***
— Мы на пороге войны, — твердил Хокаге, — Проясни ситуацию на границе и доставь свиток. Рассчитываю на тебя. Зеленые пустоши сменяли краски — с каждым пройденным километром он видел контрасты. Чем дальше от дома, тем страннее запах, это он уловил уже на границе со страной Шимо. В воздухе застыли первые хлопья снега, смешанные с пеплом и запахом крови. Был декабрь, а значит первые бури будут длиться сутки. Приказ Хокаге означал проверить границу, и идти дальше к намеченной цели, отдать свиток. Но витающий в воздухе запах смерти не смог заставить идти шиноби дальше. Шимо маленькая страна, и она никак не связана с Огнем, ни торговыми путями, ни военными силами — разорить ее, не значит ничего. Но разве это правильно? — подумал он. Смердящий дым просачивался сквозь маску, было столь тошно, что хотелось блевать, однако же он, почему-то, шел дальше. Туда, где остались хоть какие-то звуки, а не глухая тишина. Остатки битвы растекались по заснеженной земле, казалось, будто кровь расплавляла округу, точно лавой. Подле горели деревья и полыхали дома — война еще не взяла свое начало, а страны уже гибли. Послышались лязги металла — сражение? Молодой мужчина помчался на звуки, скрывшись среди темных крон. Единственным, что явно могло привлечь к нему внимание, был защитный жилет, цвета хаки, что выдавал в нем шиноби Конохагакуре. Но никто пока что не обратил на него внимания, ни истекающий кровью мужчина средних лет, в побитом иссиня черном доспехе, ни загадочный черный ниндзя в плаще. — Добивай! — прокричал по видимому самурай. Шиноби же молча продолжал складывать печати, и хватило пары секунд, чтобы понять — запрещенная техника Дождя. Белый танто, насыщенный молнией, прошелся с бесследной скоростью по плечу шиноби. Тот с криком упал наземь и уставился в глаза незнакомца. Серый взгляд смотрел глубоко за душу, чего не смогла скрыть тканевая маска на половину лица. — К-коноха… падет… — прокашлял шиноби и с силой расправил рванный плащ. Все тело оказалось облепленным взрывными печатями, и остановить их вряд ли удастся. Самурай прикрылся от грядущего взрыва, в надежде выжить, пока шиноби разрывались на кусочки. Оглушающий взрыв осветил всю территорию сражения, а от уходящего света поблескивал падающий снег. Самурай с облегчением вздохнул, когда на месте подрыва не осталось и следа шиноби. На месте небольшого кратера остались лишь ржавые кунаи и повязка со знаком деревни Дождя. Но спустя пару мгновений из-под земли с треском вылез кулак, а затем и сам человек. Седая макушка заметно помялась под натиском твердой земли, поэтому мужчина поправил волосы. Хотелось содрать с лица маску и вдохнуть побольше воздуха, но наличие глазеющего самурая не давало это сделать. — Ваши грязные уловки… кха… всегда бьете в спину, — прохрипел он, и вынул из ножен катану. Мужчина встал в стойку, выставив меч вперед, словно бы готовый к выпаду, но вдруг согнулся напополам, а из груди сочилась кровь. Шиноби, промедлив всего несколько секунд, тут же достал из-под сумка сверток аптечки. Он осторожно протянул предмет мужчине, но тот с опаской глядел в ответ. — Не добьешь? — интересуется он, явно страдающий от боли, и явно позволяющий гордости взять верх. — Это не в моей чести, — только и произносит он. Сквозь маску было едва ли слышно слов, но самурай кажется уловил суть. — Честь? Ха!.. — он вновь согнулся от тупой боли, — Чушь несусветная… грош цена вашей чести, шиноби. Когда крови стало больше, он присел рядом с самураем, и осторожно вынул из аптечки бинт со спиртом. Полевые аптечки мало чем помогали, но ношение их было строго обязательным, ведь ирьенинов в рядах шиноби было невероятно мало. Молчаливый ниндзя помог снять мешающую пластину и обвязал кровоточащую рану, понадеявшись на силу духа этого самурая. А он казалось и вовсе перестал припираться и осел на снег, словно бы так было легче. Строгий взгляд окинул сидящего подле шиноби, на седую макушку ниспадали остатки пепла и снега. — Твои волосы сливаются со снегом, — завороженно начал он, точно поймал минуты покоя, — Как твое имя? — Сакумо. Со скрипом в сердце, и окровавленным вздохом, самурай доплел до кратера. Хатаке молча, в непонимании, наблюдал за тем, как на месте битвы осталась самодельная могила с кунаем и хитай атэ. — Павшему врагу требуются все почести. Этим декабрем Сакумо Хатаке взглянул на жизнь иначе. Спасенный им самурай представился Адати Кадзумаса, и оказался невероятно интересным собеседником для вечно спокойного шиноби. Он поведал ему о той мудрости, какую запрещали в академии ниндзя, поведал о том, как важно сохранять человеческую душу в их непростое время, с их непростым ремеслом. Неделя промчалась как стрела, рассекающая время. С каждым днем он переставал понимать свою жизнь и Кадзумаса. Казалось, он застрял промеж берегов, остановившись на мосту над бесконечной пропастью. Адати был человеком упрямого нрава, прямолинейным, со своими взглядами на жизнь и понятиями чести. Мужчина имел требовательный, но вежливый тон — он точно знал, чего хотел от людей, что и привлекло внимание Сакумо. В свои двадцать шесть, почти уверенных в том, что жизнь он проживет элитным шиноби — инструментом Конохи, Хатаке вдруг осознал, что жил неправильно. Он не осмеливался назвать себя пацифистом, но и убивать людей, теряя счет, он не мог. Просто не позволял себе. Поэтому, не помня даже когда это началось, он стал делать подсчет. Каждая лишенная жизнь, каждая погибшая душа, все они хранились в его памяти — это его бремя, и быть ему с ним до конца дней его. 265. Если убийства можно было избежать — он избегал всегда.***
Молнии на небе играли в прятки — не угадаешь, откуда вылезет. Природные искры отражались в потертом и побитом, некогда иссиня черным доспехом. Сакумо и в самом деле было интересно рассматривать тот, ведь на стальном шлеме красовались оленьи рога — Адати поведал, что, когда клановый зверь сбрасывает рога, в доме появился новый воин, и рога эти приделывали на шлем будущего самурая. А на самом роге висела багровая ниточка, с привязанным к ней флажком, на котором судя по всему красовалась эмблема клана — золотое дерево с кандзи «честь». Это, пожалуй, многое объясняло. Адати жил на севере страны Молнии, и Сакумо честно не мог понять, почему считал нужным проводить мужчину до дома, пока в подсумке таился злосчастный свиток. Возможно это был вопрос чести. Из-за ранения самурай едва передвигался, но виду не подавал, слишком был упрям. Хатаке опасался, что они станут целью вражеских шиноби из-за медлительного передвижения, поэтому навострил нюх. Господин Адати изредка потешался над необычными умениями Хатаке, утверждая, что шиноби больше походят на ёкаев, нежели на людей. А когда Сакумо рассказал ему, что в Конохе имеется клан, в чьей крови намешана дикость, и что призывной пес остается с человеком до конца дней, Кадзумаса в самом деле восхитился. По его мнению подобные контракты перечили всем человеческим законам, пускай это и было невероятно. Самурай застал еще времена первого Райкаге, по его словам, первые Каге часто вдохновлялись идеологией самураев, но позже исковеркали ее. Их путь лежал через мирную деревушку подле Облака, как бы не настаивал на скрытности Сакумо, самурай шел только в открытую. Местные жители едва ли походили на вражеских шиноби, вот только Хатаке никак не мог расслабиться. — Ведешь себя как одичалый пес, — усмехается Кадзумаса, — Успокойся, Хатаке, я знаю эту деревню, а немного провизии нам не помешает, — мужчина набрал побольше спелых фруктов, названия которых Сакумо даже не знал. Сочные плоды больше походили на иностранные диковинки, какие точно не встретишь в стране Молнии — для них слишком здесь холодно. — Никогда нельзя терять бдительности, — серые глаза бегали от улочки до улочки, выискивая скрытых врагов. — Здесь нас не тронут, будь уверен, это место почитает клан Адати, — несколько горделиво произнес он, что конечно же не смутило шиноби, — Глянь какая висюлька, возьму дочери. С этими словами Адати выхватил с прилавка самодельный ловец снов, с вплетенными в него драгоценными камушками. Сакумо не расспрашивал самурая о его жизни или семье, было достаточно дождаться нужного момента, и Кадзумаса рассказывал все сам. Так, он узнал, что пускай мужчину и ждал дом, полный любящих детей, они всегда были готовы к тому, что отец не вернется, и относились к этому с достоинством. Он говорил, что их ремесло вынуждает учить детей взрослеть намного раньше, говорил о том, как нужно воспитывать детей к смерти. «Когда меня не станет, никто из детей не потеряет своего пути, они продолжат жить, ведь с детства знали, что может произойти». Сакумо восхищался им с каждым днем все больше.***
Когда они покинули пределы деревушки, в воздухе подозрительно запахло солью, с примесью йода, совсем как море. Сильный, фактический медицинский запах бил по носу даже сквозь маску. А когда в небе застыло солнце, и вокруг расслоились облака, он стал готовиться. Выставив вперед танто, что в блеске солнца отражал весь свет, Сакумо осторожно огораживал самурая. Тот, поняв, что что-то не так, также выставил наружу свою изящную катану. Вдали послышался треск дерева, с каждой секундой интенсивно переходящий в щелчок. Постепенно шумы стали звучать со всех сторон, пока в конечном итоге не окружили мужчин. Беловолсый тут же оттолкнул самурая в сторону, когда за спиной послышался свист. В глаза бросилась копна рыжих волос, а в спину вонзилось какое-то копье, походящее на жало. Шиноби едва держался на ногах, а странные копья продолжали прилетать со всех сторон. В ушах застыл мерзкий щелчок, а перед глазами песчаная буря. — Хатаке! — глухой крик Кадзумаса зазвенел эхом в голове. Сакумо сделал выпад, и один из соперников упал наземь. Он пригляделся, насколько позволял затуманенный разум, и обнаружил, что под ним находится ничто иное, как кукла. Большая, фактически человеческих размеров, с выжженной на ней эмблемой Песка, а на деревянном копье красовалась стальная пластина с кандзи « 刺す». Рыжеволосая кукла истошно издавала скрипы, а изо рта пошел странного болотного цвета дым. Сакумо тут же отскочил от самоуничтожающейся куклы и настиг вторую. Это все были марионетки, понял он. А кукловод продолжал сохранять дистанцию, пока куклы вплотную окружали шиноби с самураем. Беловолосый вобрал в кулак всю имеющуюся чакру и сформировал в молнию. Удар пришелся по земле, отчего сильное землетрясение пошатнуло равновесие марионеток. Он ударил еще раз, и еще раз, пока электрические волны не настигли и самого кукловода. Дотон слабее Райтона, но если сочетать эти элементы между собой — получается разрушительная сила. Сакумо оглядел поле битвы, двое из марионеток пока что вышли из строя, а обнаружилось еще три. На нем не было никакой защиты кроме джонинского жилета, в отличие от Адати с его, пускай и побитым, но доспехом. Самурай понял о чем думает Хатаке, и принял на себя оставшихся кукол, пока шиноби погнался за кукловодом. Ноющая боль в спине заметно замедляла его, но в итоге он все же настиг врага. Шиноби Песка выглядел в точности как и его куклы, разве что в глазах горел живой огонь. Пока Сакумо наступал, размахивая белым танто, тот лишь умело уклонялся. Сделать выпад молнии у Хатаке увы не вышло, кровоточащая рана превратилась в горящую боль. Как бы он не старался вывести из строя шиноби, все было тщетно, пока Сакумо вдруг не понял — цель не он. Рыжая макушка была точно нацелена на самурая, пока тот отбивался от разящих копий кукол. — Ксо! — Хатаке выплевывает кровавые слюни сквозь маску. Шиноби мчался на всех парах на Адати, пока марионетки отпрыгнули назад, давая место хозяину, так что самурай остался открытой мишенью. — Дотон: стена из грязи! Адати с Сакумо остались в самодельной каменной тюрьме, напоминающей купол. Через пару мгновений купол затрещал под натиском ударов со всех сторон, копья пробивались сквозь технику. Хатаке вновь откашлялся кровью, едва стоящий на ногах, и выпустил остатки молнии в Дотон. Рыжеволосый шиноби с грохотом приземлился на землю, точно потерял сознание. А купол меж тем рассыпался в пух и прах, и оттуда вылез Адати, держащий на руках бессознательного Хатаке. Не успел самурай оглянуться, как куклы уволокли шиноби, и след его и вовсе простыл. Мужчина взглянул в бледное лицо Сакумо, впервые на нем он увидел спокойствие, истинное, не поддельную холодную выдержку. — Глупый ты шиноби.***
Волочить ослабленного Хатаке всю оставшуюся дорогу было не очень просто, но Кадзумаса, как было в его характере, не смел показывать этого. Наконец они достигли севера Молнии, и Сакумо, в пол глаза, рассмотрел детально всю местность. Здесь не было признаков войны, повсюду цвели суги и плескались холодные ручьи. Снег нежным покрывалом укрыл всю округу дома Адати, который постепенно становился все ближе и ближе. Хатаке увидел на горизонте огромный особняк, цвета ворона, с золотыми каемками на вратах и крыше. Он остановился. — Хозяин того дома живет на окраине Молнии, вручишь свиток ему. С оставшимися силами он выхватывает из-под сумка запечатанный свиток и складывает нужные печати. Через секунду он швыряет тот в ближайший пруд, и просит Кадзумаса не задавать вопросов, когда свиток взрывается в воде. Это был первый раз, когда Хатаке Сакумо нарушил кодекс шиноби, вбиваемый с рождения — ослушался приказа Хокаге. Сакумо сдирает с лица грязную окровавленную маску, и дышать становится намного проще, пускай он и ходит с поддержкой самурая. — Куда пропала вся секретность? — мужчина недоумевающе пялится в незнакомое открытое лицо. — Я завершил свою миссию, больше нет нужды скрываться, — слабо улыбается он. Они доплели до особняка, где уже ждали слуги и другие члены клана Адати. Суетливые прислуги уже окружили мужчин, поднося кувшин с чистейшей водой. Из главных дверей вышли двое молодых людей, парень, точная копия Кадзумаса на лицо, и девушка, в чьих глазах горело больше огней, чем на небе. Они спешно подошли к самураю, вроде бы даже не замечая его спутника, и осмотрели мужчину с ног до головы. — Этот человек дважды спас мне жизнь, — начал Адати, и его, судя по всему дети наконец обратили внимание на седоволосого шиноби, — Позаботьтесь о нем как следует. А это тебе Томоэ. Мужчина протянул черноволосой девушке ловец снов, на что та саркастично ответила: — Мне не пять лет, Отец, спасибо, — наглый тон отозвался эхом в ушах Хатаке, — Шиноби? — она уставилась на Сакумо своими яркими зеленым глазами, походящими на летнюю траву. — Не огрызайся, Томоэ, — наконец произносит парень и уводит Хатаке в дом.***
Ему нелегко было придти в сознание. Все время бросало то в жар, то в холод, а в глазах плавали зеленые точки, точно бы провожали его в мир духов. Первым, что увидел Сакумо, когда очнулся, были зеленые глаза, напоминающие лето. Едва его собственное зрение сфокусировалось на неожиданной гостье, как она тут же дернула его за волосы. Внезапная боль разбудили его окончательно, и Сакумо устроился поудобнее, чтобы рассмотреть девушку. Вороная челка ниспадала на лицо, пытаясь прикрыть нахалистый взгляд, что был обращен к оторванной пряди. Бледное лицо, цвета снега, так сильно контрастировало с его теплым оттенком, что казалось, будто он единственный живой человек здесь. А она, с глазами цвета жизни, больше походила на фарфоровую куклу, и только аккуратная несуразная родинка под левым глазом говорила — я живая. В длинные волосы были вплетены дорогие золотистые заколки, создающие впечатление, будто перед ним принцесса. Вот только требовательный тон и наглый взгляд не могли подтвердить этого. — Никогда раньше не видела таких белых волос, — девушка рассматривает прядку так, словно та является ключом ко всем ответам, — Ты ведь не старик? Хатаке не нашелся в ответе, и лишь изумленно наблюдал за сидящей напротив особой с наглыми глазами. За неделю брождения с Кадзумаса он мог бы точно сказать, что девушка его точная копия — также остра на язык, если не хуже. Вот только черты лица говорили о несвойственной нежности: узкий нос, мягкий подбородок и чуть припухшие губы, цвета сочной вишни. — Язык проглотил, шиноби? — она вопросительно изгибает бровь и подвигается ближе, — На вид тебе лет… ну, до тридцати? Сакумо давит легкий смешок. — Двадцать шесть. — Хм, как я и думала, — вишневые губы приподнялись в улыбке, слегка с насмешкой, — Пойдем покажем тебя Отцу. — Сколько я был без сознания? — Хатаке пытается держать голос ровным, но ноющая боль в спине резала по сознанию. — Почти неделю, — спокойно выдает она. А у Сакумо кажется возникает легкое негодование, наверняка Коноха отправиться его искать, ведь за это время он должен был отправить отчет. Было важно сейчас расспросить главу Адати о том, почему же он является целью чуть ли не всех деревень шиноби. Но также и стоило поблагодарить девушку за какую-никакую заботу, ведь он помнил, что в этом доме лишь гость. Шиноби чуть напрягся, в попытке вспомнить, как же звали молодую барышню с наглыми глазами.Томоэ Великолепная Блестящая
***
Девушка молча провожала его до Отца, ленно бродя по энгаве особняка. Светло серое кимоно отлично контрастировало с ее вороными волосами, тенью завлекающими к себе. Хатаке быстро опомнился и прикусил палец до первой капли крови. Он совершил призыв, и перед глазами возник клубок дыма, а из него показалась красивая белая волчица, с глазами цвета луны и ростом достигающая саму Томоэ. Девушка осторожно отступила назад, но взгляда от животного не отвела. — Это Акира, — поясняет Сакумо. — Это твой призыв? — завороженно спрашивает Адати, подходя ближе к волку. — Да, — отвечает за него волчица, — Какие указания? — Отправляйся в Коноху, и передай, что задание выполнено. С этими словами волчица тут же покинула особняк и направилась в Лист. — Она быстро добежит? — За ночь, — горделиво ответил он, и продолжил следовать за девушкой. Господин Адати мирно устроился на заднем дворе, где и не пахло зимой — вокруг плясали опавшие листья и стояли благовония. Одетый уже в домашнее кимоно, он выглядел стократ благороднее, но оттого не менее воинственно. В темных волосах проскакивала первая седина, завязанная в узел, а в карих глазах читался покой. Мужчина восседал в позе лотоса над глиняной чашей, а когда завидел шиноби, попросил присесть рядом. Томоэ же устроилась чуть поодаль, чтобы не мешать мужчинам разговаривать. — Ваши раны зажили? — Сакумо поджимает губы, отчего-то разговаривать в присутствии девушки было неловко. — Хах, и это ты меня спрашиваешь, — Кадзумаса ведет плечами, — Воин, так еще и скромняга. Нравишься ты мне, Хатаке. Мужчина вдохнул побольше воздуха, а уходящий дух благовоний казалось вселялся в него. Сакумо отчетливо слышал, как спокойно его сердце и чист его разум — самурайские тонкости, какими он восхищался. Перед ним лист бумаги, а в руке чернила, Адати вгляделся вдаль. — Он сочиняет хокку, — шепотом поясняет Томоэ, внезапно оказавшаяся рядом. Сакумо пропустил мимо ушей поэзию об уходящей жизни и принятии мира, он лишь завороженно наблюдал за тем, как тонкие пальцы перебирают черные длинные прядки. В каждом движении была изящность и резкость, присущая ее взгляду. — Почему шиноби охотятся на вас? — Хатаке прерывает миролюбивую тишину, так, что в воздухе будто бы застыли молнии. — А я все ждал, когда ты спросишь, — Кадзумаса окинул раненного шиноби карим взглядом, — Клан Адати служил еще императору, до того, как на Землю спустилась лунная богиня. Служил верой и правдой — Адати первые закрепили за собой кодекс самураев. А потом мир раскололся на страны, на феодальную систему правления, но Адати не могли служить лишь одной стране, поэтому мы стали независимы, отчего и уважаемы. Перед тем, как извергли императора — он оставил запретные скрижали с первыми дзютсу света нам на сохранение. Мы не служим определенному господину, мы служим всем мирным людям. — Очевидно, все страны теперь хотят заполучить себе эти техники. — Томоэ, — пригрозил мужчина. Все было предельно ясно, оттого и непонятно. Честному самурайскому клану ни к чему такая сила, и все эти дзютсу, их не волновала власть, их волновал мир. Именно это и не нравилось Каге — невозможность использовать силу, чтобы получить еще большую власть. Сакумо бросился в раздумья, колящие сердце и режущие душу.***
Самурайский дом, отчаянно презиравший саму суть шиноби, предоставил ему все, что нужно для комфорта. Сакумо восстанавливался быстро, и с каждым днем в залеченных травниками ранах цвела новая жизнь. По крайней мере так ему казалось. В сердце бушевал ураган сомнений — правильно ли он жил все эти годы? А в тенкецу образовался неприятный узел, поэтому Хатаке решил провести медитацию, дабы восстановить все потоки чакры. — Я знаю, что ты здесь. Выходи, — шиноби не раскрыл глаз и лишь прислушался к шороху листьев, танцующих вокруг его молний. Сзади послышался шорох, и тихое дыхание переросло в разочарованный вздох — нашлась. — Ты целыми днями наблюдаешь за мной, — констатирует он, и решает заглянуть в глубокие светло зеленые глаза. Он уже жалеет об этом, ведь теперь казалось, что говорит он не приемлемо много. — Мне интересно, а что? — надувает вишневые губки она, и складывает руки на груди. — Никогда не видела медитацию? — пытается сложить пазл Хатаке, и аккуратно уводит глаза, чтобы не попасться в зеленую ловушку. — Никогда не видела, чтобы люди при этом искрили. — Это природная чакра, — спокойно поясняет он. — Будешь учить меня, как дитя малое? — отрезает она, как ножом. — А тебе интересно?***
Неделя была скоротечной, утопающей во времени его жизни. Каждую секунду пребывания здесь он запомнит навсегда — каждое слово и каждую новую мысль. Великодушный самурай поделился с ним бесценными, как считал Сакумо, знаниями и мудростью, оставившую в сердце четкий след. Семь дней его преследовали зеленые глаза, теперь уже отчетливо оттенка неспелых яблок, кислых таких, от которых хотелось скорчить лицо. Но невероятно сочных и прекрасных. Хатаке Сакумо никогда не отличался особой сговорчивостью, но когда рядом возникала вороная челка и нахальный взгляд, язык было не завязать. К своему, и возможно всего семейства разочарованию, он понял, что раны затянулись, а родная деревня ждет своего героя. — Еще не выздоровел, Хатаке, — она прячет густые ресницы за ниспадающей челкой и хватается за подол его рукава. — Мне очень жаль, но я здоров как бык, — слабо улыбается Сакумо, — Меня ждет Коноха. — Скажи им, что ты умер, и не возвращайся, — она расставила руки по бокам, как всегда любила делать, если назревал спор, а ей хотелось быть правой. — Томоэ, оставь его в покое, — на помощь приходит брат, с которым Сакумо так и не обмолвился ни единым словечком. Покидать дом Адати… отчего-то было грустно. И Хатаке не мог понять, была ли причина в том, что на жизнь он теперь смотрел иначе, или же в том, что на его жизнь теперь смотрели два зеленых ярких глаза. В январе Сакумо Хатаке вернулся в деревню другим человеком.***
Идзакая уже была пропитана резким запахом спирта — кажется, что, подожги ты спичку, и все место взлетит в небо. Тосты громко разливались по улице, а в ушах застыл грохот чоканий. Порция за порцией, и он уже не мог осмысленно говорить, только слушать. — Джирайя, еще раз ты посмотришь на мою грудь, и я убью тебя, — пригрозила блондинка, на чьем лице, помимо слабого румянца, не было ни единого признака опьянения. — Может это не я был, а вон, Сакумо, поди не отличишь с такой шевелюрой, — громко хохотал шиноби, уже цвет в цвет как спелый томат. — Он вообще никуда не смотрит, — девушка разлила по чашкам очередную бутылку сакэ, — Влюбился что ли? — Интересно, кто она… — слабо произнес Орочимару, что вряд ли услышали остальные. Янтарные глаза весь вечер пытались выпытать из него хоть какую-то информацию, но все было тщетно. Хатаке стыдливо прикрыл глаза налобной повязкой, чтобы избежать допроса и просто удалился из Идзакая со словами о ранней миссии. Как бы много он не рассуждал о правильности своей жизни — миссии брал одну за другой. Отвлечься или же вспомнить, кто он есть — сам не знал. Но был в миссиях определенно огромный плюс, который он трепетно хранил секретом от остальных. Настало лето, а значит заметить белоснежную волчицу было стократ проще, и теперь он был аккуратен. Зубастая пасть протянула ему изящный, цвета осени, и пахнущий как утренняя роса свиток. Едва подрагивающими руками он нежно забрал бумажку и погладил волчицу. Устроившись под пышным деревом, он аккуратно распечатал свиток, дражайший сердцу. Серые глаза бегали по иероглифам, проводя путь от миллиметра до миллиметра этого письма. «…А Луна сегодня так была похожа на твои седые, непослушные лохматые волосы.Я буду ждать тебя, Сакумо».
В тоскливом сердце заиграли краски, цвета лета и вороны. Он судорожно перебирает сумки и отыскивает необходимое перо с чернилами. — Томоэ… Читать ее сладкие письма и представлять долгожданные объятья — новый смысл жизни для него. Он проклинает бумагу, за то, что не вмещает в себя всех его слов и желаний, и вспоминает ее строки: «Тогда же будет повод, чтобы писать их в большем количестве». И улыбнулся, такой улыбкой, какую сам еще не знал, без маски — в эти особенные моменты их писем он всегда снимал с себя маску, считал это своим долгом. — Я не посыльная птица, — дуется Акира. — Понимаю, прости, — Хатаке неловко почесывает затылок, — Но ты же знаешь, как она тебя любит. — Через письма щенят не сделаете. — Акира, отправь пожалуйста, — румянец настигает его внезапно, вместе с горящими от стыда ушами и дрожащими руками. Сакумо продолжать брать миссии, чтобы наконец отправиться в страну Молнии, туда, где в глазах цветет лето. Однажды ему все же повезло.***
Близ поместья Адати располагалась небольшая деревушка, где во всю праздновали день солнцестояния. Скромный карнавал приветствовал их различными красками и угощениями, и Сакумо не мог найти то самое, что могло бы впечатлить девушку — помнил, как она отреагировала на подарок отца. Его скудное воображение остановилось на шоколадных булочках в форме животных. И, к счастью, он не прогадал. Девушке более чем понравились сладости, поэтому он решил взять добавки. — Еще две порции пожалуйста, — благодарно просит он. — Юной госпоже понравилось? — довольно интересуется старушка за прилавком. — Да. И живее! — девушка расставляет руки по бокам. Хатаке молниеносно реагирует и подхватывает ее. — Томоэ! — он придерживает рот девушки и спешно кланяется продавщице, — Прошу прощения. Адати недовольно мычала в руку Сакумо, пока наконец не принесли драгоценные булочки и тот не отпустил ее. Девушка отвела от него взгляд и хлестанула его по лицу копной пышных черных волос и удалилась вглубь торжества. А он молча последовал за ней. Когда запустили первые фейерверки, они уединились на одинокой поляне, потягивая сочный фруктовый нектар. Томоэ восхищенно наблюдала за салютами и увлеченно что-то рассказывала, пока Сакумо утопал в зелене ее глаз. — Ты прекрасна… — только и смог ответить он. — Т-ты… Бака! Совсем не слушаешь! Старше меня, а-а ведешь себя как дитя малое, — девушка спешно прикрыла краснющее лицо руками. В эти моменты он не думал, что может стать счастливее.***
— Я знаю, ты сможешь позаботиться о ней, — Адати с горем в сердце пожимает плечо Сакумо, — В нашем роду еще не было шиноби. Кадзумаса легко отпустил дочь, пускай и на первый взгляд — Сакумо видел тоску в карих глазах. Ему не составило труда выбрать между избранниками для дочери — почтенный самурай или же его спаситель, что так мил дочери. Томоэ уже сняла белоснежную юкату, с золотыми нитями и прекрасными цветами, что так подходили ее глазам и обняла на прощанье отца. Она давно грезила покинуть страну Молнии и пешей прогулкой изведать мир. Сакумо долго не мог придти в себя от счастья, но насущные мысли блуждали в его голове. Терзания по поводу правильности его жизни до сих пор жили в его душе, но с Томоэ было легче. Пускай он и говорил ей о том, что жизнь шиноби — нелегкий путь, полный тьмы и раздора. — Я с рождения была готова к тому, что в один день Отец не вернется, так что не пугай меня этим, — хвалится она, хотя в глазах видное сомнение, — Теперь я Хатаке, поэтому у меня другие заботы. — Маленькая Карасу будет защищать поле? — седые пряди развиваются на ветру, сливаясь с облаками, преследовавшими их. — Я цветущая лилия, мне всего двадцать два, а тебе, старикашке, в свои двадцать восемь, уже на пенсию пора по меркам самураев. — Но я не самурай, — ответил он, скрепя сердцем. Это был самый волнительный и прекрасный путь домой. Томоэ сияла, как никогда до этого, а символ клана Хатаке, вышитый у нее на спине, грел мужское сердце радостью. Они останавливались в каждой деревне, что встречалась им на пути, и за это время, у Сакумо прилично отросли волосы. Он хотел оставить их, в желании собрать пучок и походить на гордого самурая, но новоиспеченная жена сказала, что он похож на огородное пугало. В ее характере было всегда говорить правду, какой бы она не была — за это Сакумо и любил свою жену. Порой ему казалось удивительным то, как она сочетала в себе невероятную женственность, нежность и ласку, с бойким и прямолинейным нравом. Точно дочь своего отца, понимал он. Она не готовилась к семейной жизни с шиноби, поэтому ей, как предполагал он, будет сложно освоиться. Но он пообещал всегда быть рядом.***
Конохагакуре приветствовала новобрачных первыми пожелтевшими листьями, кружащими вокруг. На иностранную невесту пришли посмотреть добрые друзья Сакумо, ученики самого Третьего Хокаге. Многие в Конохе показались Томоэ чересчур активными и добродушными, казалось, в этих людях действительно горел огонь, что было видно даже по оттенку их кожи. Ужиться в доме мужа оказалось стократ проще, чем ужиться в деревне Листа, поэтому она предпочитала сидеть дома и изучать местные письмена. Осень в Конохе была жаркой — это первое, что сказала Томоэ, когда Сакумо спросил, все ли ей нравится в новом доме. Хатаке старался создать невероятный комфорт в фамильном доме, чтобы жена не терялась в одиночестве, пока он на миссии. И когда он уходил, она всегда говорила: — Я буду ждать тебя, Сакумо. И даже когда его счетчик достиг отметки в 300 душ, он не переставал видеть в своем отражении жизнь, подаренную прелестной Томоэ. Она ждала, действительно ждала столько, сколько потребуется, чтобы обнять мужа, как впервые. Так прошел их первый год семейной жизни. Он уходил на миссии, как самый элитный шиноби Конохогакуре, а она ждала его, как любящая жена. А потом началась Вторая Мировая Война Шиноби. И тогда Томоэ Хатаке, с детства готовая к тому, что мужчина может не вернуться домой с поля битвы, поняла, как боится остаться одна. Боится потерять мужа. Акира не приходила уже долгое время, а в деревне остались лишь гражданские, так что никто из друзей мужа не мог просветить ее. Тогда Томоэ начала надеяться на чудо. Война не закончилась, но он вернулся. Вернулся другим человеком. На запотевшей испачканной кровью маске зияла дыра, в глазах бегали искринки, и казалось, что вот вот выстрелят. Сакумо вернулся с счетчиком в 418 мертвых душ, новым прозвищем, именуемым Белый Клык Конохи и перестал понимать, что было правильно. Ивагакуре готовы были рискнуть всем, чтобы свергнуть Лист, поэтому Третий не постеснялся выдвинуть свои лучшие силы. Так появилась и великая тройка Саннинов, наряду с Белым Клыком. Сакумо не знал, верить ли глазам, когда перед лицом возник родной образ, с волосами цвета вороньего пера. Бледные руки удерживали его грязное лицо, чтобы он и вовсе не свалился на пол, и поглаживали больные раны. — Выглядишь как пугало. И он остался дома. Но война не закончилась. Кровавые бойни длились еще год, а потом Белый Клык отправился на особое задание, в страну ветров и песка. И война закончилась. Оттуда он вернулся с счетчиком в 420 душ — 421, если считать свою. Из глубокой всепоглощающей тьмы его опять вывела Томоэ, когда сказала, что ждет дитя. Их дитя. Тогда Сакумо вновь захотел жить. За свою беременность Томоэ хорошо сблизилась с Бивако Сарутоби, честно соблюдала все указания и следила за здоровьем. Девушка жаловалась на то, как часто стала биться током обо все подряд, на что ирьенин сказала ей, что природная чакра ребенка рвется так наружу. Она еще не родила, а уже пообещала Сакумо троих детей, как под копирку похожих на нее. Они договорились, если родится девочка, то будет Карасу, а мальчик — Какаши. Сакумо не мог дождаться, когда же наступит тот самый день, и они с Томоэ станут самой настоящей семьей. А за пару недель до родов он отправился на миссию, самую будоражащую в его жизни. Ему казалось, что так он пропустит неделю и наконец увидит их дитя. — Я буду ждать тебя, Сакумо, мы будем ждать, — зеленые глаза прощаются с ним нежно, словно бы он самый лучший человек на свете. Его прощальный поцелуй достается не только Томоэ, но и округлому животу, откуда скоро выйдет долгожданный ребенок.***
Путь до Конохи по деревьям он промчал как ветер, стремительно и быстро. Ничто не замедляло его путь, ни колотая рана на ноге, ни кончающийся запас чакры. Сакумо влетел в здание госпиталя ураганом, сметая всех и каждого на своем пути, пока сердце тарабанило со всей силы. У входа в палату его встречает Бивако, с тяжелым мрачным взглядом и красной маской на лице. — Мне очень жаль, Сакумо. В эту секунду разбилось живое, трепещущее от ожидания и любви сердце, с грохотом и осколками. Он бесследно вошел в палату, где аккуратно, словно кукла, лежала она, укрытая простынями. На бледном лице ярко горела точка под левым глазом, а черная челка была аккуратно заправлена за уши. — Томоэ… Она не отвечала, а дрожащие руки боялись коснуться белого лица. — Прошу не уходи, Томоэ… — ирьенины накрыли лицо белыми тканями, пока он не хотел отпускать ее ледяной руки. Сзади послышался шорох, и к нему подошла Бивако, протягивающая теплый сверток. — Это мальчик, — со слабой улыбкой сказала она, — Он совсем не плакал. Хатаке осторожно взял в руки крохотный сверток с седыми, почти прозрачными волосиками. На бледной мордочке красовалась одинокая точка под губой слева, а надутые губки говорили о недовольстве. — Здравствуй, Какаши. В этот день Сакумо лишился частички души, но обрел то, что заставило его жить дальше.***
Первые месяцы было страшно и сложно. Он не знал, куда себя деть. Пускай сын почти не плакал, Сакумо не находил себе места, не зная что делать с младенцем. Тогда на помощь пришла Тсунаде, но обещала остаться лишь на короткий срок. Этого хватило Сакумо, чтобы войти в ритм и научиться жить по-новому. Хатаке взял рабочий отпуск на полтора года и только потом вновь начал брать миссии, но исключительно простые, ведь на переноске на спине вальяжно устроился сын. Что-то иногда озадачивало Сакумо в маленьком Какаши, быть может его не по годам серьезный, будто повидавший жизнь взгляд пепельного цвета, или чрезмерная смышленость для полуторагодовалого ребенка. Сакумо не знал, как обращаться с детьми принято в нормальном обществе, поэтому взялся за воспитание сына, как только он открыл глаза. Какаши умный мальчик, видел он, и понимал каждое его слово. Поэтому Сакумо научил его жить, научил не ждать, если однажды папа не вернется с миссии. Он продолжал говорить это ему, как мантру, вместо сказки на ночь. А когда Какаши исполнилось два, и он начал показывать свои таланты к применению чакры, Сакумо взял его на миссию посложнее. Когда сияет его белый клинок, он становится острым клыком, разрезающим тьму… Гениальный ниндзя Конохи вновь одержал победу, и на счету прибавилась одна душа. Вражеский шиноби истекал кровью, что ручьем ниспадала наземь, а сам он так и остался стоять с вытаращенными глазами. Сакумо поставил на траву сына и подошел к уже мертвому врагу, снял с того хитай-атэ и использовал Дотон. — Что ты делаешь? — спросил Какаши. — Наши враги тоже достоины погребения, Какаши. Так мы сохраним наши души и человечность, — ответил он, встав над самодельной могилой. — Папа, воняет, — мальчик с силой зажал нос и скривил лицо, выставляя наружу свои острые зубки. Этого и боялся Сакумо, что его ген слишком сильно отразиться на сыне. — Надень, — мужчина натянул на шкодное лицо сына темную ткань, совсем как у него, — Когда ты пойдешь в Академию, твои зубы могут вызвать у одноклассников странную реакцию, а запахи будут мешать концентрироваться. Ты же часто путаешься из-за этого, да, Какаши? — Да, но Акира говорит, это из-за того, что я непослушный щенок, — отвечает мальчик, поправляя неудобную маску на лице. Хотя он признал, что так стало намного легче. — Ты не щенок, Какаши, — усмехнулся мужчина. — Нет? — удивленно переспросил Какаши. — Нет. Это был день, когда Какаши впервые увидел кровь и смерть, которые совершенно не волновали его. Как и ожидал Сакумо, сын отреагировал более чем спокойно, его больше интересовала жизнь вокруг и почему запахи такие яркие. Сакумо поставил себе цель воспитать правильного человека.***
Иногда Сакумо казалось, что это он учится жизни у сына, а не наоборот, ведь тот был не по годам умен и талантлив. Какаши уже в свои три года отлично стоял на потолке, отчего у Сакумо прибавилось больше проблем. Время от времени мальчик вел себя как детеныш волчицы, а не сын элитного ниндзя Конохи, что конечно не совсем радовало отцовское сердце. А порой Какаши вел себя очень высокомерно, за что тут же извинялся сам Сакумо. Он часто гулял с сыном по деревне, особенно в праздники, когда на улочках стояли всевозможные лавки со сладостями, которые Какаши не очень жаловал. — И пару листьев нори, пожалуйста, — вежливо просил мужчина, пока добродушный продавец выкладывал все продукты в маленькие ручонки сына, — Какаши, что нужно сказать? — Живее! — мальчик расставил ручки по бокам и требовательно взглянул на продавца. Сакумо тут же взял сына в руки и начал трясти в поклоне. — Прошу прощения! — вторит Сакумо. — Ничего-ничего. Какаши бывал слишком остер на язык, что с болью в сердце напоминало Сакумо его Томоэ. Характер у мальчика явно от матери, понимал он, хотя тот даже и не знал ее. Хатаке посмотрел на сына иначе — пускай тот и был точной копией отца, в характере играли четкие нотки матери. Так он понял, что Томоэ все еще с ними. А еще Сакумо точно не хотел, чтобы его сын взрослел. К его сожалению мальчик проявлял невероятные таланты к ниндзютсу в своем малом возрасте и уже стремился стать шиноби. И тогда Сакумо поведал ему о главном, о том, что гораздо важнее кодекса шиноби. О том, что однажды провалило ему миссию, которая послужила громким конфликтом в странах. Ему пророчили место Хокаге, до тех пор, пока он был полезным инструментом. Это был второй раз, когда Сакумо Хатаке нарушил кодекс шиноби, и приказа своего Хокаге. Вернувшись оттуда, с живыми не по воле товарищами, Сакумо постарел на десять лет, так что даже сын не сразу узнал его. В глазах навсегда застыла печаль и пепел, и даже образ родного сына не мог вытащить его из этой тьмы. — Томоэ… Прошу не уходи, Томоэ… Он говорил в пустоту, туда, где остались перья вороны, где его сердце навсегда покинуло тело. Презренный всеми, душой не принимающий кодексы шиноби, он почувствовал запах опавших листьев и благовония. Он вновь оказался на заднем дворе особняка Адати, там, где ему поведали о чести, и подарили хокку. Там, где была его Томоэ. Каждый день он точил белый клык, сияющий в битве как звезда. Точил его и повторял сочиненную давно Кадзумаса хокку. Когда самурай лишается чести, а сердце и руки его запятнаны позором — он совершает сеппуку. — Ты не самурай. Твердит родной голос из прошлого. Все такой же требовательный, наглый и нежный одновременно. В тот день была гроза. Первая за пять лет в Конохе. В тот час его тяготящее сердце бремя растеклось кровавой лужей по полу. В тот день Какаши Хатаке возненавидел Белого Клыка и Сакумо Хатаке. Он был в забвении, казалось бы, вечность. Восседал над горячим одиноким костром, презренный собственным сыном. Ему жаль. Действительно жаль. Но он надеется, что сын прожил счастливую жизнь и сейчас поведает ему об этом. Какаши похож на него, теперь еще больше, чем когда-либо. Но в глазах все та же наглая смешинка матери, видит он. У сына старый и уставший голос, но он выглядит отдохнувшим. Его история кажется интересной, завлекающей. — Мне пора, твоя мать заждалась меня.