Птичка в силках

      Когда Ренджун снова оказался в одиночестве своей уютной квартиры, он переоделся в пижаму и плюхнулся на кровать. Мысли тотчас метнулись к событиям уходящего дня, и он вдруг осознал, что за всей это рвущей душу джеминовой истерикой так и не успел рассказать ему о том, что произошло между ним и Джено прошлой ночью. Наверное, это было жестоко: подарить Джемину надежду на то, что всё снова может быть по-прежнему, а потом ранить такой новостью. Но что-то тёмное, злое ворочалось внутри. Оно требовало высвобождения — эта уязвленная гордость, получившая болезненный, ядовитый укус, — она требовала возмездия.       Да, Ренджун хотел сделать Джемину больно. Хотел заставить пожалеть о своём предательстве, ощутить, каково это: знать, что человек, которого ты любишь, оказался в постели с другим. Но, что хуже того, он хотел попробовать на вкус эту новую власть, нечаянно полученную взамен слабости.       «Я в твоих руках. Всё, что ты захочешь — одно лишь твоё слово, и я всё сделаю. Только пожалуйста, позволь мне снова быть рядом».       Джемин выглядел искренним и отчаянным. Но сколько правды было в его словах?       Неторопливо взяв с тумбочки телефон, Ренджун набрал знакомый номер.       — Приезжай, — сказал он, а потом сбросил вызов.       Сладкая предвкушающая тревога бурлила внутри шипучей газировкой, и Ренджун, улыбаясь и кусая губы, завернулся в покрывало, вспоминая, что в холодильнике осталась вчерашняя пицца. Сегодня он не собирался больше страдать. Он хотел есть вкусное, смеяться, обнять Джемина и посмотреть вместе сериал. Привычно поболтать. А ещё и отыграться за ту боль, что Джемин причинил им обоим.       Джемин появился через рекордные пять минут. Наверное, он всё это время сидел в офисе: на нём была та же одежда, что и утром — клетчатая рубашка, из-под расстегнутого ворота которой виднелась простая белая футболка, тёмные прямые джинсы. Окинув его фигуру взглядом, Ренджун приподнял бровь:       — А где пальто? — спросил он, и Джемин растерянно оглядел себя, обернулся на припаркованную машину.       — Забыл в офисе, — пробормотал он, и Ренджун закатил глаза, втянул его за руку в тёмную приемную и запер дверь.       Волнение щекотало внутри. Джемин, словно послушный пёсик, проследовал за Ренджуном в квартиру, снял обувь и замер, когда тот уселся на кровать. Он будто не знал, куда себя деть и что делать, не смел даже двинуться, и Ренджун склонил в сторону голову:       — Присядь.       Джемин тут же уселся, уставился на него огромными глазами. Ренджун, рассеянно глядя на его измождённое лицо с потрескавшимися губами и высокими скулами, ставшими чётче, взял с тумбочки увлажняющий бальзам. Он ухватил лицо Джемина ладонью, мягко погладил кожу, заставляя чужие ресницы затрепетать. Джемин ластился к прикосновению, словно котёнок — он попытался ткнуться губами в руку, но Ренджун не дал, и вместо этого откинул в сторону колпачок бальзама, чтобы провести по сухим губам.       Наверное, это было жестоко, но остановиться Ренджун не мог.       — Если ты хочешь целовать меня, то должен вернуть свои мягкие губы, — шепнул он, склоняясь ниже, так, что чужое сорвавшееся дыхание коснулось его рта — Джемин проскулил тихонько, щёки его порозовели, и Ренджун отстранился. Напряжённая, сладкая тишина повисла в воздухе.       Джемина хотелось поцеловать. Но он не заслуживал этого, и Ренджун откинулся на кровать под его жадным, внимательным взглядом. Голова кружилась, и сердце сходило с ума. Чтобы немного успокоиться, он спросил:       — Как там Джисон? — глядя, как вечерние тени ходят по потолку.       — Спрашивал про тебя. Хотел знать, почему ты больше ему не отвечаешь.       — И что? — Ренджуну, и правда, было интересно. — Сказал ему, что мне так больно, что я не могу выдержать и намека на тебя?       Он чувствовал это натяжение чужих нервов, их вибрацию в потухшем голосе:       — Я не смог.       На самом деле, это было забавно: Ренджун обменялся с Джисоном контактами в тот день, когда они встретились, и теперь они перекидывались мемами с котами и страшными историями. Джисон оказался большим фанатом всяких космических штук и имел огромный атлас созвездий у себя дома. Он пообещал, что в следующее лето они все вместе обязательно вытащат Джемина за город, и будут смотреть на небо, а потом разведут костёр, чтобы жарить маршмэллоу. С Джисоном он начал общаться снова уже спустя три дня с расставания, но тот Джемину ничего не сказал. Очевидно, Джисон был вовсе не так прост и наивен, как Джемину хотелось бы думать, но Ренджун не собирался разрушать эту ауру, созданную не им. Джисон скрывал от брата гораздо более серьезные вещи. Общение с Ренджуном, когда сам Джемин не мог даже и слова ему сказать, было меньшей из тайн.       Ренджуну вдруг стало ужасно смешно: все в его жизни так или иначе хранили какие-то свои тайны, даже он сам долго прятался от Наён — это было глупо, хотя тогда он думал, что так сможет её защитить. Но если бы незнание и правда было таким спасительным, он не был бы там, где он оказался сейчас — в странном любовном треугольнике, где Джемин любил его и разлюбил Джено, Джено не любил никого, а Ренджун продолжал играть в отрицание своих неясных, но уже сильных чувств к ним обоим.       Эти тайны утомили его. И Ренджун вдруг так страстно пожелал высвобождения от последних их остатков, что выпалил:       — Я переспал с Джено, — и Джемин, забравшийся на кровать и смотрящий с ним сериал, крупно вздрогнул и выронил кусок пиццы.       Тот шлепнулся на покрывало, и Ренджун раздражённо цыкнул, подбирая еду. Он взял влажные салфетки, чтобы оттереть маленькое жирное пятно, и Джемин схватил его за руку.       — Что? — переспросил он, и Ренджун раздражённо стряхнул его конечность.       — Я переспал с Джено, — повторил он. — Вчера ночью.       Джеминово лицо побледнело до синевы, он сжал пальцы на мягком ворсе покрывала и опустил голову.       — Ренджун, — его голос звучал натреснуто, — Ренджун… за что ты так со мной?       Это было смешно, правда. Ренджун расхохотался, и злые слёзы ужалили глаза:       — Думаешь, я это сделал из-за тебя? — фыркнул он. — Джемин, не всё в этом мире крутится вокруг тебя. С Джено я знаком дольше, чем с тобой, хотя знакомство это было не из приятных. Но я не собирался с ним спать, я встречался с тобой и был счастлив. Но ты мне изменил, и я подумал: может, Джено и правда так хорош? Раз ради одного-единственного секса с ним ты послал наши отношения к чертям.       Это было жестоко. Но остановиться Ренджун был не в силах. Слова будто сами собой вылетали из его рта, и каждое из них было словно удар плетью. Джемин дрожал и кусал губы, и, кажется, даже не мог уже плакать. Когда Ренджун, наконец, замолчал, опустошив бездонный колодец гнева и острой обиды, Джемин поднял глаза — чёрные и несчастные, и Ренджун вдруг ощутил, что плачет сам.       Он всхлипнул, закрывая лицо ладонями, и Джемин обхватил его обеими руками, притянул к себе на колени и уткнулся лицом в макушку.       — Всё будет хорошо, — пробормотал он. — Мы будем в порядке.       Они улеглись на кровати, и Ренджун потерся лицом о чужую рубашку.       — Я ненавижу тебя, — буркнул он, и Джемин коротко, грустно рассмеялся.       — А я тебя люблю, — сказал он. — И я просто боюсь, что кто-то может причинить тебе боль. И Джено… он ведь разбил мне сердце. Я просто хочу убедиться в том, что ты не останешься с ним. Он плохой человек.       Смешок забурлил в груди, и Ренджун позволил ему вырваться наружу, сжимая кулаки на ткани чужой рубашки.       — Знаешь… Джено говорит про тебя в точности то же самое. Ну и что же делать мне? Вокруг одни плохие парни.       Ренджун страшно выругался и открыл слипающиеся глаза, когда раздался звонок в дверь. Он схватил телефон, лежащий на тумбочке и включил экран. Два ночи. Джемин ушел всего пару часов назад — еле выгнали, уж больно умоляющей была его милая мордашка. Ренджун даже не удержался, оставил короткий поцелуй в уголке его губ, и Джемин вспыхнул радостью, словно стоваттная лампочка. Ренджун чувствовал себя идиотом — счастливым и несчастным одновременно. Он прослонялся до часу ночи, жалея, что выписанное Джемином снотворное как раз закончилось на днях, а потом лёг в кровать и вертелся там в тщетных попытках устроиться поудобнее, и только-только смог заснуть, как какому-то психу приспичило его разбудить. Не потрудившись надеть тапочки, Ренджун зажёг прикроватный светильник и как был, в пижаме, подлетел к двери.       Гневная отповедь застряла у него в глотке: на пороге стоял Джено, и глаза у него были безумными. Он ввалился в квартиру, и в следующую же секунду Ренджун ощутил его губы на своих. Знакомая сладкая дрожь пробежалась мурашками вдоль позвоночника, но Ренджун не позволил ей овладеть собой. Вместо этого он оттолкнул позднего гостя. Раздражение плескалось в голове, и Ренджун сложил на груди руки:       — Джено? — тон его был ледяным, и Джено напоролся на него, будто на острие ножа. Он выглядел растерянным и совершенно не собранным, не похожим на себя привычного: без кепки, надвинутой на глаза, в распахнутой на груди куртке и в испачканных грязным снегом кроссовках.       Он ушел этим утром, не сказав ни слова, а теперь снова был здесь, будто это — бордель, а Ренджун — шлюха, к которой можно завалиться в любое время суток просто потому, что захотелось — так Ренджун и сказал, и Джено рассмеялся горько, надорванно, и закрыл лицо ладонями.       В мягком свете лампы ссадины на его костяшках казались багрово-черными, и горло перехватило от одного лишь их вида. Ренджун пошатнулся, отступил назад и не сдержал вопроса:       — Что с твоими руками?       Отняв ладони от лица, Джено поглядел на них так, будто видел в первый раз:       — Боксёрская груша. Забыл надеть перчатки.       Он больше не казался таким пугающим, сумасшедшим — будто разом остыл, и Ренджун, вздохнув, отправился на кухню за аптечкой. Он не был матерью Терезой, и хотя чужие ранения будили что-то колкое ворочаться внутри, Ренджун действовал исключительно из осторожности. Джено всё ещё был опасным человеком, и Ренджун не знал, что ждать от его позднего появления у себя дома. После вчерашней ночи, проведенной с ним вместе, и того потока потрясающей, волнительной нежности, Ренджун понимал его ещё меньше, чем до этого.       Он жестом указал Джено на ванну, и тот разулся, послушно вымыл руки, а потом сел на постель, где Ренджун, отодвинув одеяло, расстелил полотенце и разложил медицинские принадлежности.       — Я не хотел уходить, — вдруг выдохнул Джено, и перехватил ренджунову ладонь, занесённую над раной с ваткой, смоченной в антисептике.       Это признание было глупым и неожиданным, наверное, потому Ренджун сказал:       — Но ты ушёл, — так, будто действительно не хотел этого, и расстроился, когда с утра постель оказалась пустой.       Чёрт, он всё ещё продолжал себя обманывать, лелеять поруганную гордость — единственное, что у него осталось. Если он сказал, что ему плевать на то, что Джено ушёл — значит, так и было. И точка. Не имеет значения, что это было чудовищной ложью — пока она помогала ему балансировать на тонкой грани рациональности, он собирался врать себе.       — Я говорил себе оставить тебя. Не портить тебе жизнь, — пробормотал Джено, и другая ладонь его взлетела, накрывая ренджунову руку, заключая её в нежную хватку горячих пальцев. — Но, знаешь, Птичка? Ты летишь прямо в расставленные силки. Как мне защитить тебя, скажи? Стоит ли присвоить тебя, запереть в клетке, или позволить тебе погибнуть? Скажи, Ренджун, что мне делать? — в его голосе был надрыв.       Ренджун ощутил, как голова его закружилась, и сердце судорожно забилось в груди.       Этот Джено — отчаянный и беспокойный, глядящий с трепетной внимательностью и болезненным сожалением, был томительно прекрасным незнакомцем. Тем самым, что позволял вчера ночью сжимать свое горло до боли, целовать, забирая остатки воздуха из лёгких, меняющим гнев на покой, покой на страсть и страсть на нежность.       Джено говорил, говорил, будто пытался наверстать всё то время, что они играли в пугающие кошки-мышки, те долгие недели, что он отсутствовал, пока Ренджун забывался в своей влюбленности в другого человека, напивался в одиночестве, верил и разочаровывался.       — Я сошёл с ума. Увидел тебя на пороге своего дома той ночью и влюбился как идиот, впервые в жизни. Это было будто какое-то помешательство: я ехал на задание, и сворачивал к твоему дому. Говорил себе, что просто хочу убедиться, что у тебя всё в порядке, что ни один ублюдок вроде Джихуна не тронет тебя. А сам загонял тебя в яму тревоги и бессонницы.       Он поднял ренджунову ладонь, чтобы уткнуться в неё лицом, и слова завибрировали, будто разбуженный улей, мёдом просочились в кровь через биение пульса:       — Я смотрел на тебя в окно ателье и твоей маленькой уютной квартирки, слушал твой нежный голосок — ну Птичка как она есть, маленькая и хрупкая, — чужие губы коснулись центра ладони, и жест этот был таким наивным и трепетным, и Ренджун задохнулся накрывшей его волной болезненно сильного чувства. — Боже, да я полностью рехнулся! Уехал на долгое задание и решил, что больше ни ногой к твоему дому, что не стану отравлять твою жизнь. А потом сорвался спустя пару недель и попросил друга, чтобы тот заглянул к тебе. Чёрт, да я даже оправдание себе нашел: костюм. Новый костюм, сшитый твоими маленькими ручками. А потом Хэчан сказал, что ты не ночевал дома, и был с Джемином. Я так разозлился, что чуть не сдох, как псина подзаборная, чуть не сорвал сделку.       Он замер на долгое мгновение, зажмурившись, будто проигрывая на экране своей памяти события прошедших дней. Когда Джено открыл глаза снова, были они чёрными, и безумие их показалось Ренджуну сладким ядом, волнительной остротой, танцующей на кончике языка.       — О, я был готов отпустить тебя, позволить уйти к кому угодно — но не к нему, не к этому жалкому, грязному ублюдку с фальшивой улыбкой и смазливым лицом, — выплюнул Джено. — Ты — чистый и нежный, мой тайный кошмар, моя драгоценность — ты заслуживал кого-то такого же чистого и доброго.       Он вновь умолк, словно колебался, стоит ли продолжать эту исповедь дальше. Но слова рвались из него, давили и торопились, и Джено сдался, позволяя чувствам вновь захватить себя.       — На Джемин был моей сукой эти три года. Подстилкой, о которую я мог вытереть ноги и выкинуть, не задумываясь. Наверное, это была карма: меня никогда не заботило то, что он думает и чувствует, я считал, что могу просто взять — раз он предлагает. И из всех людей именно он протянул к тебе свои грязные руки.       Он задохнулся горьким вздохом, заморгал часто, и по щеке его, крохотная и горячая, скользнула слеза.       — Это какой-то сплошной кошмар. Я хочу защитить тебя, и вместо этого калечу. Я думал, что смогу тебя оттолкнуть, напугать — чтобы ты никогда не сунулся в пасть к пороку, чтобы смог жить дальше. А теперь я не хочу отпускать тебя. Боже, Ренджун!.. Я люблю тебя, и почему это так больно?       Он зарыдал, словно ребёнок — искренне, с надрывом и тоской, и Ренджун, окончательно сошедший с ума, влюбленный безумно и беспощадно, обхватил его обеими руками за шею, прижался близко, роняя слёзы пробормотал:       — Ненавижу тебя. Ты превратил мою жизнь в ад.       — Я знаю, Птичка, — шепнул Джено, обнимая крепче. — Я знаю, что ты меня никогда не полюбишь, — его голос царапался стекольным осколком. — И мне так жаль, что я мучил тебя, но я не знал, что мне делать. Я не умею иначе. С тех пор, как я занимаюсь тем, за что сажают за решетку, прошло больше десяти лет. Я никогда не ухаживал за кем-то, не спал с тем, кого я люблю, — он дрожал, будто в лихорадке, и хватка его рук была почти болезненной, сладкой своей отчаянной искренностью. — Ренджун!.. Как мне жить теперь? Я словно ранен. Я не могу забыть о том, что было между нами, и не могу оставить тебя теперь. Я должен, но не могу. Что мне делать, скажи? Пожалуйста!..       Ренджун проглотил эту мольбу, будто шот семидесятиградусного абсента — голова его вскружилась, и всё тело вспыхнуло невыносимым, страшным огнём.       — Иди к чёрту, Джено, — шепнул он. — Иди к чёрту или поцелуй меня сейчас же.