Птичка в силках

      Ренджун положил трубку и уставился в потолок. Он чувствовал бесконечную усталость и по-детски сильную обиду на этот мир. Конечно, мотивы Джемина, связавшего свою жизнь с криминалом, были ясны как день. Но неужели это был единственный выход? Джено ведь не мог быть прав, когда говорил, что Джемин готов на всё ради денег?       Ренджун не мог представить Джемина — улыбчивого и тактильного, нежно ухаживающего за больным братом, — в окровавленных медицинских перчатках, зашивающего рваную рану какого-то мафиози в своём светлом офисе. Это была какая-то карикатура, пародия на реальность.       Джемин и нелегальные операции. Джемин и подделка рецептов на препараты. Джемин и холодные ангары, чемодан с инструментами и жгучие антисептики.       Джемин и кровь, и грязь, и деньги.       В дверь позвонили, и Ренджун собрал растекающиеся конечности, вышел в приемную ателье и открыл — Джемин застыл на пороге, будто не решаясь войти.       — Ты приехал, чтобы молчать?       Ренджун так устал, он просто хотел, наконец, знать всё. Ему надо было решить, кому верить — а сейчас он не верил никому, даже себе, ведь тело предательски отзывалось на каждое прикосновение Джено. И Ренджун боялся того, что хотел бы, чтобы тот продолжил.       Джемин всхлипнул, и плечи его опустились.       — Ты в порядке? — спросил он, и Ренджун раздражённо фыркнул, отступая в темноту коридора.       — Я выгляжу как человек, у которого всё в порядке?       Джемин шагнул следом, и дверь за его спиной закрылась с глухим стуком, словно разом отрезая их от мирной тишины улицы, заменяя её наэлектризованным напряжением в воздухе.       — Джено… он ничего не сделал тебе? Вы знакомы? — Джемин облизал искусанные губы. Он ухватился за ренджунову руку, и пальцы его, влажные и холодные, мелко дрожали.       — Он плохой человек, — прошептал Джемин, судорожно сглатывая и бегая глазами. — Ты не можешь представить, на что он способен.       — А на что способен ты, Джемин? — слова вырвались словно сами собой, и Джемин вздрогнул, словно от пощёчины.       — Прости, — прошептал он. — Я всё расскажу.       В мире было несколько вещей, заставляющих людей совершать безумства. Деньги. Власть. Любовь — пожалуй, она была самым сильным триггером всех тех страшных вещей, на которые мы думаем, что не способны, пока беда не стучится в дом.       Младший брат для Джемина был главным другом и самым близким человеком, единственным, кому Джемин доверял безоговорочно, и Джисон отвечал ему тем же. Они всегда были особенно близки, с самого детства — родители воспитали их ответственными, внимательными и полными любви, и Джемину казалось, что впереди их всех ждёт безоблачное, прекрасное будущее, погоня за мечтой.       Они хотели, чтобы родители ими гордились. Джемин учился в медицинском университете и просиживал ночи за толстенными талмудами, взахлёб зачитываясь психиатрией. Его всегда захватывали глубокие материи процессов человеческой психики. Может, так он пытался разобраться в себе, решить внутренние противоречия и метания?.. А Джисон болел танцами. Молчаливый на первый взгляд, он полностью перевоплощался в движении. Неудержимый, обжигающий и яркий, словно пламя, Джисон был замечен на прослушивании в крупный танцевальный лейбл, и готовился стать трейни.       Все их мечты и смелые надежды были скомканы безжалостной ладонью судьбы, выброшены на обочину жизни морозным утром второго марта.       Ту аварию Джемин помнил одним статичным, ярким кадром за секунду до столкновения: оживлённо беседующие родители на передних сидениях, сонный Джисон, что-то строчащий в телефоне.       И больше ничего.       Ни удара, ни криков, ни скрежета сминаемого металла. Джемин очнулся в больнице, и на нём не было ни единой царапины, а рядом, опутанный проводками и трубками, лежал Джисон. Родителей нигде не было видно, и Джемин, роняя первые слёзы, понял: ему придётся стать тем, кто расскажет страшную новость Джисону.       Он накрыл лицо подушкой и зашелся в беззвучном крике. Каждый вдох ощущался сплошной агонией, и он подумал, что хуже быть просто не может.       Тогда Джемин ещё не знал, что брат больше не встанет. И если бы он мог отдать ему ноги, обменяться судьбой — то сделал бы это без колебаний. Джисон должен был танцевать — но не мог, и Джемин ненавидел себя за то, что бессилен это исправить. Операция стоила больше, чем их недорогая квартира, и даже продай Джемин себя по частям на чёрном рынке органов, этой суммы не хватило бы и на треть.       Поэтому он не задумался и лишней секунды, когда три года назад во время дежурства в больнице вышел покурить на задний двор, и увидел там незнакомого парня с пистолетом и рваной раной на боку.       Он взял за ту операцию три тысячи долларов. А потом Джено пришёл снова, и на этот раз у него было выгодное предложение о сотрудничестве.       Ренджун думал, что Джемин будет плакать. Он легко мог проронить слёзы во время просмотра грустного фильма, был ужасно жалостливым к детям и животным, и чутким, терпеливым по отношению к брату. Но сейчас он говорил так ровно и пусто, словно внутри него была ледяная бездна. Джемин выбирался из неё для того, чтобы спуститься в адское пламя преисподней, где страшные люди — те, на кого работал Джено, — взяли с него клятву верности, подписанную кровью.       Была ли вина Джемина в том, что спустя бесконечно долгих три года, будучи так близко к своей цели собрать нужную сумму на операцию, вдруг встретил человека, в которого влюбился?       На самом деле, Ренджун знал, что вины Джемин не чувствовал, хотя и рассыпался в бесконечных «прости». Но Ренджун понимал его. Он простил его уже в тот момент, когда увидел Джено, стоящего на своём пороге, или даже раньше — когда Джемин пришёл в ателье, чтобы вернуть телефон.       Наверное, он знал подспудно, что было нечто странное в том, что Джемин мог иметь хороший доход к двадцати пяти, позволяющий содержать квартиру и офис, а ещё оплачивать медицинские счета своего больного брата, хотя пациентов принимал не так часто.       Все ответы лежали на поверхности. Ренджун просто не хотел осознавать, как близко стоит к краю пропасти, и продолжал отрицать, даже когда уже падал.       Но Джемин падал вместе с ним, и этот мучительный полет вдруг показался Ренджуну не страшным — отчаянно и страстно он понадеялся, что сможет просто закрыть глаза и забыть о том, что эти ласковые руки, обнимающие его так нежно и трепетно, обагрены не своей кровью.       Этой ночью, засыпая с Джемином на кровати, Ренджун чувствовал себя таким опустошенным и вымотанным, что с трудом двигался. Эта тревога иссушила его до дна, и он провалился в тяжёлый сон, стоило голове коснуться подушки.       Конечно, было наивно полагать, что Джено оставит его в покое. Но Ренджун так забылся в безмятежности джеминовых рук, что совсем не ожидал того, что дверца машины, припаркованной у булочной, откроется, и его затащат внутрь.       Ренджун вскрикнул, ужас обдал его кипятком, и все внутри взорвалось, разлетаясь на тысячи осколков. Пакет с вишневыми слойками выпал из ладоней, приземляясь на пол.       — Шшш, ну что ты шумишь, Птичка?       Джено, сидящий за рулём, усмехнулся, и Ренджун почувствовал иррациональное облегчение, когда увидел его, а не Джихуна.       Розовые тонкие полоски шрамов от стяжек всё ещё пересекали его кожу безмолвным напоминанием о той страшной ночи, когда всё в жизни Ренджуна перевернулось с ног на голову, и вместо спокойной уверенности в завтрашнем дне он погряз в бесконечном кошмаре.       Кто виноват был в этом? Джихун, решивший отомстить за уязвленное самолюбие? Джено, начавший преследовать и запугивать, будить внутри странные желания и мысли? Или сам Ренджун, неосторожный и беспечный, отчаянно желающий жить так, как прежде?..       — Что ты хочешь? — сказал он грубее, чем планировал, и чужие глаза блеснули злостью.       Ренджун пожалел тут же — Джено выглядел напряжённым и раздражённым, больше, чем обычно. Волны гнева расходились от него мощными толчками. Ренджун так до конца и не мог понять, почему он был так настойчив в своих неясных стремлениях. Чего Джено от него хотел? Чтобы он оставил Джемина? Но почему, и какое ему дело было до того, что они проводят время вместе?       Единственным, что было ясно сейчас, это то, что злить его было крайне плохой идеей.       — Не слишком вежливо, детка, — шепнул Джено, и щёлкнул дверным замком, будто взведя курок.       Он развернулся к Ренджуну, сложил руки на груди и впился в него цепким взглядом. Метки, оставленные джеминовыми губами на шее, вспыхнули огнём, и Ренджун почувствовал необъяснимое желание оправдаться, рассказать, что вчера у них кроме поцелуев и объятий ничего не было. Смешно сказать, но они были взрослыми людьми, и встречались уже около месяца, а как-то так вышло, что дальше жаркого петтинга в одежде дело пока не зашло.       Ренджун видел, что Джемин хочет большего. Его глаза выражали такой страстный, дикий голод — он будил нечто трепетное и сладкое внутри, и сердце заходилось стуком, а пальцы дрожали. Но Ренджун не хотел всё испортить, поверить раньше себе и ему, взять ответственность — и вдруг оказаться не в силах её нести, и потому сознательно тормозил, откладывал момент полной, беззащитной откровенности. Он собирался разобраться хотя бы с собственными чувствами, скрытыми за толстой стеной бессознательного. С этим влечением к Джено, признать которое так и не смог даже перед самим собой. С тем, что хочет, но никак не может перестать думать о чужих прикосновениях и губах, о твёрдости тела и нежности смертельно опасных рук.       Знать этого Джено не стоило, и Ренджун стиснул зубы, чтобы не дать этому глупому, несформулированному признанию вырваться наружу.       Джено молча глядел на него. Он будто колебался, выбирал слова — это было так странно, ведь раньше он никогда не нуждался в том, чтобы тратить лишние секунды на то, чтобы думать о выражениях.       — Что тебе нужно? — пробормотал Ренджун, оседая на сидении и переплетая дрожащие пальцы. Слова ввинтились в тишину машины, и Джено словно выпал из прострации:       — Что я говорил тебе вчера? Почему эта сука прохлаждается сейчас в твоём тёплом гнёздышке? — процедил он, и склонился ниже.       От его близости дыхание перехватило, и Ренджун судорожно сглотнул.       «Опять?» — с отчаянием подумал он, одергивая себя. — «Соберись. Джено — плохой человек, перестань думать о нём так».       Недовольный молчанием, Джено поджал губы, и челюсть его затвердела. Медленно он поднял оброненную Ренджуном выпечку.       — С вишней. Забавно, — фыркнул Джено, повертев пакет в руках, а потом раскрыл его, чтобы вынуть слойку. — Поразительно, насколько наш доктор На удачливый ублюдок: и деньги, и мальчик сладкий, и слойки на завтрак.       Он сжал пальцы, и кроваво-красный джем начинки окрасил его кулак с побелевшими костяшками. Глаза Джено были сумасшедшими, абсолютно чёрными, когда он раскрыл ладонь, выпуская из неё то, что раньше было воздушной слойкой, а потом протянул испачканные пальцы, чтобы коснуться ренджуновых приоткрытых губ, толкнуться внутрь.       В голове мгновенно опустело. Ренджун всхлипнул, ощущая, как вишнёвая сладость растекается по всему телу томным волнением, и пальцы с грубоватой кожей ласкают его, пробегаясь по гладкой коже щёк, цепляя зубы и мягко надавливая на язык.       — Сожми губы, — шепнул Джено, облизываясь и следя за тем, как его пальцы ритмично пропадают в чужом рту, и Ренджун издал стыдный, жалкий звук, слушаясь.       — Хороший мальчик, — Джено опустил тяжёлую руку на его шею, разгладил горячечные мурашки, и вздохнул, на мгновение закрывая глаза.       Ренджун терял себя в темноте. Джено был рядом и внутри, в его голове, в мыслях, проникал в самые тайные, скрытые уголки подсознания. Ренджун застонал сорванно, неотрывно следя за тем, как чужие брови едва заметно хмурятся, и глаза беспокойно бегают под тонкой кожей век, будто разглядывая то, что Ренджуну увидеть не дано.       Джено поднял ресницы и медленно извлек пальцы, позволяя ухватить ртом воздух: только сейчас Ренджун заметил, что дышит через раз, и тело вибрирует от сводящего с ума напряжения. Джено вдруг наклонился и оставил поцелуй на его испачканных джемом губах — целомудренный и короткий, и всё внутри вспыхнуло жаждой, острым желанием.       — Я… — Джено запнулся, отстраняясь и укладывая руки на руль, будто не зная, куда их деть. — Так. Я приехал поговорить.       Ренджун не хотел говорить. Он хотел целовать его — жарко и глубоко, до боли в губах.       А ещё он хотел умереть тут же, на месте, потому что на кровати его ждал Джемин, и Джено угрожал ему раньше, и был опасен, и он совершенно не подходил для того, чтобы в него влюбляться.       — Говори, — пробормотал Ренджун, впиваясь пальцами в колени до отрезвляющей боли.       — Что доктор На тебе наплел? — Джено будто выплюнул это, и Ренджун поежился. — Джисона показывал? Птичка, не будь идиотом: то, что Джемин делает, не имеет оправдания. Он использует своего милого калеку-братика в качестве индульгенции, чтобы продолжать получать деньги. Ты думаешь, он остановится после того, как накопит на операцию?       Ренджуна словно ударило током, он онемел, уставился на Джено и тот усмехнулся:       — Доктор На прекрасно знает, что выход из сделки лишь один: смерть. Грязные деньги прилипли к его рукам, он не сможет отмыться, не сможет уйти и снова стать чистеньким. Но ты — ты, Ренджун, — имеешь шанс не влезать в эту выгребную яму. Не делай этого. Уж точно не ради На Джемина.       Он должен был знать. Джено имел право, и потому Ренджун, набрав побольше воздуха в грудь, выпалил:       — Джемин и правда очень брата любит. Джисон… он такой чудесный. Он не заслуживает быть в инвалидной коляске, и на месте Джемина я поступил бы так же. Он… Джено, он не плохой человек.       Ренджун не знал, зачем пытался переубедить его: Джено мрачнел лишь больше с каждым его словом, но Ренджун просто не мог прекратить. Слова сыпались из его рта, будто карамельки из прорвавшегося мешка.       — Джемин добрый, он никогда не делал мне больно. Я верю ему. Верю, что всё, что он делал, все эти ужасные дела — они были ради любви.       Джено сглотнул. Его глаза, слепо глядящие куда-то вперёд, были мертвенно холодными и пустыми.       — Значит, ты остаёшься с Джемином? — уточнил он, и ладонями сжал руль так крепко, что вены, унизывающие его изящные кисти, взвились змеями под кожей.       — Значит, остаюсь, — прошептал Ренджун, жмурясь и задыхаясь от тяжести сотни атмосфер, накрывшей его.       — Что же. Это твой выбор, — сказал Джено и разблокировал дверь.       Ренджун вывалился на холодную январскую улицу, и слёзы облегчения защипали глаза. Он упёрся рукой в стену булочной, не в силах перестать трястись, и сердце камнем лежало в груди. Он услышал, как резко заскрипели шины за спиной, и задрожал асфальт, и лишь тогда смог развернуться, чтобы на нетвёрдых ногах перейти дорогу и вернуться в ателье.       Если бы Ренджун только знал, что на языке Джено это значило «Ты можешь сделать выбор. Но и я сделаю свой».