<Много лет назад. Тао Хуа, провинция Инь Чжу>
Подросток в залатанной рубахе, собранной из множества цветных лоскутков, сшитых меж собой грубой нитью, подняв голову, посмотрел в ночное небо: густые облака заволокли его чёрный полог, на котором не было видно ни зги, и казалось, будто звёзды давным-давно осыпались вниз золотыми осенними листьями, а наглый серый кот, крадущийся по крыше, украл и съел тонкий серп убывающей луны. Шмыгнув носом, мальчик деловито утёр его тыльной стороной ладони. На вид ему было пятнадцать или около того. Вырос он на улице, поэтому его тело было гораздо сильнее и выносливее, чем у других детей того же возраста. Сквозь прохудившиеся рукава проглядывала огрубевшая от долгой работы на солнце кожа, а нечёсаные волосы сбились в тяжёлые колтуны, обрамлявшие угловатое лицо, в котором невзрачным было всё, кроме глаз, напоминавших своим цветом брагу, выдержанную на меду. Взрослые называли мальчугана просто «Гоу»[1], обращаясь к нему лишь тогда, когда требовалось подставить спину под обувь знатной дамы, выходящей из повозки или помочь отнести несколько мешков с рисом на другой конец Инь Чжу, но Гоу не жаловался. «Пусть кличут, как душе угодно, – думал он, устраиваясь после тяжёлого дня в охапке сена, пахнущего сладкими травами, – главное – чтобы платили исправно. Остальное меня уже не касается». Поэтому, услышав от богато одетого заклинателя фразу: «Как тебя зовут?», Гоу подбоченился, чтобы казаться крупнее, чем он есть на самом деле, и ответил: «У меня нет имени, Господин, Вы можете обращаться ко мне любым словом, которое первым приходит на ум». – Мне нравится твой настрой, – заклинатель бросил ему серебряную монетку, которую подросток ловко поймал на лету, поклонившись мужчине. – Скажи, парень, у тебя есть родители? – Нет, Господин, – Гоу выпрямился, беззастенчиво разглядывая блестящий материал его одеяний, – а за сколько Вы купили эту штуку? – Её сшили специально для меня, – мужчина неспешно повернулся, давая ему рассмотреть ханьфу со всех сторон. – Нравится? – Нет, – Гоу покачал головой. – Дорогой – не значит красивый. Когда я стану богатым, мои одежды будут во много раз лучше Ваших. – Охотно верю, – заулыбался заклинатель. – Но когда это произойдёт? Через двадцать лет? Сорок? Даже если ты будешь носить рис не только в Инь Чжу, но и во всех провинциях Тао Хуа, тебе и десяти жизней не хватит на то, чтобы разбогатеть. Но знаешь, – мужчина вдруг о чём-то на мгновение задумался, – наверное, я мог бы тебе с этим помочь. Если выполнишь одно моё поручение, обещаю, я сделаю из тебя настоящего Господина, и больше никто не посмеет смотреть на тебя свысока. – Какое? – мальчишка недоверчиво поглядел на него. Гоу не был дурачком и понимал, что даром в этой жизни можно получить только пинка. Приблизив руку к его лицу, всё ещё покрытому тонким пушком, заклинатель слегка приподнял подбородок Гоу. – Обернись, – сказал он, указывая в сторону заснеженных скал, – за этими утёсами лежит Бай Лао Ху, который вот уж несколько лет мешает моему покою. Ежели найдётся человек, способный выкорчевать его с лица земли, как надоедливую корягу, цепляющую за ногу при ходьбе, я поделюсь с ним властью и лучшими сокровищами. Выслушав предложение Чжао Цзуна, Гоу грубо расхохотался, с силой хлопнув себя по рёбрам. – Вы хотите избавиться от Клана белого тигра и обратились с подобной просьбой к уличному бродяге? – пробормотал он сквозь слёзы, продолжая смеяться. – Почему именно я? – Разве тебе не нужны были деньги? – мужчина нахмурился. – Псы вроде тебя костьми лягут, но сделают всё, пока хозяин их исправно кормит. Выбор за тобой. Если передумаешь – приходи на постоялый двор Пу Бу[2] через два дня, – он вложил в ладонь Гоу овальный кусок зелёного нефрита, сквозь высверленное отверстие которого была продета красная кисточка. Я буду ждать. Подождав пока заклинатель уйдёт, Гоу купил у торговца миску горячей куриной лапши, посыпанной зелёным луком. В несколько глотков осушив тарелку, он блаженно вздохнул, облизнув губы, покрасневшие от большого количества пряностей. «Выкорчевать Бай Лао Ху? – подумал он, взвесив в руке нефрит, размером чуть больше куриного яйца. – Но я ведь только и умею, что таскать мешки да колоть лучины для розжига. Разве человек, далёкий от культивации и не имеющий золотого ядра, способен на такое?» Присев у обочины дороги, Гоу взглянул на грязные пальцы, пытаясь рассчитать точное количество золотых, которые он мог бы потребовать у заклинателя, в обмен на своё участие в этой безрассудной и крайне опасной сделке. Мимо него нескончаемой толпой сновали люди – по большей части ремесленники и торговцы. В их натруженных руках виднелись мешки с имбирём, куски мяса, завёрнутые в промасленную бумагу и корзины с утиными яйцами, покрытыми тонким налётом из мраморных пятнышек и линий. Этот живой поток не прекращался ни на минуту, обдавая Гоу запахом пота, вязкой рыбьей требухи и застарелого жира, птичьего помёта и грязи, плотно налипшей на соломенные подошвы сандалий. Предвидя приступ едкой тошноты, подступающей к горлу, мальчик зажал нос рукой, неизменно ощущая в ладони тяжесть нефрита и шёлк нитей. Гоу никогда не приходилось тешить себя напрасными мечтами: он родился на улице, в окружении липкой серой пыли, оседающей на коже каждого, кто проходил по Инь Чжу, в особенности – по западной окраине, на которой нищета плодилась с удвоенной скоростью. Всё то, что он выполнял с завидной регулярностью, раньше не вызывало у Гоу никаких сомнений: когда ему было три года, и он ещё неоперившимся птенцом следовал за матерью-побирушкой, он повторял каждое её действие и телодвижение с поразительной точностью, будто маленькая ручная обезьянка. Она улыбалась коренастому мяснику – и Гоу улыбался вместе с ней, зная, что сегодня на ужин будут обрезки свежего мяса. Мать робко отходила в сторону, чтобы пропустить высокого одноглазого мужчину, которого все называли Ин[3], и Гоу торопливо семенил за ней на неуклюжих пухлых ножках, прячась за складками холщовой юбки. Таким был тот хрупкий порядок, поддерживаемый им до самого конца – Гоу просто не представлял, как может быть иначе. Его научили опускать голову, чтобы случайно не встретиться взглядом с важными заклинателями, и кланяться всякий раз, едва завидев их тень пред собой, и он делал это, даже мысленно не желая нарушить правила игры, затеянной жизнью. В раннем возрасте лишившись матери, умершей от затяжной болезни, Гоу не испугался и не расстроился. Улицы Инь Чжу были его родным домом. Они могли дать кров и пищу, достаточную для того, чтобы не умереть от голода, нужно было лишь следовать их законам – порой не слишком милосердным, но зато очень действенным. Заслышав голоса людей, которых его научили опасаться, Гоу мгновенно сворачивал в узкие мрачные переулки, длинной сетью опутавшие Инь Чжу. Каждая улица являлась частью громадного лабиринта, в котором он чувствовал себя вольно, точно рыба в воде. Ни Ин, ни даже сам Владыка демонов, не смогли бы поймать там шустрого и изворотливого мальчишку. Просыпаясь с первыми лучами солнца, Гоу шёл на рыночную площадь, которая, представляла собой небольшой клочок земли, покрытый вонючей жижей, по периметру которого расположилось с десятка три деревянных прилавков. Остановившись у одного из них, он терпеливо ждал, пока кому-то из состоятельных горожан понадобятся его услуги. Мальчик так привык к окружающим его запахам, что уже начал считать их частью себя, но сегодня, встретив богато одетого бессмертного, чудом попавшего на рынок вместе с толпой крестьян, Гоу почувствовал, как в его теле, с силой задевая внутренние органы, шевелится большое завистливое чудище, чешуя которого неприятно щекочет нутро, реагирующее рвотными позывами на зловоние, царившее на рынке. Подгоняемый болью в желудке, Гоу прыжком поднялся со своего места, устремившись к выходу. Сердце его бешено колотилось, а ладонь, мёртвой хваткой сжавшая нефрит, вспотела, покрывшись скользкой влагой, но Гоу этого не замечал. Сейчас пред его глазами висело марево, образованное золотым светом падающих с неба монет, звон которых тонул в жидкой грязи под его ногами. Гоу бежал, а мысли его кучкой влажных дождевых червей копошились в голове. Треск, издаваемый ими, медленно расползался по телу, проникая под кожу. Их рой суетливо вился у него в черепе, беспрестанно нашёптывая то, что сам Гоу предпочёл бы никогда не слышать. С каждым новым шагом зависть всё прочнее укоренялась в его сердце, неумолимо подгоняя его вперёд. – Гоу! – окликнул его знакомый торговец сладостями, – хочешь немного цзунцы?[4] Но мальчик не услышал слов, обращённых к нему добросердечным стариком. – Хочу стать человеком, – шипел он себе под нос, задыхаясь от быстрого бега. – Хочу быть человеком! Споткнувшись об увесистый булыжник, так некстати попавший ему под ноги, Гоу по инерции пробежал ещё какое-то расстояние, прежде чем рухнуть на колени, потеряв равновесие. Выронив нефрит, он прижал к ушам трясущиеся ладони, раскачиваясь вперёд-назад. Ноги, разбитые в кровь при падении, нещадно саднило, но Гоу, это было только в радость, ибо с тех пор, как он остался совсем один, некоторые ощущения его покинули, в том числе – вкус и осязание. Желая почувствовать хоть что-то, Гоу каждодневно истязал свой желудок, поглощая самые острые и солёные закуски, какие только можно было найти в Инь Чжу, но все его попытки оставались тщетными. Более того, через какое-то время после потери вкуса, он полностью утратил чувствительность к какой-либо боли. Всё то, чем Гоу жил до сих пор, отныне казалось пустым и тщетным. Еда не приносила никакого удовольствия, а страх и осторожность теперь оказались вытесненными желанием быть избитым до полусмерти. Встретив на рыночной площади Чжао Цзуна, Гоу с удивлением обнаружил, что резкие слова заклинателя пробили его панцирь, добравшись до живого. Ему вдруг захотелось сохранить это чувство обиды и уязвления, которое привело в движение его сердце, впервые кольнувшее за последние несколько лет. «А-Цзин, – вспомнились ему слова матери, всю свою жизнь довольствовавшейся малым, – не давай амбициям и жадности ослепить себя, иначе ты потеряешь гораздо больше, чем получишь». – Этот недостойный сын просит прощения! – пронзительно выкрикнул Гоу. – Я сожалею о своём решении, но я так устал! Я хочу быть живым! Хочу быть человеком, а не собакой, которая ждёт подачки у ног своего Господина!***
Зима того года, когда Гоу впервые увидел пред собой стены столицы Бай Лао Ху, выдалась на редкость вьюжной и холодной. Северный ветер, от которого леденела в жилах кровь, разносил по воздуху клочья пушистого снега, похожие на маленьких белых кроликов. Изредка его завывания стихали, чтобы затем раздаться вновь с удвоенным, почти утробным рычанием голодного зверя, рыскающего по лесу в поисках добычи. Приблизившись к воротам, Гоу остановился. «Назад пути не будет, – подумал он, занеся ногу для следующего шага. – Войдя в Лоян, я уже не смогу отступить назад». Ему вспомнилась жадная ухмылка заклинателя, и Гоу содрогнулся от отвращения, внушаемого ему этим статным мужчиной в безвкусных одеяниях, стоивших больше, чем жизнь любого из рабов, выставленных на рынке для продажи. Когда Чжао Цзун двумя пальцами приподнял его подбородок, чтобы лучше разглядеть лицо мальчика, Гоу мотнул головой, стряхнув с себя чужую руку, а его ладонь крепче сжала обрезок стали, обмотанный кусками тряпья, но мужчина лишь усмехнулся. – Если убьёшь меня, – процедил он, водя указательным пальцем по щеке Гоу, – то уже не выйдешь из этой комнаты живым. Ты ведь это понимаешь? – Да, – Гоу, улыбаясь, смотрел на него пустыми глазами, мутными, как стоялая болотная вода. – Вот только мне терять нечего. Я нищим родился, таким и подохну, чего не скажешь о Вас, Господин. Но, можете не беспокоиться, – Гоу отодвинул руку, молниеносно спрятав лезвие в складках одежды, – к Вашему счастью, я не собираюсь Вас убивать. Пока что.***
«Нужно было просто убить его, – мальчик прищурился от слепящего света, прикрыв глаза ладонью. – Нужно было просто убить», – он поморщился, ощутив в груди знакомое жжение, а затем его лёгкие вместо воздуха наполнила густая кровь, заставив его содрогнуться в глухом прерывистом кашле. – Проклятие! – Гоу неловко переступил с ноги на ногу, закусив щёку, чтобы не расплакаться от тянущего чувства боли, волнами разливающегося по телу. – Какой дрянью напоил меня этот жулик, перед тем, как отправить в Бай Лао Ху? …«Не бойся, – Чжао Цзун намотал спутанные волосы Гоу на кулак, запрокинув его голову назад, а когда мальчик, задыхаясь от злости и беспомощности, приоткрыл рот, силой влил в него тёмно-коричневую жидкость с резким запахом. – Даю слово, что, если ты всё-таки останешься в живых, я сделаю из тебя настоящего заклинателя. – Я выживу! – крикнул Гоу, вырываясь из цепких рук Правителя. – Даже не сомневайтесь в моих силах». Утерев рукавом капли пота со лба, Гоу вздохнул, робко шагнув в Лоян, со всех сторон укрытый снежным одеялом. Оглядывая людей, проходящих по улицам, он снова спросил себя: «Неужели им всем суждено умереть?», и его воображение в очередной раз обрисовало мрачную картину. Через несколько дней после того, как Гоу появился в столице, по Лояну и его окрестностям стремительно распространилась эпидемия чумы, унёсшей жизни нескольких тысяч человек. Из-за костров, на которых сжигались тела умерших, снег постепенно стаял, обнажив грязные дороги, мощёные серым камнем, по которым одна за другой проезжали телеги с трупами. В этой же грязи лежал и сам Гоу, накрытый охапкой рвани. Его лихорадило и непрерывно рвало кровью, но он всё ещё был жив, хоть и слишком истощён: с тех самых пор, как он отправился в Бай Лао Ху, у него во рту не было и единого рисового зёрнышка. – Господин! – вдруг услышал он звонкий юношеский голос, и тряпки, закрывающие его тело, приподняли чьи-то руки, пахнущие сушёными травами, – здесь ещё один! – Живой? – спросил кто-то, и парень ответил утвердительно. – Убирайтесь вон, – Гоу выругался, и это усилие вызвало в нём новый приступ удушающего кашля. – Уходите, пока не заразились. В глубине души ему хотелось взвыть от тоски, броситься в ноги этим людям и умолять их о помощи, но он скорее откусил бы себе язык. – Прочь! – повторил Гоу, шмыгнув носом, – убирайтесь прочь, демоны бы вас всех побрали! Над ним снова кто-то склонился, и Гоу открыл глаза, уже собираясь обругать человека, потревожившего его покой, но замер, не в силах пошевелиться: рядом на корточках сидел молодой заклинатель, протянувший ему руку. Повидавший большое количество красивых и уродливых людей, тучных и отощавших, длинноволосых и бритых наголо, Гоу был поражён его глазами: светло-серые, они напоминали полупрозрачную корку льда на застывшем озере и грязный снег. Он мог бы поклясться, что в них отражалась вся его никчёмная жизнь. – Как тебя зовут? – спросил заклинатель, помогая ему сесть. Гоу поднял голову, несколько мгновений вглядываясь в его лицо, а затем, впервые за шестнадцать лет жизни, произнёс вслух своё имя. – И Цзин, – тихо сказал он. – Цао И Цзин, Господин. Чума, которую он принёс в своём теле, ураганом пронеслась по Лояну, Фу Юэ, Линь Шуану и другим городам Бай Лао Ху. После того, как эпидемия, наконец, отступила, улицы клана были такими же пустыми, как кости, с которых подчистую срезали весь жир. Исчезли торговцы, продающие ярко-раскрашенные маски, бумажные фонарики и рисовые пирожные; закрылись разграбленные лавки травников и лекарей, из которых воры вынесли всё, до последнего лепестка, надеясь перепродать драгоценные снадобья подороже. Таверны и постоялые дворы стояли полузаброшенные. Время от времени за их ставнями проскальзывали силуэты отощавших владельцев, которые уже долгое время не видели в своём заведении ни одного гостя, кроме смерти. Цао И Цзину повезло гораздо больше, чем другим: он не только не погиб, но и стал в несколько раз сильнее, чем до болезни. Его тело, в котором долгое время развивался вирус чумы, окрепло и закалилось, как сталь, выдержанная огнём. Взятый на воспитание великодушным Главой Бай Лао Ху, он быстро освоился со своей ролью примерного ученика, твёрдо решив остаться ближе к руке, которая кидает куски пожирнее. Привыкший к роли робкого нелюдимого мальчугана, Цао И Цзин повеселился на славу, наблюдая за тем, как Бай Цзы Фэн пытается его «приручить». Изображая застенчивого ребёнка, покусанного улицей, бывший Гоу, которого теперь все называли девятнадцатым[5], сопровождал Бай Цзы Фэна на все его встречи. С того дня, как Глава Бай Лао Ху, протянул ему руку, прошло уже чуть больше трёх месяцев, но девятнадцатый намертво прилип к своему спасителю, всегда находясь подле него. Его новоиспечённые соученики и соученицы полагали, что он хочет таким образом обратить на себя внимание Бай Цзы Фэна, но истина заключалась в том, что Цао И Цзин был просто очарован его умением держаться и говорить. За свою недолгую жизнь он повидал великое множество бродячих поэтов, певцов и сказителей, но их речи были вычурны и тяжеловесны, в отличие от слов Бай Цзы Фэна: Глава Бай Лао Ху всегда изъяснялся легко и точно, так, будто говорить ему было ещё проще, чем дышать. Он был прирождённым оратором, и Цао И Цзин, заметивший в нём это качество, всеми силами пытался внимать тому, что он говорит и делает. Много раз он тайком пытался сымитировать едва заметную улыбку Бай Цзы Фэна, от которой у него на душе становилось теплее или повторить движение его тонко очерченных пальцев, которыми Глава убирал от лица мешающие волосы. Убедившись в том, что его гримаса больше напоминает волчий оскал, нежели улыбку, Цао И Цзин вскоре отказался от своей затеи, но всё равно продолжал тенью следовать за Бай Цзы Фэном. Ему хотелось, чтобы Глава принадлежал только ему, с ног и до головы, он не мог позволить кому-то в одиночку любоваться человеком, одно присутствие которого делало его счастливее. Одно лишь омрачало его ещё по-наивному детский восторг: Цао И Цзин стыдился смотреть в глаза своему Божеству, и ему приходилось довольствоваться мимолётно украденными взглядами, которыми Бай Цзы Фэн награждал своих собеседников, но не Цао И Цзина. Когда Глава смотрел на него, девятнадцатому казалось, что он может прочесть его мысли, как развёрнутый свиток. Прочесть и разгадать, что он за человек, и с какой целью переступил границы Бай Лао Ху. «И тогда, – думал девятнадцатый, борясь с искушением поднять голову и взглянуть на учителя, – он отвернётся от меня. Выбросит за ненадобностью и заклеймит злейшим врагом. Иногда мне хочется, чтобы так и было. Ведь когда он узнает всю правду, мне не придётся больше носить эту уродливую маску предателя. Но это означает, что я потеряю его навсегда». Подгоняемый этой мыслью, Цао И Цзин до такой степени потерял покой, что по ночам, вместо того, чтобы отдыхать в своей комнате, укладывался у порога спальни Бай Цзы Фэна, чтобы быть к нему немного ближе. Просыпаясь с рассветом, он тихо вставал, чтобы не потревожить сон Главы, и выходил на улицу, дожидаясь его пробуждения во дворе. Так было каждый день, пока однажды, его не заметила одиннадцатая шицзе, пришедшая к Бай Цзы Фэну с ранним визитом. Споткнувшись о Цао И Цзина, растянувшегося прямо поперёк входа, девушка, вскрикнув, наклонилась, ощупывая его лицо кончиками пальцев. Поняв, кто лежит перед ней, Цзы Яо схватила подростка за левое ухо, силком выведя Цао И Цзина на улицу. – Жалкий отброс! – ругалась она, пока девятнадцатый лихорадочно думал над тем, как объяснить ей своё поведение. – Мало того, что ты ходишь за учителем целыми днями, так ещё и спишь у него под дверью! – Тише, цзе-цзе, – смущённо пробормотал Цао И Цзин, прижав руки к внезапно заалевшим щекам, охваченным огнём. – «Цзе-цзе»? – Цзы Яо брезгливо вытерла руку о край одежд. – Кого это ты назвал сестрой? Наставник приютил тебя из жалости, а ты уж осмелился полагать, что мы здесь на равных? – она презрительно рассмеялась. – Если хочешь знать, – продолжила Цзы Яо, ещё более скривив лицо, ранее казавшееся Цао И Цзину довольно миловидным, – мы даже поспорили на то, когда ты подохнешь: через неделю или через две, но ты оказался живучим, как сорняк. Цао И Цзин стоял, выслушивая весь поток нелестных эпитетов, будто бы впрок заготовленных для него одиннадцатой, а его кулаки, спрятанные за спиной, мелко подрагивали от злости. – Кстати, – Цзы Яо отошла от него на приличное расстояние, – даже и не думай о том, чтобы снова лечь у покоев учителя. Своим присутствием ты только половицы мараешь. Ну, – повысила голос одиннадцатая, – почему ты молчишь, когда я к тебе обращаюсь? – Я понял, – еле слышно ответил Цао И Цзин, стараясь скрыть раздражение. – Я не посмею ослушаться твоего приказа. Когда девушка скрылась в доме, он разжал пальцы, обнаружив, что из полумесяцев, оставленных ногтями на ладонях, сочится липкая кровь. Коснувшись её кончиком языка, Цао И Цзин ещё долго неподвижно стоял, глядя себе под ноги. Постороннему наблюдателю могло показаться, что он плачет – время от времени из груди Цао И Цзина доносились резкие всхлипывающие звуки, но девятнадцатый смеялся. Горько и отрывисто, но это определённо был смех. [1] Гоу (狗) – пёс. [2] Пу бу (瀑布) – водопад. [3] Ин (鹰) – ястреб. [4] Цзунцзы (粽子) – блюдо из клейкого риса (иногда – с начинкой), завёрнутого в тростниковый лист. [5] Ученики одного наставника нумеруются не по возрасту, а в том порядке, в котором они попали к нему на обучение.