на нервы. Хотелось, чтобы все уже поскорее закончилось. Элевин обернулась, наклонилась, прижалась к губам Цифала, однако он не поспешил отвечать ей. Тем не менее, она слышала, как учащалось его дыхание по мере того, как он открывал все новые и новые участки ее тела, и все ждала, что он что-то скажет… На манер Эделя, посмеется над ее пугливостью, или, как Цойбер, начнет пылко клясться ей в любви. Глупо было ждать от Цифала этих признаний в такой день, поняла Элевин, когда он снял с нее платье совсем, и осознала, что, быть может, если бы день не был таким, то и история их была бы иной.       – Я люблю вас, господин Лид, – всхлипнула она, когда Цифал медленно, тяжело, как будто нехотя навалился на нее, – я люблю, я именно вас люблю, только вас. Не графа, не короля. Я люблю вас, я вас люблю.       Элевин поцеловала его, прижалась к нему, как будто прячась от холода. Она задыхалась от счастья, наверное, в первый раз в своей жизни искренне точно в такой ситуации. Хотя пряталась от холода далеко не впервые.       – Да ты сама не соображаешь, что говоришь, – ответил Цифал, не задумываясь над своими словами совсем.       Теперь, вроде как, и смысла для него не имело больше наступать себе на горло и идти аккомпанировать безграмотному королю. Ничего больше не осталось, ни прошлого, ни настоящего, а только будущее, будущее, которое наполняли мрачные неоформленные тени… И Элевин, молодая девочка, которую с самого начала унесло не в ту колею, которая по какой-то причине захотела исправить эту ошибку судьбы. Ее тело было темным и горячим, как тело хищного животного из жаркой Хайсетии. Тени, почему бы вам и в самом деле не принять форму шакалов?..       – Ты будешь играть на Рождественском фестивале? – спросила Элевин, когда почувствовала, что дыхание Цифала стало совсем ровным. Они лежали рядом, глядя в потолок, и девушка незаметно стирала с лица следы неуместных слез.       – Да он же не пустит меня, – ответил Цифал и вдруг сообразил. – Вот и не выйдет им рояль свой пихнуть. Да… Да ты ж ни бельмеса не знаешь и не понимаешь. Ну и дьявол с этим, правда.       Как и ты, дорогой читатель, ну да Бог с тобой… Узнаешь.       Эту реплику наша героиня проигнорировала, поскольку подарок в виде рояля и убийство короля оставались для нее до сих пор вещами, не связанными между собой. Все эти дни она пыталась убедить себя в том, что действительно желает больше никогда не видеть Цойбера в живых и в здравии. Когда король измывался над ней в качестве своей актрисы, в этом не было ничего маргинального, да и теперь ей стало отчего-то проще это себе представить…       – А ежели узнает об этом? – Элевин обвела рукой спальню, Цифала и себя. Она попробовала опять целоваться и опять потерпела неудачу. Цифал едва исхитрился взять себя в руки, и наша героиня сыграла в том далеко не последнюю, а, быть может, даже решающую роль. – Наверное, захочет похвастаться мне, какой он талантливый в сравнении с тобой…       – Или убьет тебя, – пожал плечами Цифал. – И молись тогда, чтобы Анели сумела его успокоить.       Муж твоей сестренки… Элевин резко села в постели и уставилась на свечу. От нее осталось только чуть больше половины, и она утопала в бесформенном восковом подсвечнике.       – Где Байфел, Цифал?! – воскликнула она, осознавая страшное. Я люблю ее, очень люблю, а вас – нет, сказал Цифал буквально седмицу назад, и наша героиня почувствовала теперь, словно Цифал предал, но даже не Байфел, а ее, именно ее. – Почему ты все же сделал это со мной?       – Я не знаю, где она, – ответил Цифал после недолгой паузы. – Ушла. Ну и к дьяволу это все.       Еще несколько суток оставалась наша героиня в доме Цифала Лида. Наконец-то, к собственному торжеству, отчистила она до блеска все то, на что у Байфел из-за дочери зачастую не было времени. Ну что же, читателю легко осудить нашу героиню за такие легкомысленные и поверхностные размышления, однако мы остаемся по-прежнему бесстрастными. Но да, мы не можем не признать, что Элевин Нишон особой была далеко не глубокой.       Через какое-то время Элевин заставила Цифала привести себя в порядок, и мы скажем, как раз вовремя. Накипятила ему воды, чтобы не простудиться во время этого благого действа, решила сбегать на рынок и обновила, по его указанию совсем немного, запасы продовольствия. Заметив шелковую ткань платья, девушку тотчас же обругала какая-то торговка хлебом, другая вступилась за нее, третья начала ругаться с обеими, и Элевин под шумок унесла ноги. С этого самого момента она шла, опустив в землю глаза, и, когда вернулась, Цифал был уже не в одиночестве: и из его кабинета доносился мальчишеский голос и звуки чуть расстроенного рояля.       А наша героиня заняла, скажем так, привычное место в кухонном углу. В куске мяса, на который хватило выданных Цифалом денег, оказалось больше жира, чем мяса, и она изо всех сил пыталась хоть каким-то образом привести его в божеский вид. Хлеб был сырой, но хотя бы не плесневелый. Она сушила его.       – Скоро научу тебя всему, что знаю сам, – сказал Цифал, когда мальчик лет двенадцати закрывал за собой дверь. – Ты хороший, способный парень.       Элевин про себя вздохнула, когда подумала о крайней непрактичности Цифала. Ну кто, казалось бы, просил его? Теперь-то, небось, матери своей сообщит, и та вскоре прекратит его посылать учиться. Девушка поймала себя на том, что уже как будто считает Цифала своим супругом. Неплохая скорость, скажем мы, – два дня – для развития такого ощущения.       – Я хочу потом играть в королевском оркестре, – ответил мальчик. – Говорят, Цойбер отбирает себе только самых-самых лучших. Поэтому мне непременно надо быть лучшим, господин Лид.       Цифал поглядел в сторону второй комнаты, где вдоль стола сновала Элевин, и беззвучно чертыхнулся.       – На этом свете не так много путей для музыкантов, – тихо проговорил он. – Но не забивай себе голову этим оркестром, друг мой. Король не знает нотной грамоты. Я уж много дней голову себе ломаю, как он там что сочиняет и еще умельцам диктует.       – Быть так не может. Вас обманул кто-то, господин Лид…       Мальчика поглотили клубы метели, но едва наступившую тишину сразу же разогнали бойкие переливы расстроенного рояля. При нашей героине учеников пришло к Цифалу всего двое, и оба были мальчики. Элевин с плохо скрываемой ревностью ожидала появления какой-нибудь особы женского пола, но, по-видимому, она сама была исключением.       Все то время, пока отсутствовали ученики, Цифал зазубривал ноты Шакала. И, кстати говоря, было ему это трудновато, поскольку то одна, то другая нота вырывалась из общей гармонии, и он с трудом преодолевал искушение заменить ее на другую. Учил, как написано, но оставлял на всякий случай исправления крохотным угольком. Если что, эти пометки было бы легко уничтожить.       Цифал Лид был достаточно амбициозным человеком. Еще в детстве он понял, что, когда прикасается к клавишам, окружающие люди затаивают дыхание.       Вначале было знакомство с первым учителем, бароном Грейдином, старым увлеченным музыкой скрягой, ничем больше кроме самого себя не интересующимся. Дети и многочисленные внуки с трудом исхитрялись вытянуть из него хоть копейку, зато в том, что касалось знаний и умений, он был щедр. И он очень любил музыку, и умельцем был также знатным.       – Чего глядишь сюда, парень? – не слишком дружелюбно поинтересовался Талль Грейдин, увидев девятилетнего Цифала, застывшего перед его окном. Дерганный и нервный, барон постоянно следил за проходящими мимо его трехэтажных хоромов людьми, так как считал, что ему все завидуют. Из-за этого он то и дело сцеплялся с не особенно приглянувшимися ему прохожими и громко кричал на них из окна, а то и приказывал спускать собак.       Цифалу повезло. В тот день кухарка особенно хорошо, на хозяйский вкус, приготовила гуляш из оленины, и барон пребывал в чудесном настроении. Этого оленя он лично добыл во время охоты бок о бок с королем, а подобный успех не так часто имел место быть. Сам Сигер обращался с арбалетом достаточно сносно, но настоящую конкуренцию каждому аристократу составлял граф Сребрегранный, отец знакомого читателю Эделя. Поэтому в тот день Талль Грейдин лучился от истинной мужской гордости.       – Красивая музыка, господин барон, – спокойно ответил Цифал, прилагая огромные усилия, чтобы владеть собой.       – Истину глаголешь, – довольно улыбнулся старик и сделал нечто невероятное: пригласил паренька зайти и показал ему свое сокровище. А потом показал, как играют, потребовал повторить, еще и еще, а затем такие встречи стали регулярными. Вопреки тому, что ты мог бы подумать, читатель, учителем старик был дотошным, но терпеливым: барон этот на старости лет возжелал передать кому-нибудь свое умение. Со своим младшим поколением он отношения испортил давно и окончательно, поэтому Цифал оказался в нужное время в нужном месте.       Наш герой долго работал у барона переписчиком нот; собирал для него разные произведения по всему городу и записывал их в новые и новые книги, чаще всего молитвы; их Талль Грейдин с успехом продал многочисленным храмовым органистам. А потом Цифал в каком-то плане остепенился. Через семь лет он овладел в совершенстве всем, чему мог научить его Талль Грейдин, и стал самостоятельно исполнять службы на органе в ближайшей церкви. Тот же не простил Цифалу этого предательства и при всем своем богатстве даже сотни монет не отписал ему в завещании.       А умер барон еще нескоро: после того, как был повешен в собственной спальне Сигер. Только не от чужой руки, а от тоски и пьянства. Только одна дочь пришла на его похороны, а детей с собой не привела.       Рояль его выкинули на проезжую дорогу, но стоял он там недолго. Это ведь не кража, подумал Цифал. К тому времени он успел завести семью.       А в церкви наш герой играть полюбил. Ну, как, в церкви? Растеряв со временем почти все благочестие, в перерывах между общим пением он бессовестно исполнял пьесы довольно-таки мирских композиторов, но никто не возражал: они были не менее красивы.       Наша героиня приехала к своему бывшему учителю в четверг; в пятницу и субботу посетили его двое прилежных учеников, а по воскресным дням Цифал играл литургию в храме святого Фромеля. Вообще сказать, не только по воскресным, а это был его постоянный и ежедневный труд. Однако с тех пор, как в понедельник умерла его дочь, он не мог заставить себя даже из дома выбраться. А затем появилась Элевин…       В воскресенье Цифал уже не сумел противиться долгу и все-таки кое-как до церкви добрался, а с ним и наша героиня. Не особенно любила она храмы, молитвы и благоговейные лица прихожан, но в этот период нашей истории одна мысль о том, чтобы расстаться с Цифалом даже на единое мгновение приводила ее в ужас.       – Неужели ты из церковников? – спросила Элевин, когда Цифал сообщил ей о своих намерениях.       – Играю в церкви на органе, – он даже исхитрился растянуть губы в улыбке. – Имею с этого копейку. Очень опасно одних учеников иметь. Кабы все были такими, как ты, я бы с голоду умер.       Шуток девушка в отношении себя никогда не понимала. Да и шутка эта была довольно-таки сложная для нее: интересно нам, представляет ли читатель себе, как бедно жили в Тонде те, кого называли священнослужителями? Цойбер не был слишком благочестивым, а Сурдой совершенно серьезно не считал церковь организацией, достойной существенных подачек от государства. Только Мадва оставалась, но с нее-то много не потребуешь…       Порой прихожане, благодарные за подействовавшие или предполагаемые в будущем подействовавшими молитвы, спешили поделиться с церковью материальными благами, но этого, разумеется, было всегда недостаточно. Органист, хоть священнослужителем и не являлся, был примерно в аналогичном положении. И с ним никто ничем не делился.       – Я же вернулась к тебе, – обиженно сказала Элевин, чуть помолчав, и прижала к нему свой локоть. Ей казалось очень и очень странным, идти с Цифалом вот так, под руку, как будто их действительно связывают супружеские узы. Она задумалась, что ни граф, ни тем более король таким образом с ней не обращались, и… Интересно, а Цифал-то женится теперь на ней? Хотя теперь-то это нисколько не важно…       И ей пришлось свидетельствовать, как невысокий худой пожилой священник отчитывает Цифала за леность, недобросовестность, пренебрежение своими богоугодными обязанностями, и так далее. Едва богохульником не объявил и из церкви вовсе не выгнал, когда покосился на Элевин. Она прятала руки в муфту, скрывая отсутствие кольца. Но бесполезно: именно этот человек почти шесть лет назад обвенчал Цифала и Байфел.       В тридцатый день рождения Байфел имел место быть весьма неприятный разговор с родителями, что заставило ее искать убежища на церковной вечерне, в соседнем храме святого Фромеля. Ей зачастую приходилось прибегать к таким методам самоуспокоения, ведь вера ее, несмотря на многочисленные испытания, была крепка; и более того, в церкви всегда удавалось оставаться незамеченной.       Служба подошла к концу, но Байфел не двигалась с места. Она не присоединилась к медленно исчезающим в дверях прихожанам и смотрела на нарядную икону. Полумрак, пронизанный лишь светом свечей, был так тих и надежен. Дома была постоянно печальная мать. Дома был вечно сердитый отец. В церкви был Бог.       Вскоре Байфел заметила, что органист тоже не торопится уходить, но напротив, осторожно, ненавязчиво продолжает играть. Прислушавшись, она поняла, как мало походили эти переливы на церковные песнопения, но не могла не признать, что они были не менее красивыми. Органист то и дело менял ноты на пюпитре, и, судя по всему, заканчивать не собирался.       Со свечей обильно тек воск, и их следовало давно уже затушить. Священнослужитель давно ушел, и некому было проследить за порядком.       – И что ты смотришь на меня? – вдруг услышала Байфел, удивилась, но поняла, что органист обращался не к ней, а смотрел на пол. – А у меня с собой даже корки хлеба нет, прости уж.       Мышь человеческого языка не знала и оставалась на месте.       – Боитесь мышей? – вежливо поинтересовался музыкант, подходя к слушательнице, которая сидела на второй скамейке спереди. Та непонимающе взглянула на него и равнодушно покачала головой. Ей не хотелось разговаривать, но органист, по-видимому, ноты на какое-то время решил отложить. – Что домой не торопитесь?       В другое время он охотно продолжил бы свою игру; именно для этой цели он выпросил у настоятеля позволения по воскресеньям задерживаться в церкви. Его присутствие не вредило ровно никому, и разве что свечи гибли, как правило, раньше положенного срока. По какой-то причине этот факт игнорировался свыше, и музыкант, не будучи особенно богатым человеком, боролся с угрызениями совести, но настоятелю об этом не напоминал и новых свечей тоже не покупал.       Поговаривали, будто король, буквально только что взошедший на престол, тоже весьма музыкой был увлечен. Органист надеялся, что благодаря этому его занятие также будет уважаемо, и думал, что именно из подобного благоговения его никто не хочет в занятиях ограничивать. На самом же деле новоявленный король Цойбер I ни малейшего сочувствия к другим музыкантам в своем государстве не испытывал. Это настоятель церкви был очень добрым малым и жалел молодого человека, у которого не было собственного инструмента. Тому было не больше, не меньше, а двадцать семь лет, и вот уже больше десяти лет он прилежно принимал участие в богослужениях.       Байфел пристально посмотрела на говорящего, вздохнула. За окном начали загораться звезды, и на улице дул ветер так, что деревья сильно изгибались. В церкви было тихо и покойно.       – Я молюсь, господин...       – Лид, – с готовностью ответил органист, – Цифал Лид. А все-таки дома тоже можно помолиться. Не боитесь по темноте-то идти?       – Молиться можно везде, где ощущаешь присутствие Бога, – лицо Байфел неожиданно просияло, когда она взглянула на пышно изукрашенное изображение.       – Вы его часто ощущаете?       – Практически всегда, – она посмотрела в глаза господину Лиду, и он вдруг показался ей достойным доверия человеком. – Бог – он везде, в одно и то же время. В каждом государстве, в каждой церкви, в каждом доме – Бог. В каждой травинке, былинке, облаке, в солнце – Бог. В каждой книге, каждом слове, в каждом человеке – Бог.       Байфел произнесла это на одном дыхании и тотчас же смутилась, опустила голову.       – Вы, должно быть, очень веруете, – тоже как-то смущенно произнес органист и сел на скамейку перед ней так, чтобы смотреть ей в глаза.       – Наверное, – согласилась Байфел, – а вы?       – Ну, – неопределенно улыбнулся господин Лид. – Вы часто бываете здесь?       – Пожалуй, мне надо думать, что вы никогда раньше меня не замечали, – губы ее непривычно подернулись в каком-то подобии кокетливой улыбки, – ну что же, вы правы. Но я все время сижу сзади, в темноте меня не видно, должно быть.       – А я, значит, удостоился знакомства только сегодня, – задумчиво произнес господин Лид и вдруг хитро улыбнулся. – Почему пересели вдруг ближе? Осмелели?       Байфел шутки не поняла и напряглась. Она испугалась того, что мужчина находился так близко к ней, и она почувствовала себя несколько дурно.       – Сегодня я хотела быть ближе к Богу, к алтарю, – сухо ответила женщина. – Как все еще продолжаю хотеть этого же.       Байфел отстраненно перекрестилась и отвернула голову от своего собеседника. Органиста же эта отповедь почему-то не огорошила; он положил руки на спинку передней скамейки, чем привел женщину в еще большее замешательство.       Лицо его было достаточно приятным, он почти непрестанно улыбался, и было видно невооруженным глазом, что Байфел ему нравилась. А ей это – нет.       – Я подумал было, ваша любовь к Богу от места не зависит, – осторожно начал господин Лид, – во всяком случае, я рад, что увидел вас хотя бы сегодня, ...       – Байфел, – помедлив, сказала она, и ей стало на мгновение неловко, что она ведет себя так недружелюбно. Пересилить себя – это было выше ее возможностей, и страх, и какое-то тупое отчаяние, и добрые чувства к этому человеку сплелись в ней в единый узел. Быть может, думала она, это последний раз, когда она в принципе может так запросто разговаривать с мужчиной.       – Любовь – дело добровольное, господин Лид, – сказала она, – я люблю здесь бывать, петь во славу Богу люблю, слушать вас тоже люблю, – когда Цифал Лид попытался взять ее при этом за руку, она резко отдернулась и вскочила на ноги, хотела было убежать, но быстро-быстро заговорила. Этот музыкант был единственным человеком за последнее время, кому захотелось с ней общаться. – Завтра. Завтра я буду насильно обвенчана, и с кем? С Богом, которого полюбила добровольно. Смогу ли я любить его после этого?       – О Господи, – вырвалось у Цифала, – в монастыре что ли? – Байфел несколько раз кивнула. – Но разве это так уж обязательно, ежели так боитесь? И прямо завтра?       – Отец отвезет, – едва слышно проговорила она. – Он все решает. Давно уже решил...       – Как, да разве так можно?!       Байфел захотелось плакать. Цифал Лид был прав, так действительно было нельзя. Но она сдержалась и не заплакала. С раннего детства излишняя чувствительность в ее семье жестко каралась, и тем более было бы глупо плакать перед первым встречным. Глупо было и быть с ним такой откровенной.       – Я засиделась в девицах, господин Лид, – продолжила Байфел, но в конце концов собрала чувства в кулак. Ей невыносим был его добрый, заинтересованный в ней взгляд. – Пути Господни неисповедимы. Может быть, Бог вел меня в монастырскую келью мимо всех искушений этой жизни, чтобы я поняла, что в этом моя жизнь, в этом мое предназначение. Может быть, именно так и должно было быть...       Цифал Лид повертел головой, поднялся на ноги, прошелся вокруг алтаря, подошел к органу, раскрыл его, посмотрел на клавиши, сильно ткнул до малой октавы, потом фа пятой, потом еще несколько нот наугад. Вернулся к женщине, опустился на первую скамейку. Холодало, свечи оплывали. Ночь легким гусиным пером падала на королевство.       – Невелика беда, Байфел, – сказал органист, улыбаясь и держась подчеркнуто отстраненно, – вы правы, так и должно было быть.       Она подняла голову.       – Что вы вот так помолиться сегодня захотели, вечером, когда я обычно играю в церкви.       Байфел повернула голову несколько раз и постаралась растянуть губы в улыбке. Это не удалось ей. Но и уходить ей по какой-то причине уже не хотелось.       – Невелика беда, Байфел, – повторил Цифал Лид и посмотрел своей собеседнице прямо в глаза. – Может, для меня засиделись, – и протянул к ней руку, но та вскочила на ноги и побежала к выходу. – Байфел, да вы понравились мне! – крикнул он, впрочем, не двигаясь с места. – Я не могу разве сделать вам предложения?       – Оставьте, господин Лид, так шутить жестоко, – тихо ответила Байфел. – Бог видит, я не хочу быть запертой в монастыре, но вы вовсе меня не знаете.       – Мне оставляют ключи. Я закрою дверь, и нас никто не потревожит. У нас будет вся ночь впереди, – широко улыбнулся Цифал Лид, – я думаю, пары часов хватает, чтобы понять, подходит вам человек или нет. А вся ночь-то...       Тогда практически совсем уже стемнело, и начала всходить луна. За окном запел одинокий соловей, ему откликнулся второй, третий...       – Подите к дьяволу, – по щеке Байфел покатилась-таки слеза, и она решительно шагнула к выходу.       – Байфел, да не трону я вас! – закричал Цифал Лид и спрятался за орган. – Хотите, буду здесь стоять всю ночь? Хотите, буду вам играть? Чтобы руки были заняты! Весь сборник симфоний из моей книжки? – он замахал тетрадкой; он не то смеялся, не то действительно сошел с ума. – А утром придет святой отец, и нам споют Исайя ликуй! Я даже сам сыграю.       – Прекратите, – попросила она, к собственному удивлению глотая выступившие слезы, – я зря вас смутила, мне не стоило искушать Бога и...       – Байфел, так вы мне отказываете? – строго спросил Цифал Лид, ответа не дождался и печально опустил руки. Соловей заливался в истерике, и на луну наползло облако: стало совсем темно. Байфел медленно вернулась на свою скамейку, а орган тихо-тихо заиграл.       – Я простая горожанка без воспитания, у меня никогда не было нарядных платьев, и я не умею пользоваться косметикой, – четко и спокойно констатировала Байфел, держа этот факт за существенный недостаток.       – А я никогда не умел драться, – сообщил Цифал Лид. – Меня часто били. Однажды сломали нос. Вроде бы.       Байфел присмотрелась и вдруг заметила, что носовая перегородка органиста в действительности была чуть искривлена. Тогда она, скрепя сердце, поведала и свою историю. Он внимательно выслушал. Он не сказал ей, что виновата она сама. Он не изменил своего решения.       – Я училась только в бесплатной школе, и академического образования у меня нет.       – А я церковный органист, и денег у меня никогда не водится, – горестно ответил Цифал Лид, но опомнился и засмеялся. – Ох дьявол, вот ляпнул. Вы теперь передумаете?!       Байфел, помедлив, расхохоталась сама и замотала головой.       – Анели, дочь Сигера, моя сестра. Она закончила Академию, художественное училище, и умеет рисовать, как настоящая хайсетка. У меня дома есть ее рисунок Гребаута. Обвенчана с князем Изумрудным.       – Моего младшего брата зовут Хейль, и он торгует корзинами близ Южной границы. Дело у него довольно успешное. Я завидую, можно сказать. Женат, трое мальчишек. Пять, три и два года.       – ?..       – Я думал, мы знакомимся с родней, – хохотал Цифал Лид, и Байфел вторила ему.       Руки у прилежного музыканта уже совсем устали, а время за игрой и разговорами летело стрелой. За окном начинал заниматься рассвет, и птицы робко предвозвещали восход солнца. Байфел улыбалась совсем свободно, весело и счастливо.       – Байфел, уж скоро утреня, – мужественно сонным голосом позвал Цифал Лид и осторожно высунулся из-за боковой стенки органа, где, завершив игру, опять спрятался. – Скоро нам венчаться. Поцелуете хотя бы своего жениха?       Байфел закрыла лицо руками и медленно помотала головой, обхватила себя руками и сжалась. Ее бледная кожа, ее худенькая фигура казались совсем хрупкими в багряных бликах рассвета.       – Я спрячу руки за спину, – пообещал Цифал Лид. Байфел опять отрицательно покачала головой. – Клянусь. Клянусь Богом, – она с сомнением качнулась, но не встала с места. – Я даже не буду ничего делать. Вы сами. Я б связал себе руки, кабы было, чем, – он засмеялся, и тогда Байфел все-таки решилась приблизиться к тяжелому узорчатому старинному инструменту, возле которого смирно стоял человек, только что сделавший ей предложение.       Их первый поцелуй был скромным, довольно-таки скупым на чувства и до появления священнослужителя так и оставался первым и единственным. Однако, когда на пальцах обоих появились пусть дешевые железные, но кольца, монастырь остался для Байфел, теперь уже Байфел Лид, в прошлом.       Жизнь ее не стала легче: была невеселой, бедной, зачастую голодной; она мечтала о детях, но три раза ребенка потеряла. Через несколько лет родилась Дот, подарив наконец матери счастье, и вскоре отняла его, заболев.        Цифал тяжело вздохнул и рассказал, как бы между прочим, о смерти дочери. Глаза строгого священника внезапно сделались почти что ангельскими; он сердечно пожал руку Цифалу и даже почти не воспротивился, когда и Элевин благочестиво подошла под его благословляющую руку.       – Моя ученица, – смущенно объяснил Цифал, вдруг понимая замешательство святого отца. – Я учил ее на рояле. Хочет вот послушать, как я играю церковную службу на органе.       Благочестия Элевин хватило на то, чтобы удержаться от зевка. Было раннее утро, однако, даже сидя во время общей молитвы, заснуть она не смогла. Она жадно глядела на Цифала, на его профиль и его волосы, на то, как двигались его руки, и жалела, что не знает большую часть текстов молитв; сокрушалась, что не может подпеть ему, как подпевала королю; клялась самой себе, что с этого момента она станет самой благочестивой верующей, которую только можно себе представить. И вызубрит все молитвы наизусть.       Утром же понедельника у порога дома Цифала нарисовалась донельзя знакомая читателю повозка Лольфа, а вскоре и он сам постучал в дверь. Элевин, по привычке ранняя пташка, побежала, едва убранная, к дверям и оторопела.       – Пожалуйте ко мне в телегу, я по вашу душу, – сказал Лольф, даже толком не поздоровавшись, и Элевин так вздрогнула, что едва не влетела плечом в косяк. – Да не стремайтесь вы, ради Бога, я же шучу. Цифала позовите.       Его как будто нисколько не смутило то, что в шестом часу утра у его друга дома обнаружилась никто иная, но королевская фаворитка. Наша героиня опасливо впустила его, в каждую секунду ожидая, что он ее ударит. Хотя Элевин и привыкла считать, что каждый мужчина совершает только угодные ей действия, Лольф не подходил под эту совершенную картину мира. И от него она ждала какой угодно подлости.       – Вчерась послал он мне весточку с одним ученичком, – не дожидаясь вопроса, объяснил он, уверенно проходя внутрь. – Стало быть, обратно вас повезем. Не передумали-то еще?       Элевин ответила не сразу, размышляя, что значит, повезем. Всю душу вынимало ей понимание того, что счастье ее ограниченно во времени, самое большее, двадцать пятым декабря, и предстоящая разлука с Цифалом… И отрепетировано еще не все, а значит, придет она намного скорее. Такая и так скорая… Плохо себя чувствовала наша героиня, очень плохо.       Через некоторое время собрался и Цифал; ноты под мышкой, крохотный узелок – да вот и все, что взял он с собой. Элевин непонимающе наблюдала за ним, и, как только Лольф заметил это, то так и покатился со смеху.       – Он с вами, Элевин. Как мы и задумывали.       Как только смысл произнесенных слов дошел до сознания девушки, она сдавленно вскрикнула и подпрыгнула, чтобы дотянуться до Цифала и начать его целовать. Он опять оставался спокоен и на поцелуи не отвечал, но девушку это не смущало. Лольф странно засмеялся, да на этом и закончилось отправление наших героев.       Ах да, билет для Регея вручила наша героиня Лольфу, заслужив его крайне двусмысленные комментарии.       И да, читатель, поехали они именно в Шлез-Шенлаут, в замок невероятно одаренного музыкально короля Цойбера I, с той самой целью, чтобы вопреки его желанию, да и вопреки самой судьбе принять участие в Рождественском фестивале.       Кстати говоря, к этому времени в Тонду начали подтягиваться зондрийцы, везя шатры и лавки своих заморских сластей, а также и весьма заинтересованные в представлении с точки зрения искусства хайсеты. Это, разумеется, происходило в ближних и дальних окрестностях Шлез-Шенлаута.