***
Долговымученная церемония погребения занимала куда больше времени, чем положено — было что-то чересчур пафосное в захоронении обычного феодала некрупной страны, как считал Какаши. Но факт того, что этот феодал дал свое согласие на содействие в истреблении шиноби, уже говорил за себя, поэтому Даймё просто не могли не придти. Священник зачитывает очередную молитву, дабы Ками приняли душу Озэму в чистый мир. И, как положено традициями, усопшего следовало похоронить вместе с женой, чтобы та была рядом даже после смерти. — Этого не будет, — звонким громом звучит голос сына усопшего господина. Даймё презрительно перешептывались друг между другом, бросая неодобрительный взгляд на молодого Лорда, в чьем голосе звучала обида. Даже его нескрываемая приветливая улыбка в местах, почтительное обращение и уважительный тон, не могли точно скрыть настоящих, неподдельных эмоций Иошинори. По дворцу ходили слухи, что молодой мужчина, что прежде никогда в жизни не проявлял жестокости, убил собственного отца, захватил титул и бессовестно глядит в глаза главным Даймё. — Церемония, — пренебрежительно пытается донести мораль священник, оскорбленный непростительным повелением Даймё. — Церемония уже прошла, — без тени прошлого умиротворения отвечает лорд, — Я сказал — этот человек не будет захоронен с моей матерью. И кажется с этими словами все становилось на свои места, и Какаши начал понимать взор Лорда. Именно сейчас ему кажется, что это имя, как никому более подходит молодому лорду*. Почему-то все эти перешептывания раздосадованных даймё были только на радость, некое злорадство играло в сером сознании, с нотками рубиновых капель. Но даже осознание маленькой победы над Даймё не могло принести порядка в его душу, затлевшую алыми мотыльками. С каждым часом, проведенным здесь, в, на редкость, неприятнейшей обстановке, ему все больше хотелось домой. Не в то место, где мрачные серые стены, скулящие от одиночества, не туда, где звонким скрипом воет форточка, отделяющая красочную жизнь от его серой, с крапинами багровости. Хотелось не туда, где суицидальные мысли посещали его чаще всего, не туда, где холодно от осознания того, что когда-то не уберег себя. Как же хотелось домой, где всегда кто-то ждет, живет волнением о тебе, с израненной душой, походящей на сито. Он хотел туда, где всегда тепло. Туда, где пляшут розовые нити весны, под не палящим приятным солнцем. Никогда в жизни Какаши бы не назвал свою серую волчью нору, где-то на окраинах Конохи, домом. Но почему-то последний месяц скрасил животное одиночество застенчивым оттенком малинового заката, и тогда Какаши мог назвать то место домом.***
— Сакура-чан, я рад, что мы смогли встретиться, — одаривает он ее искренней солнечной улыбкой, как только он умеет — от этого тут же становится тепло на душе. — Это не свидание, понятно тебе? — она изображает раздражение, пытаясь прикрыть этим едва скрываемое счастье рядом с Узумаки. — Ты сама так не считаешь, даттебайо. — Ты хочешь лишиться второй руки? Заметная сломленность блондина не была причиной для него, чтобы лишаться настроя. И хотя Сакура узнала у лечащих врачей Джинчуурики, что того преследует фантомная боль в руке, она искренне восхищалась оптимизму парня — Харуно клялась всем богам, что хочет помочь другу. «Ками… как же больно это было…» В сознании мелькали возможные картинки событий, когда парни лишились рук в решающем поединке — и все же это достойная жертва для жизни, руки, обагренные войной и намерением убить друг друга. Сакура старалась не думать об этом, но больнее было от осознания того, что ей ни капельки не жалко Саске, который наверняка испытывал не меньшую боль с потерей конечности. Девушка поймала себя на мысли, что присущая Учихе холодность и безжалостность, сейчас играли в ее душе, ведь в какой-то степени она считала это невероятным уроком для Саске, за все то, что он совершил. — Хочешь… я помогу с рукой? Наруто лишь улыбнулся. — Лучше помоги старому пугалу, — Узумаки кивает солнцу, скрытому за тучами поздней осени, кажется будто даже такой свет мог согреть его, — Бабуля Пятая… рассказала мне кое-что про Какаши-сенсея, и я верно понял, ему можешь помогать только ты, Сакура-чан. — О чем ты? — Сенсей… просил что-то сделать с ним, он был очень плох. Но, Сакура-чан, с тобой ему стало лучше, как говорит Тсунаде-баачан. — Почему ты говоришь мне все это? — она пытается не опустить изумрудный взгляд. — Потому что я вижу, как что-то тебя беспокоит. Нас всех беспокоит, после войны. Преодолев робость, смешанную с печалью, она собрала в себе силы, чтобы улыбнуться, подобно солнцу. Порой Узумаки говорил мудрые вещи, смешанные с искренностью и чистой добротой — возможно поэтому за ним и шли люди. А сенсей был не таким… искренность его слов не обжигала надеждой, лелеющей все твое сердце. Но слова его были такими мудрыми, и всегда казались верными. Слушать его бархатный низкий голос хотелось всегда. А строгость и ясность его речей будила в сознании все правильное — поэтому за ним следовали люди. Схватив блондина за имеющуюся руку, вызвав на том довольный румянец, девушка согрелась оранжевым солнцем и направилась в Ичираку, чтобы провести остатки дня в хорошей компании, перед тем как отправиться в больницу.***
На еще совсем недавно чистом и безмятежном спокойном небе мелодично закружились свинцово серые тучи, будто в плясе умиротворения шепча, «подумай…». Через пару недолгих, будто расстроенных мгновений, на землю начали падать крупные свежие капли. Ливень. Как прекрасен шум дождливого спокойствия, умиротворенного чистым воздухом. Хотелось дышать. Как никогда прежде. Как же отчаянно ему хотелось сорвать маску, что впервые мешала ощущать здешние ароматы. Этот сад, этот воздух. Эти мысли. Неотвратимость приближающейся зимы мелодично танцевала в облаках, сваливаясь на сырую, трепетно ожидавшую землю. Как же ему хотелось дышать. Звонкий напор проливающихся слез неба казался усладой для ушей, для головы, для сердца. Сгустившиеся мрачные тучи только добавляли контраста всей той зелени, что обитала в этом саду. Как прекрасно суетятся круги в небольшом пруду под напором толкающихся капель свежести. Выйдя на террасу, он с трудом не поддался дикому желанию сорвать с себя кусок ткани, что мешал сполна насладиться ароматом умиротворения и тишины. В расслабленных глазах бликами мечется из стороны в сторону розовое пятно, суетливо сковывающееся между растениями. Сквозь ливень он не может понять запаха, только свежесть ощущений и спокойствия. Хочется увернуться от наваждения и убедиться, что так отчаянно мелькающий перед глазами розовый сгусток — не Сакура. Он фокусирует зрение лучше, теперь уже капли не кажутся до мельчайших подробностей четкими, сейчас дождь кажется размыленным фоном розового центра. Под натиском сильных капель сложносплетенная прическа обмякивает, и уже не кажется такой официальной. Нет, Сакура не носит такие прически. — Вагакими…* Голос, такой застенчивый и неслышный, отскакивает мелодичным эхо сквозь пелену прекрасного ливня. Как быстро она оказалась здесь, или же завораживающий танец капель погрузил его сознание в бесследную нирвану. Через глухой барьер запутанного дождем сознания он услышал ее. Не показалось? — Что ты сказала? — его спокойный взор не отводится от красоты дождливого сада. Его голос бархатом растекается по улице, в такт гармоничному ливню. — Простите, Господин… — сейчас ее тонкий голосок кажется четче, а девушка подвигается ближе. — Прошу не лелей надеждой эти слова, — бархат низкого голоса растекается по саду, задевая капли дождя. Гинкго чувствует что-то странное… неоправданная безнадега, окутанная облегчением. — Вы не боитесь простыть? Вам лучше зайти внутрь… — застенчивая, и казалась бы ненавязчивая забота с ее стороны вызывают небольшой укол в сознании. Отчего-то хочется обернуться. Мокрые, ниспадающие на бледное лицо волосы, прилипают, обвязывая вокруг головы розовый непослушный кокон. Сейчас, в эту погоду, и в это минуту, Какаши окончательно убеждается, что оттенок ее волос — сиреневый. Красивый, но не согревающий. — Порой можно рискнуть здоровьем, чтобы насладиться прекрасным шансом подумать, — тихо, но отчетливо звучит его томный голос, который хотелось слушать все больше. За собой девушка обнаружила невероятное желание вслушиваться в голос мужчины, обмякнуть в его мудрой речи. И Гинкго действительно понимает, этот человек — учитель. У него и вправду хотелось учиться жизни, внимая мудрости прожитого горя. — И о чем думаете вы? — Как ни странно, ни о чем, — он улыбается ей мягко, одними глазами, как только он умеет, — Наконец-то… Ушами он улавливает шуршащий звук, поодаль него самого, точно исходящий от девушки. Как бы сильно та не скрывала, но Хатаке заметил, как подрагивают бледные руки, и как танцует ее челюсть. Как бы ему ни захотелось, но кажется — он уверен — что не сможет подарить тепло, когда сам отчаянно нуждается в нем. Настолько сильно, что уже почти не чувствует, как от самого исходит сильнейшая промозглая стужа. — Зайди в дом — не замерзай. У цветов еще есть свобода, они позаботятся о себе. — Хорошо, господин, спасибо, — она неспешно встает, оставляя за собой след свежести, так не похожий на вишню. И сейчас почему-то мгновение показалось ему одиноким, будто отделяющим душу. Ему самому вдруг захотелось согреться и зайти. Но он знал — пока он здесь, он не согреется.***
Нескончаемая тревога и бесконечная паранойя преследовали ее точно тенью. Долгий, и как казалось вечный день был насыщен умиротворением и трепетной ностальгией — время, проведенное с Наруто было таким буднично приятным. Но вернувшись в больницу приятное наваждение тут же пропало. Загадка состояния генина мучала розовую голову вновь, будто и не покидая. А ответа все не находилось. «Ками-сама, когда уже вернется Шишо?» — Как состояние мальчика? — Харуно переключила всю свою серьезность на замысловатую бумажку с диагнозами и реакциями. — Нормализовано, но основные симптомы не отступают. «…Бледная кожа, с выступающими венами, также наблюдается боль в груди и видимое покраснение глаз. Причина: не выявлена. Следствие: не выявлено. Диагноз: истощение чакры.» — Мне нужен взрослый, который был с ним, — ее тон заметно становится ниже. — Он в реанимации, Харуно-сан. — Причина та же? — в голосе появилась нотка раздражения. — Нет. — Сообщите мне, когда он придет в себя. Гнетущая тишина заполненных людьми коридоров давила на голову, Сакуре казалось, что абсолютно все на этом свете мешало ей выявить причину странного состояния генина. Зайдя к тому в палату, она тут же уловила напряженность атмосферы и поспешила к пациенту. Касаясь мальчика, она была уверена, обожгла себе руку — Ками, он горел! Активируя мистическую ладонь, Харуно ненароком решила провести повторное обследование каналов чакры — все в организме кричало о неправильности сетей чакры. На благо Сакуры в дверном проеме слепо засверкали бледные жуткие глаза, какие бывают только у одного клана. — Хьюга-сан, мне нужно, чтобы вы осмотрели его каналы и тенкецу, — она не теряет спокойствия, когда рука вновь обжигается об мальчишеский лоб. На лице у Хьюга тут же выступили капилляры, свидетельствующие о работе бьякугана. Как и любой член Хьюга, женщина оказалась неразговорчивой, но осматривала внимательно, исследуя каждый миллиметр тела. — Я вижу барьер в двух местах, напоминающий капсулу, одна из них намного меньше. Тенкецу не повреждено, — холодным спокойным тоном начинает женщина, — Чакра циркулирует в хаотичном порядке, и каналы слишком узкие, чтобы как-то разорвать мешающую капсулу. «Значит в тот раз я не ошиблась» — Покажите мне вторую капсулу. И, не глядя на девушку, Хьюга слепо указывает пальцем на предплечье мальчика, где видела капсулу побольше. Сакура достала небольшой шприц с адреналином, и вколола в указанное место. Через пару минут состояние генина заметно улучшилось. И хотя подозрения Сакуры о том, что с болезнью мальчика явно что-то не так не сошли на нет, видимое облегчение давало надежду. В каком-то смысле девушка чувствовала груз отвественности, который с каждым проведенным в госпитале днем становился лишь тяжелее, по большей части это было детское волнение, когда Шишо нет рядом. Все произошедшее с мальчиком напоминало злоумышленный план по внедрению новой болезни, как считала Сакура, и ей хотелось бы досконально изучить то, с чем она имеет дело, она понимала — на кону жизни людей. Мысленно она корила себя за то, что не может придумать решение проблемы. А еще ее очень пугала мысль, что если бы это обнаружилось у сенсея — она бы не смогла ничего сделать. Не смогла бы спасти. Харуно поклялась себе, что любым способом защитит Хатаке, как много лет защищает ее он. Вдруг ее мысли прервал шорох у койки — мальчик очнулся? Ирьенин подошла ближе, чтобы вновь осмотреть парнишку — прошлые симптомы остались неизменны, только температура пошла на спад. Девушку сильно напрягал тот факт, что она не могла расспросить ни генина, ни взрослого о случившемся, поэтому ей лишь оставалось гадать, было ли это нападение, или неизвестная болезнь. «О, Ками…»***
Время странным образом текло для него. Нескончаемый поток мыслей, который был прерван раздумьем про вечное «ничто», кажется стер все грани часов. Он уже был не уверен, сколько он находился здесь, было ли все происходящее сном? Видением? Или же он застрял в гендзютсу, где секунды были обращены в года. Мысли о весеннем теплом поле стали посещать его, как ни странно реже, чем обычно — или он просто перестал замечать за собой то, как вечно мечтает о вишневом счастье с глазами цвета молодой травы. Не будь он скован ответственностью перед деревней, уверен — давно бы сбежал в бесконечное странствие, подточенное неспокойным разумом, в поисках умиротворения. В такие моменты он мог понять Саске. Порой хотелось забыть весь свет и уйти в серость собственной гнилой души, чтобы окончательно обмякнуть в дегте пережитого и предстоящего. А что бы предстояло ему, стань он отступником? Какаши не хотел более мыслить в этом ключе, ведь про себя находил в этой перспективе все больше плюсов, отдаваясь одиноко скулящему желанию побыть в гармонии. Он отчего-то был уверен, титул Хокаге — не принесет ему гармонии. И хотя он уже смирился и мысленно принял груз жизней его людей, он понимал — для него же это не принесет ничего. Как бы сильно его душа не стремилась к моральному росту, хотя куда казалось бы выше, а прикованность к деревне и ее жителям будет служить ему якорем, тяжелым и немного ржавым. «Отступник не сможет защитить ее» А Хокаге сможет? Хокаге, погрязший в неизлечимой депрессии, затлевший в своей собственной тьме и паранойе — сможет ли он защитить древо весны? Дикие вопли рассудка, что кажется взаперти таились внутри темноты, утверждали, что он обязан защитить. Любой возможной ценой. Дивная пустошь сознания разглаживала переживания — дождь и вправду создавал в душе водоворот гармонии, очищая рассудок от всего ненужного. Кажется только ощутив знакомый аромат застывшей смерти, Какаши пришел в себя. И кажется только сейчас в голове возникли картинки прошедшего времени, что напрочь стерлось в его понимании. Кажется он помнит, как в завораживающий освежающий дождь, когда задорно грохотал гром, он стоял посреди церемонии. Он помнит — или он придумал это? Сколько времени прошло? Сквозь пелену нескончаемого потока дождя, которому он кажется отдался полностью, совершенно забыв про остальную жизнь, он слышал голоса — неразборчивые, но ясные как день. Кажется он помнит, как сверкая обогренной шпилькой, чью кровь не смыл даже ливень, молодой Лорд настаивал на кремации. Этого ведь не было? Так похоже на забытую правду. Но он определенно уверен в ясности тех картинок. Он забылся. Сёдзи раскрываются медленно, точно время застыло — странно, в этом месте, что отчасти напоминало странную иллюзию, время текло так хаотично. В следующий миг мужчина слышит легкие шаги, точно кот грациозно прошелся по террасе, сейчас он слышит куда лучше, и куда внимательнее — дождь успокоился, но не перестал. Лорд склонил голову в поклоне, он уверен — запах крови стал ближе и отчетливее. — Рокудайме-сама, — голос его звучит так блаженно благодарно, словно Какаши и вправду сделал для него нечто необходимое. Хатаке молчит, стараясь сохранить ту гармонию, что ливнем прошлась по душе. — Я искренне желал побеседовать с вами. Излить душу, называйте как хотите, — Какаши слышит явный смешок, точно самому лорду не верится, что он сказал, — Что это? Туман? Легкий дождь, сопровождаемый сгущающимся туманом, что крепкой нитью связывает внимание — в природе не встречается. — Чтобы лишние глаза и уши не мешали вам излить душу, — спокойно отвечает Какаши. И Иошинори отчего-то вдруг становится не по себе, осознавая, как легко шиноби, сидящий перед ним, может создать себе все условия, чтобы бесследно убить. Туман, насыщенный чакрой, запросто мог задушить, и от этой мысли становилось нехорошо. — В вас хранится великое могущество, Шестой, — Иошинори присаживается рядом, — И по правде, это пугает. Вы добьетесь признания народа путем могущества? — Я бы не хотел становиться тираном, но считаю, что показать силу стоит, не в целях запугать. Сила должна принести доверие народа, а не страх, — в голове возникают образы жителей деревни, что покорно следуют за любым правителем, лишь за спиной шепча о революции. Работа в АНБУ научила его знать все потаенные и мрачные облики Конохогакуре. — Как считаете, у вас получится это? — Я буду стараться, — уверенно отвечает Хатаке, — А что до вас? Его слова вдруг вызывают у Лорда грустную усмешку. — Единственное, что я смог сделать для своего народа — это избавить его от ужасного правителя. А до этого покорно наблюдал за всем тем, что творилось в стране, — мужчина запускает руку в пучок, бережно доставая оттуда драгоценную душе шпильку, — Поверьте, я очень мягкотел. — В ту ночь я бы посчитал иначе. — Тогда во мне бурлила каша эмоции, похожей на месть, — он говорит немного отдаленно, будто мысленно пребывает в той самой ночи. — Вы все время носите эту шпильку в волосах, — Какаши концентрирует внимание на замысловатой заколке, что так нежно вертел в руке лорд. — Кровь за кровь, Рокудайме-сама, — тембр его мелодичного голоса становится ниже, — Эта заколка принадлежала моей покойной матери, которую отец довел до самоубийства. До боли знакомая ситуация. — А где же ваша супруга? — Погибла еще при родах, — он вдруг грустнеет, — И я благодарен ей за сына. Почему-то вдруг становится ясно, какая ответственность лежала на плечах молодого Лорда, лишь недавно ставшим правящим Даймё. Неопытность правления пугала Лорда, но больше всего он был тревожен за единственного сына, который, как он считал, мог находиться в опасности в текущем положении. И Какаши мог разделить его переживания лишь отчасти, прекрасно помня о той, которую хотел защитить. Но все же ситуации их различались — молодой Даймё отчаянно желал спасти страну, но был совершенно не готов к браздам правления. Какаши же, до сих пор считающий себя эгоистом, прекрасно понимал, что не горел желанием становиться Хокаге, но был в состоянии править деревней. И деревня это знала. — Не бойтесь быть строгим по отношению к людям. Вы знаете, на кого нельзя равняться, и это знание поможет вам, — Какаши явно не планировал наставлять Даймё этим днем. — Вы приятный собеседник, Хатаке-сама, несмотря на несговорчивость, — лорд мягко улыбается, отдавая в эту улыбку всю имеющуюся искренность, — Я разговаривал с Пятой-сама, интересная женщина, и мы договорились с ней обмениваться всей имеющейся информацией. Надеюсь вы доверяете мне, — в голосе звучит волнение, которое Какаши может понять, хоть и не до конца, — Как жаль, что вы покидаете нас этой ночью. Ночью Уже этой ночью Он настолько сильно потерял счет времени, что и вовсе не заметил, как прошла неделя. Мысль о том, что вот уже через сутки он окажется в деревне радовала, и искренне пугала неизвестностью. Сможет ли он хоть еще один раз окунуться в весенний листопад эмоций и тепла? Воспоминания о ней грели так нежно, настойчиво. Но понимание своей никчемности убивало, душило цепкими руками одиночества — как ему согреться об нее, если так сильно пытается отдалиться? Как ему сообщить обо всем том, что творится на сердце, если не умеет говорить? В глаза будто смотрят ее красивые, изумрудные и сочные, кричащие о заботе. Он хотел утонуть в этом, каждый раз, как видел зелень прелести ее взгляда перед собой. Хотел смотреть в них вечность, не отводя взгляда. А нежный образ девушки, верно ждущей его в ночь на жестком диване, вдруг возник в голове, ударил точно током по сознанию. Ее хрупкое тело, которое обмякало в его руках, словно доверяет ему всю свою жизнь, будило в нем неистовое желание — желание чего? О, Ками, как же он скучал по ней, как же сильно хотел увидеть ее вживую, не тем наваждением, что проследовало его целую неделю — вечность — не нежным сном, который перебивался случайными кошмарами и утратами. Как же сильно и отчаянно он хотел вновь испробовать вишни ее сладкой души. Как же сильно хотелось истязать себя за то, что в те сладкие моменты не понимал их ценность, со вкусом железа. «Ками-сама, во мне заиграла молодость?» — Что ты делала здесь? — Ждала вас… Она ждала. А взгляд ее зеленых глаз был завораживающе прекрасен. Как тогда В ту ночь И всегда.