Часть 9
29 декабря 2020 г. в 12:03
Пятьдесят пятая Авеню за долгих три года, что Ренджун жил на ней, превратилась в дорогу любви и привязанности, утоптанную миллионами шагов туда и обратно. Это была дорога его жизни, символ надежд, и судьбоносным казалось то, что именно на ней был расположен офис Джемина. От ателье Дримворлд до него идти было пятнадцать минут. За прошедший месяц Ренджун выучил этот нехитрый маршрут, как дважды два, как рисунок линий на собственной ладони: прямо, и только прямо, мимо продуктового магазина и пары нарядных кафе, офиса мобильного оператора, стоматологической клиники и дальше, туда, где стоит белоснежно-белый дом, утыканный мелкими офисами на первом этаже.
Ренджун преодолевает этот путь за рекордных семь минут, и кровь приливает к вискам, закладывает уши. Глаза болят от резкого январского ветра. Ему хочется кричать. Слёзы щиплются, застревают противным комом в глотке.
«В моём офисе. Срочно», — пишет Джемин ленивым утром среды, и Ренджун, только-только начавший успокаиваться в блаженной тишине зимних будней, словно ныряет с головой в тёмную, обжигающую льдом полынью.
Джено не было видно с того момента, как они говорили возле булочной прошлой субботой. Мог ли он и правда оставить их в покое? Принять выбор Ренджуна, хотя и не был согласен с ним, смириться, позволить жить так, как хочется?.. Ренджун сказал себе, что да, так и случилось. Иначе он не смог бы спать, не смог бы обнимать Джемина и, закрыв глаза, забывать обо всём, и просто жить.
Он жил. Эти три дня, пока Джемин не написал ему, и всё внутри оборвалось, будто линии электропередач от брошенного ураганом дерева.
Теперь, когда Ренджун знал — знал о том, с какими опасными людьми имеет дело Джемин, как он зарабатывает свои деньги, — он не мог не начать думать плохое. Что, если у него проблемы? Если его пришли убивать, и эта смс была криком о помощи, ответить на который Ренджун мог лишь собой — слабым, вооруженным одним лишь перцовым баллончиком, напуганным до дрожи в коленках и запыхавшимся от быстрого бега по скользким мостовым.
Взбегая на узкое крыльцо офиса, Ренджун думал о том, что может ждать его за дверью: люди с ножами и пистолетами, окровавленный труп, избитый Джемин. Возбуждённым сознанием рисовались картинки одна хуже другой, но ничто не могло его подготовить к тому, что он увидел.
На широком столе с тонкими ножками лежал грудью Джемин — в одной лишь распахнутой на груди рубашке, раскрасневшийся, дрожащий и стонущий, подающийся ритмично назад, навстречу толкающемуся в него Джено.
Ренджун застыл на пороге, словно врезаясь в бетонную стену, и Джемин, отвлекшись на звук, поднял голову — его лицо побледнело до синевы, и глаза округлились, а рот искривился в гримасе шока. Джено, впившись ладонью в обнаженный бок, толкнулся снова, облизывая губы и глядя на Ренджуна пристально. Он склонился ниже над Джемином, застывшим с судорогой ужаса на лице:
— Посмотри-ка, — уронил он, — кажется, нас поймали.
Это прозвучало, словно выстрел — контрольный и в голову. Ренджун развернулся, не чувствуя ног, вышел в коридор и ухватился за дверную ручку. Сердце грохотало во всём теле, и удушье заливало горло свинцом. Мозг, заклинивший, словно старый проектор, на повторе прокручивал грязную картинку.
Джено толкается. Джемин стонет, и приоткрытый рот его влажно, развратно блестит, и пальцы комкают бумаги, расбросанные по столу.
Холодный январский воздух ударил, будто отвешивая пощечину. Ренджун пошатнулся, хватаясь за обледенелые перила. В спину толкал ужас: больной, по-животному яркий, заставляющий зрение сужаться до крохотной точки.
Шаг. Ещё шаг. Улица звенела и рыдала, и Ренджун, оглушенный, дезориентированный, закричал, когда за руку его схватили.
— Я объясню! Ренджун, я всё объясню!
Джемин — босоногий, в расстегнутой рубашке и наспех натянутых штанах, стоял на снегу. Его лицо было мокрым от слёз, и остаточный горячий румянец пятнами шёл по коже шеи и щёк.
— Не прикасайся ко мне! — Ренджун отдернул руку так, будто Джемин мог обжечь его.
Это и правда ощущалось, как кипяток: чужое прикосновение оставило лихорадочный отпечаток на коже, и Ренджун прижал покалеченную конечность к покалеченному себе.
— Я всё объясню. Ренджун, пожалуйста, я всё объясню, — бормотал Джемин, будто в трансе. Он качался из стороны в сторону, тянул руки к Ренджуну, но больше попыток прикоснуться не делал.
— Не иди за мной, — сказал Ренджун.
Словно во сне — кошмарном, пустом и сером сне, — он развернулся и побрел по улице, и за спиной послышались шаги. Джемин шёл следом. Его тихий, оглушительный шёпот ввинчивался в сознание раскаленной иглой, и Ренджун застонал, заткнул уши, срываясь на бег. Он бежал, бежал, бежал, и вдруг обнаружил себя в крохотной приемной своего ателье, возле стойки для зонтиков, и напуганная Наён обнимала его, гладила по голове, будто ребёнка.
В губы ткнулся стеклом стакан, и Ренджун, с трудом видя через дробящееся от слёз изображение, глотнул воды. Она прокатилась ледяным комом по пищеводу и упала в желудок.
— Давай, детка, — пробормотала Наён, настойчиво приставляя стакан снова. — Пей. Вот так, хорошо.
Ренджун выпил ещё и ещё, пока живот не раздуло и противный ком в горле не сменился сухостью. Он подобрал под себя ноги, сжимаясь в комок, будто пытаясь спрятаться в свою раковину — беззащитная, жалкая улитка, потерявшая свой дом, мучительно терзаемая солью собственных слёз. Наён с силой разжала его пальцы, стиснувшие лодыжки — Ренджун не замечал, что сдавил их так сильно, что теперь, стоило ему отпустить, кожу лизнуло огнём от прилившей крови. Он посмотрел отстраненно на свои одеревеневшие пальцы, скованные судорогой. На правой ладони тянулся тонкий порез — видимо, от неосторожного прикосновения к перилам. Запястья были окольцованы розовыми ленточками шрамов от стяжек.
Его прекрасные руки — его тончайший инструмент творца, проводник радости и искусства, — были изуродованы.
Они покалечили его.
Эти двое мужчин — ужасных и красивых, будто сама смерть, заставили его биться в судороге в этой тёмной гулкой бездне ужасного мира, где они оба живут. Они стиснули его, терзали, рвали на части, не позволяя вдохнуть.
Чем заслужил Ренджун всё это? Почему именно он оказался в эпицентре шторма, почему они причиняли ему боль?
Он зарыдал в голос, срывая связки и продираясь сквозь болезненный спазм, и Наён прижала его к себе — крохотный островок в бушующем океане, и Ренджун ухватился за неё, отчаянно и безнадежно, чтобы плакать, плакать, плакать бесконечно долго.
Наён сидела рядом, шепча что-то монотонно на ухо. Она поднесла ему ещё стакан с водой, когда всхлипы начали утихать — рядом с ней на полу стоял графин, и Ренджун уставился на него, безмысленно глядя, как холодный зимний закат красит стекло серыми тонами.
— Посмотри на меня, маленький, — Наён оставила короткий поцелуй на его макушке, и заключила лицо в свои ладони. — Тихо. Я здесь, я с тобой. Всё будет в порядке.
Она снова прижала его голову к своей груди, и Ренджун закрыл глаза, вслушиваясь в успокаивающий звук её сердца, цепляясь за его ровный ритм жизни и тепла.
— Пойдём, я отведу тебя в постель.
Наён перекинула его руку через плечо, позволяя на себя опереться — маленькая, хрупкая и бесконечно сильная. Она помогла Ренджуну переодеться в пижаму и улечься в кровать. Было невозможно отпустить её нежную, мягкую ладонь — будто стоило Ренджуну сделать это, мир снова мог начать рушиться на куски.
Девушка оставила его лишь на долгие пару минут — закрыть ателье, и снова вернулась, чтобы, скинув туфли, улечься рядом.
— Поспи. Ты сможешь?
Ренджун мечтал уснуть. Провалиться в глухое безвременье, потеряться в темноте под веками. Но голова болела так, что хотелось кричать, а ещё он подумал о том, что своей истерикой и долгим молчанием пугает Наён — она не спрашивала в чём была причина, только ласково гладила по голове и тихо сопела, явно еле сдерживая слёзы.
Она имела право знать. И потому Ренджун, собрав в кулак всю свою раздробленную, разбитую волю, шепнул:
— Джемин… он изменил мне.
Хватка Наён на его шее стала крепче, она вдавила его в себя, словно силясь забрать часть этой удушающей, страшной боли.
— Ох, мой малыш, — прошептала она. — Ты видел? Видел это? Я убью его, я разорву его на части.
Ренджун обхватил её двумя руками, и сопереживание пролилось болезненным лекарством на израненное сердце. Он снова заплакал, и на этот раз тяжёлый узел в его душе начал потихоньку развязываться. С тяжёлой головой он лежал, и время застыло хрупким, стеклянным осколком. Ренджун не заметил, как ночь окончательно спустилась на город, и он закрыл глаза, проваливаясь в сон, тяжёлый и вязкий, словно застывшая, свернувшаяся кровь. Он был опустошительным и страшным, но Ренджун был рад тому, что может утонуть в нём, и больше не чувствовать ничего.
На утро страшная боль сменилась отупелым бесчувствием. Внутри была пустота — будто ампутировали орган, вколов убийственную дозу анестетика. Ренджун встал по будильнику, позавтракал безвкусным овсяным печеньем, которое ненавидел, но продолжал покупать для Наён, оделся в простые брюки и рубашку и вышел в ателье.
Наён уже была там — она осторожно приблизилась, будто боясь, что Ренджун может расплакаться от любого резкого движения или звука.
— Ты мог не приходить сегодня, — мягко сказала она, и Ренджун пожал плечами.
Он не мог.
Не мог сидеть в четырех стенах своей квартиры без дела, он срочно нуждался в том, чтобы заполнить эту пугающую пропасть внутри привычной деятельностью, и потому с головой погрузился в дела.
Перешить платье для мадам Чон. Сделать пару новых эскизов по последним коллекциям Готье, Ив Сен Лоран и Родарт. Навести, наконец, порядок в ящике с фурнитурой и пайетками.
Ренджун так увлёкся раскладыванием пуговиц и бисера по цветам, что вздрогнул, когда из приемной раздался крик. Он встал, чтобы выглянуть в холл, и заметил, что стеклянная перегородка стояла распахнутой, и Наён нигде не было видно.
— Убирайся, ты слышишь?!
Он никогда не думал, что Наён — его милая, добрая Наён, похожая на очаровательного кролика, — способна кричать так. Подобравшись ближе, он высунул голову в приемную, и картинка происходящего там раскаленной спицей воткнулась под рёбра.
Джемин, бледный, с кругами под красными глазами, стоял на пороге. Наён выхватила букет из его рук, чтобы замахнуться, и в следующую секунду белоснежные розы коснулись его лица. Джемин моргнул, кусая губы и не сопротивляясь. Пара тонких царапин пересекла правую щёку — шипы разодрали нежную кожу, заставляя выступить крохотными каплями кровавую росу.
Наён кинула букет и захлопнула дверь, разъярённая и прекрасная, и лишь когда развернулась, заметила Ренджуна. Лицо её преобразилось мгновенно — от гневного до болезненно нежного.
— Хочешь чай, детка? — спросила она, заглядывая Ренджуну в глаза. — Время ланча. Давай перекусим, заказы подождут.
Они вернулись обратно в холл, где устроились за журнальным столом на диване. Ренджун ел принесенное подругой печенье, пялился на па́рящую чашку, сыпал крошками на свои брюки.
«Нет, надо было в верхние ящики складывать пайетки и бисер», — подумал он. — «А в нижние пуговицы и крючки».
Мысль об этом привела его в такое необъяснимое, дикое отчаяние, что он вскочил, вбежал в кладовку и вытащил рывком ящик, и разноцветный водопад обрушился на него волшебной пыльцой. Ренджун сел прямо на пол и закричал, сжимая кулаки на россыпи сияющих бусинок.
Внутри двигались тектонические плиты. Он мучительно, неотвратимо менялся, теряя кусок своей детской, щемящей наивности, взрослея в двадцать пять — не думавший, что это возможно, считавший себя ограненным и прочным.
— Тихо, маленький, — Наён опустилась коленями на рассыпанный бисер, и руки её обвились вокруг плеч, прижали к себе.
— Я его ненавижу, — пробормотал Ренджун. — Я ненавижу его, ненавижу!
Он закричал снова, и слёзы брызнули из глаз, горячие и горькие, полные разрушительной силы.
— Закрывай ателье, — пробормотал Ренджун. — Мне нужно напиться.
Следующее утро началось у Ренджуна в двенадцать дня с похмельной тяжести в голове и щекотного сопения сразу на оба уха. Пошевелившись, он застонал, с трудом продирая глаза и высвобождая затекшую руку, и не сдержал смешка, первого за адские пару суток: на его двуспальной кровати лежали Наён в его лучшем смокинге и Чеён, одетая в роскошное платье из перьев.
— Вот это утро, — сказал Ренджун, и голос его прозвучал так, словно он песка наелся, — я просыпаюсь в компании двух горячих девушек.
— Завались, башка трещит, — простонала Наён, хмурясь.
Чеён, разбуженная и сонно смешная, с отпечатком подушки на щеке, показалась Ренджуну точным определением выражения «чудо в перьях», и он рассмеялся, хватая девушку за мягкую щёчку:
— Поднимайтесь, мисс, — скомандовал он. — Показ мод окончен. Я был бы благодарен, если бы вы вернули мне реквизит.
Чеён смущённо хихикнула, и Наён, не желающая вставать, подтянула свою девушку для объятия.
— Идите вы, мистер Версаче, в душ. И ради Бога, переоденься! От тебя так ромом воняет, будто ты пират.
И правда, душ Ренджуну сейчас бы не помешал, и потому он не стал спорить, соскользнул с кровати и отправился в ванную. Вчера он облился алкоголем, когда танцевал на собственной кухонной барной стойке — трагедия его личной жизни незаметно перетекла в комедию вечеринки: Ренджун, уже изрядно пьяный, наплакавшийся и разозленный несправедливостью жизни, решил, что не желает больше страдать. Пьяный мозг живо подсказал, что желает он праздновать. Наён позвонила своей девушке, и они втроём так напраздновались, что теперь голову хотелось открутить и сдать на металлолом: нет, ну почему-то же она столько весила?
Наскоро вымывшись, побрившись и почистив зубы, Ренджун оделся в приличную одежду и оставил девушек в квартире, пока сам вышел для того, чтобы оценить масштабы разгрома, учиненного в ателье.
Что же. Всё было не так страшно. Он обошел холл, поднимая уроненный в творческом порыве манекен, с которого и было снято платье с перьями, подмел рассыпанный бисер, перемешанный и не годный больше к использованию, поставил на место диванчик и журнальный столик, отодвинутые в сторону для того, чтобы освободить место для импровизированного танцпола. Шторы были задёрнуты — похоже, эта привычка, приобретенная за дни нахождения под слежкой, вросла в него намертво. Ренджун отдернул шторы, впуская тусклый январский свет в холл, и застыл.
Там, на улице, перед ателье, стоял Джемин.
Он был в пальто и шарфе, и мелкий косой снегопад путался в его волосах, щедро сыпал блестящей пудрой на огромный букет в руках. Джемин выглядел несчастным.
С чего бы, если это именно он трахался с Джено?
Смотреть на него было невыносимо, и Ренджун отошёл от окна, вернулся обратно в квартиру, где Чеён готовила одуряюще пахнущую прованскими травами яичницу, и внутри взвыл жуткий голод. Ренджун сунулся в холодильник в поисках масла, и вытащил его, заодно прихватив колбасы. Хлеба не было: Ренджун из мучного питался чаще всего сладкими булочками, но теперь ему так хотелось хрустящего багета, что рот наполнялся слюной.
— Я в булочную сбегаю, — Наён вышла в приемную, чтобы переобуться и накинуть пальто, и Ренджун кивнул ей и улыбнулся.
Боже, он так давно не завтракал вот так хорошо: с бутербродами и яичницей, горячим чаем. Он сунулся к плите, чтобы поставить чайник, и чуть не обжёгся, когда за окном раздалось.
— Пожалуйста!.. Я хочу просто поговорить!
Сердце упало в груди. Ренджун выбежал в приемную, распахнул входную дверь. Наён стояла посреди обледенелой улицы, и глаза её пылали гневом.
— Поговорить? — процедила она. — Да ты знаешь, что сделал, ублюдок? Ты знаешь, что ты сделал с ним? — она сжала руки в кулаки, приблизилась к стоящему Джемину, отгородившемуся букетом так, будто тот мог защитить его от этой искренней ярости. — Он убежал с обезумевшими глазами, а потом вернулся через двадцать минут. Сел там, на коврике в приемной. Забился в угол, будто звереныш — напуганный, рыдающий и кричащий. Я думала, рехнусь вместе с ним. Он так плакал!.. Ренджун, мой храбрый и сильный Ренджун, не проронивший и слезинки за все эти семь лет, что я его знаю. А теперь ты приходишь и просишь поговорить?
Наён оттолкнула его, решительным шагом пересекла улицу, скрываясь в булочной. Джемин стоял, оглушенный, потерянный и будто окаменевший — он смотрел ей вслед, и слёзы катились по его лицу, искривленному в гримасе страдания.
Ренджун осторожно закрыл дверь и вернулся в квартиру, сел за стол.
— Есть хочу, — сказал он. — Чеён, давай уже?
Есть и плакать одновременно у Ренджуна никогда не получалось, и он старательно принялся запихивать в рот яичницу, обжигающе горячую, шипящую маслом, так, будто голодал уже тысячу лет.