Больничка

Проснулся Дима уже на следующий день, ближе к обеду. Чувствуя страшную слабость во всем теле, вышел на кухню. Вацлава нигде не наблюдалось. Судя по тому, что нигде не было видно еще и его барсетки, можно было предположить, что Шульжицкий с утра пораньше уехал в магазин или еще куда по своим, реанимационным делам. Пальцы сами взяли телефон в руки, набрали такого нужного сейчас Сашку. - Приезжай ко мне, пожалуйста, - попросил Димка, едва дождавшись, пока друг возьмет трубку. – Я тут тебе должен такое рассказать! И выпить, конечно. Не справляюсь я. - Понял, жди меня через полчасика. С тебя закусь, - как всегда быстро среагировал Сашка. Вообще, Сашка был потрясающе хорошим другом – всегда приходил, выручал, пил вместе с Димкой. Пару раз они даже ходили вместе со Смешинским в гей-клуб, где Александр талантливо изображал Димкиного возлюбленного. А потом появился Вацлав, и Сашка, которому изначально полагалась роль соблазненного друга-натурала, отошел на второй план. Их дружба стала строиться на чистой выгоде: вместе пить было намного лучше, Дима всегда соглашался прокапать того или иного родственника или знакомого Александра, а Саша был рад найти свободные уши, чтобы излить свои страдания по поводу той или иной девушки. В ожидании друга Дима успел два раза сходить покурить и один раз отправить Шульжицкому сообщение: « Ты где?». Если бы Вацлав спросил что-либо по поводу этого, Смешинский соврал бы, не моргнув глазом: «Ждал друга, просто ошибся номером». Так он делал уже несколько раз. Такая ложь устраивала обоих. - Ух, Димон, я был так рад твоему звонку, ты просто не представляешь! – пришедший, наконец, Сашка отдувался и вытирал со лба пот. – Ты меня спас из адского дерьма, дружище! - Да, рассказывай, конечно, - вымученно улыбнулся Дима, забирая из руки друга бутылку виски. - В общем, вчера подцепил я девчонку в клубе, огонь-баба, ничего не могу сказать, - руками Саша выразительно показал, в каких же местах она «огонь». – Приехали сразу ко мне, мать как раз в ночную ушла, на хлебозавод свой. Я в ванную первый ушел. Все стены конечно, пособирал, но ушел, гордый, как горный орел. Она как раз по телефону трындела с кем-то. Потом, пока эта фифа долбанная мылась, я в телек залипал, курил, короче, с пользой проводил время. А потом она выходит, я как раз на диване лежал, полотенце-то распахивает, а там – кожаное какое-то белье, цепочки… Веришь или нет, Димон, а я маленько струсил. Оказалось – госпожа она какая-то там. Привязала меня к кровати сначала, я у нее все «зайчик», да «солнышко», ну, думаю, бабьи сопли, терпеть можно. А как она меня привязала, я сразу стал «эй,ты» и «раб». Дима, она меня и плеткой хлестала, и кляп у меня во рту побывал, и все такое прочее. И тут утро. Я лежу, пытаюсь новые нервы отрастить, эта клуша нежной стала, мягенькой. Я все думал, как бы свинтить. И тут твой звонок. Спас ты меня, - Сашка порывисто обнял Смешинского. - У меня не столь радостная история выйдет, - вздохнул Дима, ни разу не улыбнувшийся за время Сашиного повествования. ...Бутылка виски закончилась как раз тогда, когда все о случившемся было рассказано. - Ну, ты-то не виноват. Может, призраки и вправду существуют, - пожал плечами Саша. – Я недавно подборку видосов смотрел, так там вообще ужас ужасный, привидения повсюду. Я потом три дня уснуть не мог. Так что даже жалею, что меня с ними не было. Увидел бы хоть сам. А то всю жизнь прожил – и хвастануть нечем. - Хорошо, что тебя там не было, - жмурясь, Смешинский глотком допил то, что оставалось в его стакане. – Портвейн будешь? Остался с прошлого раза. - Тащи, все равно уже. Мать сейчас с работы придет, увидит мою порванную футболку на полу, или еще чего – таких люлей вставит… Димка, не вставая, дотянулся до шкафчика, достал заначку. - Да, Саш, что не говори, а портвейн спасает жизни. Во всяком случае, наши с тобой. В двери повернулся ключ. Дима, пошатываясь, вышел встречать вернувшегося Шульжицкого. Тот стоял около самой входной двери и как-то виновато улыбался. - Что случилось? – осведомился Димка, стараясь выглядеть трезвым. - Пьешь опять, что ли? – слегка поморщился Вацлав. – А у меня тут сюрприз есть. - Для меня? Вы серьезно? – удивился медбрат, подходя чуть ближе. - Он скорее для нас обоих, если честно. Шульжицкий расстегнул куртку и вынул оттуда нечто маленькое и серое. - Я в магазин хотел поехать. Смотрю, а на остановке мужичок его вот держит. - Ну, Михалыч, наверное, - кивнул Дима, протягивая Вацлаву руки. - Я с ним договорился, короче. Съездил, купил нам еды. И забрал животину, - реаниматолог мягко опустил комочек, оказавшийся котенком, прямо Димке в ладони. – Мужичок говорил, что в урне нашел чудо это. Пацан. Самой помоечной окраски. Ну уж какой есть. Пусть живет. Думаю, пакостить он нам не будет. Имя я уже выбрал, так что просто налей ему молочка, пусть ест. - И как его зовут? – спросил Смешинский, рассматривая свой сюрприз. На вид котенку едва ли был месяц. Он почти весь был однотонно серый, только на груди была как будто беленькая галочка. - Эрозивный гастрит. - Вацлав, вы серьезно? Эрозивный, блин, гастрит? Самая лучшая кличка для кота, ничего не скажешь, - изумился Дима, глядя на Шульжицкого во все глаза. - Ну да, пусть так будет. Прекрати на меня пялиться, пошли лучше выпьем за его здоровье. …К вечеру, когда было выпито уже бутылки три заначенного портвейна, а кот Эрозивный Гастрит вполне освоился в квартире и даже успел написать в чьи-то тапки, Димка окончательно пришел в себя и даже вновь обрел способность улыбаться. Сашка, повинуясь общему настроению, включил на мобильнике какую-то танцевальную музыку и некоторое время сидел, отупевший от алкоголя, мотал головой. - Вацлав Викторович, - шутливым тоном начал Дима, едва ворочавший уже онемевшим языком, - я приглашаю вас на белый танец! – он встал на одно колено перед Шульжицким, хихикая, склонил голову. – Пойдемте танцевать, вечер прекрасен! - Дима, Дима, не думаю, что это хорошая идея, - попробовал уклониться Вацлав Викторович, но Смешинский смело взял его за руки и потянул от стола. - Танцуйте же, ну! – Димка обиженно надул губы и вытащил Шульжицкого в центр кухни. Вацлав, как-то через силу улыбаясь, повиновался. Сначала он просто стоял, смотря на то, как Смешинский извивается перед ним, дергая реаниматолога за запястья. Затем, видимо, заметив снова появившееся в глазах у Димы выражение беспомощности и растерянности, которое было вчера, начал тихонько покачиваться вместе с ним. На самом деле, Димка был абсолютно счастлив. Он мог держать в своих руках руки Шульжицкого, мог даже касаться его плечами, головой и грудью, пользуясь собственным опьянением и потребностью танцевать именно вот так – пошло облизывая губы и заглядывая Вацлаву в глаза. - Вацлав Викторович, - Смешинский ощущал какой-то детский восторг от своей наглости, - за проживание то платить не пробовали? Придется ведь, ой, придется! Потянувшись к губам Шульжицкого своими, Димка встал на носочки, но его тут же качнуло, он рухнул, уткнувшись подбородком реаниматологу в плечо, ощущая, как Вацлав поддерживает его под предплечья. - Димка, а ты вообще хоть раз с парнем-то целовался? – внезапно подал голос Сашка, чуть не уснувший за столом. Дима рассмеялся, отстранился от Шульжицкого, но рук его не выпустил, не в силах был расстаться с его теплом: - Было дело, было, признаю! – Он залихватски тряхнул головой, увлекая Вацлава в более быстрый танец. Повинуясь общему порыву, Сашка, сопя, вылез из-за стола, подошел к танцующим и несмело приобнял Диму за талию. Смешинский нерешительно посмотрел на Вацлава Викторовича, боясь увидеть неодобрение в его глазах, но тот был все так же спокоен, поэтому Димка выпустил все-таки левую руку Шульжицкого и привлек Сашку в их круг. К удивлению медбрата, Вацлав, улыбнувшись, сам взял Сашу за руку, и они продолжили танцевать уже втроем. Вскоре быстрая музыка сменилась на Фрэнка Синатру, и троица приостановилась, топчась практически на одном месте. - Мы как большая шведская семья! Я – мамочка, Вацлав – папочка, а ты, ты – непослушный сынишка-шалун, - задыхаясь, сказал Смешинский, показывая Сашке язык. – правильно тебе сегодня эта тетка по заднице надавала! - Я ни в чем не виноват, - быстро протараторил «сынишка», поглаживая большим пальцем предплечье Димки. – Нью-Йорк, Нью-Й-о-о-о-рк! – пропел он, подражая Синатре. - Да во всем ты виноват! Мамка еще люлей даст, за то что ты со мной пил, - почему-то Дима чувствовал прямо-таки потребность задевать Сашку. Видимо, хотелось утвердить себя перед Вацлавом, но уж в этом-то Смешинский никак не мог дать себе сейчас отчет. - У-у-у, пьяная же ты морда! – Саша ухватил Димку пальцами за щеки и сжал, заставляя губы Смешинского разомкнуться, образовать влажное и неровное «О». - Ты синий, как изолента! – почти с восхищением крикнул Сашка в эти самые губы. Дима не до конца успел понять, что же произошло, как вдруг Саша подался к нему и жадно впечатался в его рот своим. Засасывая и причмокивая, Сашка целовал Димку, умудряясь испачкать в своей слюне и щеки, и даже шею Смешинского. Дима отвечал, поглаживая своим языком язык друга. Он все так же держал в своей ладони запястье Вацлава, только сжимать его стал еще сильнее. Шульжицкий не пытался высвободиться. Пьяно постанывая, Сашка беспощадно обслюнявил Димке еще и нос, он прикусывал губы Смешинского, терся об него всем телом. Когда новизна поцелуя отошла на второй план, Дима с ужасом понял, что трезвеет. Что стоит, держа в одной руке руку Вацлава, а второй обнимает Сашу за талию, притягивает его к себе, мнет на нем футболку. - Вацлав, - отстраняясь от друга и с ужасом заглядывая в глаза реаниматолога, промямлил Димка, - Вацлав, это не то, это все не то…. Он оттолкнул Сашку, вытер обслюнявленное лицо рукавом и вцепился дрожащими от волнения пальцами в рубашку Шульжицкого, рванул его к себе со всей силы. - Я не хотел, не хотел! Родной мой, любимый… - шептал Дима, заглядывая Вацлаву в глаза. Больше всего ему сейчас хотелось поцеловать реаниматолога, чтобы стереть досадный инцидент у того из памяти. - Поцелуй меня, прошу! Один раз… Чтобы я знал, что я тебе не безразличен, что ты любишь меня хоть капельку, капельку! - Молодой человек! – спокойно сказал Шульжицкий, отцепляя Димины руки от своей одежды, - вам бы курс пройти, есть такие препараты, антигормональные называются. У вас весна еще, Дмитрий. Вам бы вместо портвейна их попринимать, толку бы было больше. Улыбнувшись, реаниматолог отошел от обескураженного Смешинского буквально на пару шагов. - Пойдемте, покурим, - предложил он поникшему Сашке и, иногда придерживаясь за стены, направился в комнату. Димка остался один на кухне. Он стоял, свесив голову на грудь и сопел, закрыв глаза. Руки его крупно дрожали. … От стыда щеки Смешинского начинали краснеть всякий раз, когда он встречался глазами с Вацлавом. Говорить он с ним опасался, даже курить ходил один, стоял подолгу на балконе, смотрел вдаль и думал, думал, думал. Замолить такой грех возможности уже не было, и потому Димке оставалось только смириться: ползать по дому бессловесной тварью, кормить Эрозивного Гастрита и втихаря прикладываться к недавно найденной за шкафом бутылке коньяка. Без алкоголя руки предательски дрожали, а слезы наворачивались на глаза, стоило Вацлаву Викторовичу где-нибудь наткнуться на Диму случайным взглядом. На похороны Федора Семеновича Димка не пошел – да и не звали его, помнили, как курил он, привалившись к стене морга, и смотрел на коллег такими же безумными глазами, как у Галины Петровны. Боялись, что похороны добьют мальчонку. Зато на поминки Диму уже звали, причем не кто-нибудь, а сам Николай Кузьмич. Потому Димка нацепил для приличия галстук, и даже откопал где-то в залежах шкафа потертый пиджак. Пришел он позже всех, молча постоял на пороге, оценивая обстановку: Сидор Петрович сидел во главе стола, ковыряя в замшелом ухе заскорузлым пальцем, и бессмысленно смотрел к себе в бокал, где чисто для вида было налито не то шампанское, не то вино; Эрнест Савельевич о чем-то шептался с Велимиром Соломоновичем, делал круглые глаза и пораженно цокал языком; Наденька ластилась к Николаю Кузьмичу, строила ему глазки и, кажется, тоже закидывала ногу ему на колени. Собственно, в их коллективе поминки не очень отличались от праздников, как заметил про себя Димка, вздохнув. Место ему в этот раз досталось между монашкой из отделения реанимации, кажется, старшей их сестрой, и старшей медсестрой терапии: пышногрудой блондинкой с губами большими и ярко-красными. Бюст ее кокетливо выглядывал из-под замысловато-кружевной черной блузочки, и Дима, проявляя своего рода уважение к интересам покойного, даже пару раз на эту грудь взглянул. - Минуточку внимания, господа! – первым стал говорить Николай Кузьмич, - ну, вот и осиротели мы. Не стало нашего батюшки… Предупреждая ваше любопытство и развитие сплетен, сразу скажу – от инфаркта умер наш Федор Семенович и пусть земля ему будет пухом! Все собравшиеся встали и выпили, не чокаясь. - Вацлав Викторович, проходите, пожалуйста, - Николай Кузьмич указал вошедшему реаниматологу на свободное место рядом с заведующей травматологии, которая, вопреки стереотипам, была молода и спортивна, но выглядела очень хрупко. Внимательно глядя, как Вацлав садится, сдержанно улыбается соседке, умудряясь сразу показать одной этой улыбкой и радость от встречи с ней, и сожаление о поводе этой встречи, Димка почувствовал укол ревности. - Отторгаете, значит, версию-то о призраках? – крякнул со своего угла стола Велимир Соломонович. – А ведь мог Захар, мог, сукин сын! - Велимир, вы сейчас серьезно? – спросил Эрнест Савельевич, даже не пытаясь скрыть сарказм в своем тоне. – Какие, к черту, призраки? – сердце просто не выдержало у нашего любезного коллеги. Нас всех это ждет, с нашей-то работой. - А я говорю – мог он, мог! Я его много лет знаю! – настаивал Велимир Соломонович. – Уж верьте мне! - А что не так с Захаром? Расскажите, это было бы интересно, - интеллигентно попросил Николай Кузьмич. – И откуда вы знаете что-то про Захара? - Мы из одного поселка родом, - коротко пояснил заведующий терапией, наливая себе еще водки. - Рассказывайте тогда, коллега, - смилостивился Эрнест Савельевич. Крошечный городок, в котором родились Велимир и Захар, находился совсем рядом от большого города, где располагалась больничка. Был он даже больше деревней, чем городком, но церковь и школа там имелись. Рос Захар тихим, неприметным, никогда не стрелял из рогатки по голубям и соседским окнам, не жег резину на заднем дворе, не гонял на мотоцикле, наводя страх на местных бабушек ревом раздолбанного мотора. Городок заговорил об этом странном подростке, когда он влюбился в дочь довольно богатого фермера. Ухаживал Захар за Машей долго, все дарил ей петушков на палочке, котят без роду без племени, на пруд местный, весь ряской поросший, водил, а на большее не хватало денег и ума. Но фермеру такие ухаживания совсем не нравились, и как-то раз, в августе, он достаточно жестко поговорил с Захаром, чтобы тот оставил девушку в покое. Как уж он там разговаривал, никто не знает, а только Захар потом как умом маленько тронулся: все ходил, молчал, жевал травинку какую-то. А к концу недели не вытерпел – затащил Машку на сеновал в фермерском сарае, хотел изнасиловать, да не получилось что-то: сарай загорелся. Захар и сам в нем чуть не сгорел, еле успел через окошко выскочить. А Машка – та тоже спаслась, но на всю жизнь немой осталась. А в первое время еще и плакала все. Стоит, молчит и слезы, слезы по щекам. Всполошились все, конечно: кто таков? Тогда и говорить начали, что Захар-то сызмальства вроде как головушкой повредившись. Родители у него вдвоем на мясокомбинате местном работали, с ребенком сидеть некому было – вот и брали его с собой. И что смотрел он, как коров убивают, кровь на ребенка, бывает, попадала, а Захару все нипочем: сидел, смеялся себе. После того, как чуть Марию не сжег, Захар исчез куда-то, долго не показывался. Велимир с ним уже через много лет только в больнице увиделся. Белка, тот, конечно, санитара своего получше знал, а только пил совсем не в меру, и потому рассказывал совершенно безумные вещи о нем, совсем не понимая, какая опасность таится в этом человеке. Говорил как-то Михаил Михайлович Велимиру, что голоса Захар слышит, шорохи. Они ему и школу не дали нормально закончить – тройки учителя из жалости поставили. В университет Захар не поступил, сказал родителям: «В морг хочу, смерть, суку, за хвост крутить», - и приехал вот, работать устроился. - Так и сказал – «смерть, суку», представляешь? – рассказывал Велимиру Соломоновичу Белка, разливая мутный самогон по стаканам. – А мне-то что? Стоит, бывало, перебирает инструменты окровавленные, улыбается нехорошо так… И все время к трупам в нутро заглядывал, в самое, понимаешь, нутро… Все душу увидеть хотел. А совсем недавно, года три назад, к Захару бабка его двоюродная приезжала, совсем уж из глуши какой-то. Пришла к дорогому внучку, пирожков полный пакет напекла. А он ей: «Погоди, бабка, сейчас чаек поставлю. Проходи сюда вот, садись». И повел бабулю дорогую в сам морг. Поставил чайник трупу на пузо и смеется: «Сейчас, говорит, согреется чайничек». Бабка-то как увидала все это – так за сердце и схватилась, упала замертво. Лежала потом в кардиологии, рассказывала это каждый день и крестилась, крестилась. Понимал бы Белка все это – сразу бы к Федору Семеновичу побежал. Угрожал ведь ему Захар! Говорил, в шутку даже за грудки тряс: «Вот я тебя, Михал Михалыч, сейчас в бараний рог скручу, да в печку мою кремационную засуну. А там жарко будет, что у тещи в баньке. Пропарятся твои спиртовые косточки!» А Белка ничего, хихикал да терпел. И еще говорил патологоанатом, будто Захар нюхал все что-то, траву какую-то. Где брал, что за трава – этого Белка, конечно, не знал. Ему вообще мало до чего дело было, кроме водки. Пугался он сильно, конечно. Даже водку свою иногда так называл: «От Захарова испуга». - Так что мог Захар, мог. Я бы, во всяком случае, не удивился, - закончил Велимир Соломонович. Стало слышно, как он опять подливает себе водки, такая наступила вдруг тишина. - И все же, товарищи, - снова встал Николай Кузьмич, умоляюще прижал руки к груди, - я вас призываю не ударяться в мистику и еще раз вспомнить все хорошее, что мы видели от Федора Семеновича! Жаль, что супруги его нет с нами, что она еще не пришла в себя после того, хм, нервного срыва. Я уверен, она вспомнила бы усопшего, как человека высокоморального и честного… - Кузьмич, уж так-то не прелюбодействуй, - тихонько сказала Наденька и потянула заведующего за пиджак, призывая сесть. Но Николай Кузьмич поднял свою стопку, и все присутствующие сразу встали и опять выпили, не чокаясь.