Напролом

Твёрже стали порой, как твоя воля, Чуть шершавые где-то, как твое сердце – Твои руки о тебе говорят много. Ты не знаешь о том, как не знаешь о чувствах. Прячешь руки в перчатки, в жёсткую кожу, Прячешь чувства в устав и стальные рамки. Я возьму их в свои, если ты мне позволишь. Я держать их стану, пока не размякнут, Не станут легче, не станут гибче. Я не знаю точно, как будет верно. Как держать, как гладить и как касаться, Чтобы в пальцы твои вернулась нежность. Она есть у всех, но свою ты, верно Променял на храбрость, променял на волю. Трепет променял на уставу верность, Ласку променял на горячность боя. Я верну их, вот они, Протяни руку И ладонь подставь. Пусть она дрогнет. Хоть на миг, Лишь сейчас, С моею вместе. Не ладонь, а душа – я теперь над нею беру опеку. *** Генералу Пеплу снится собственная смерть. Белая ночь нависает над Столицей. Лучики света ореолами окружают фонари, словно ости колосьев. Пахнет землей, как бывает в больших городах только осенью, стылый воздух полон мелкой взвеси, кажется, ее можно растереть между пальцев. Небо напоено дымом, одинокий шпиль впивается в подбрюшье низких туч. Если фронт подойдет близко, его придется обрушить. Слишком заметная наводка для артиллерии. Стоит Блоку подумать об этом, как тонкая игла подламывается у основания и, падая, вонзается ему между ребер, проходит насквозь, пригвоздив к гранитной набережной. Всё происходит так быстро, что он не успевает почувствовать боли, только бессилие и глухую тоску. Уронив голову, генерал видит, как река выплескивается из берегов и омывает его ступни. Завихряясь вокруг лодыжек, вода поднимается всё выше и становится всё темнее. И только когда доходит до горла, Блок различает её цвет – темно-багровый. Генерал просыпается от боли в сведенной шее и с минуту лежит, не шелохнувшись, вглядываясь невидящим взором в брезентовый потолок. Сквозь щели между полотнищ в палатку задувает предутренний холод. Снаружи всё тихо. Бивак словно вымер, хотя настоящие бои еще не начались. Даже петушиных криков не слышно, как бывает вблизи деревень. Александр садится на скрипнувшей койке и с нажимом проводит ладонями по лицу. Война началась три недели назад, стоило вскрыться рекам. Никто и никогда не затевает кампаний по весне. Всемогущие Власти решили стать первыми. Сбив с поверхности тонкий ледок, Блок плещет в лицо водой из таза. Выпрямляется, хрустнув шеей, и, отведя со лба влажные волосы, недоверчиво принюхивается. Еще не рассвело, и весь лагерь спит, однако снаружи доносится аромат, не слышимый генералом с самой Столицы. К привычному запаху кирзы, махорки и керосина примешивается запах свежего кофе. Снаружи не только тихо, но и почти темно. Предрассветное небо серое, цвета еще теплого пепла у горизонта, и там же – едва пробивающаяся полоска на пару тонов светлее. Солнца не было всю последнюю неделю. В нескольких шагах от генеральской палатки маленький, сложенный наспех костер, огня которого может хватить разве что на небольшой котелок, который и покоится сейчас рядом с ним, остывая. И не требуется быть блистающим военным стратегом, чтобы определить, что аромат исходит именно из него. Рядом с костром на корточках солдат. Нет, офицер, поправляет себя Александр, приглядевшись внимательнее. Китель небрежно накинут на плечи, рукава рубашки засучены. Генералу виден только его профиль с россыпью бледных еще, едва видных по пасмурной весне веснушек и то, как он внимательно проверяет состояние содержимого котелка. Шорох полога палатки он явно услышал, однако не вскочил, вытягиваясь по струнке, приветствуя командира, как полагается, а сперва разлил кофе по чашкам (обычным, керамическим чашкам, а не измятым алюминиевым кружкам – откуда?), и только после этого плавно выпрямился. Обозначил приветственный кивок головой, потому как обе руки оказались заняты. – Генерал. Тоже не спится? У меня здесь как раз на две чашки. Будете? – спрашивает офицер. Спрашивает таким тоном, будто не ждет отказа, и будто нет ничего странного в этом обыденном предложении, прозвучавшем посреди вставшей лагерем армии. – Капитан Лонгин. Виталий Лонгин, – подсказывает он, видя легкое замешательство Блока, и протягивает чашку. Поднимающийся над ней дымок пахнет умопомрачительно. Генерал решает не счесть за умопомрачение, что капитан приготовил ровно две порции. Будто в воду глядел. Благодарно кивнув, он принимает чашку из рук офицера. Гладкие бока горячие, но ладоней не обжигают. Еще до того, как сделать первый глоток, генерал понимает, что температура идеальна. Капитан младше Блока, кажется, всего на пару лет. В выражении его лица есть что-то кошачье, хитрое, но располагающее к себе. С удовольствием отпив кофе, густого и крепкого, генерал опускается на пень, приволоченный из ближнего леска кем-то из солдат. В шее вновь хрустит, Блок чуть заметно морщится, что не укрывается от взгляда Лонгина. – Позвольте, я помогу, – просит он, вроде бы, как полагается, со всем почтением, но у генерала за спиной оказывается, не дожидаясь позволения. Ни возразить, ни согласиться Александр не успевает, и мягкие подушечки пальцев касаются кожи под линией волос, надавливают, разминая затекшие мышцы. От затылка вниз растекается тепло, это до того приятно, что генерал на пару секунд прикрывает глаза. А когда открывает вновь – Лонгин уже сидит напротив, примостившись на втором пне, и как ни в чем ни бывало пьет кофе. – Благодарю вас, – бормочет Блок и, дождавшись кивка в ответ, вытягивает ноги к костру и понемногу прихлебывает свой. Муторный осадок ночного кошмара тает с каждый глотком, словно утренний туман. Лагерь понемногу оживает и наполняется привычным шумом. От дальнего конца доносятся выкрики ротных, стучат сапоги по подмерзшей земле. Выстроившиеся у походной кухни солдаты перебрасываются колкостями, очередь взрывается смехом, а следом над леском разливается трель ранней птахи. Пробившись через сплошную пелену облаков, показывается над деревьями розоватый краешек солнца. Лучи ярко вспыхивают на шевелюре капитана, очень короткой и очень рыжей. Блок наконец припоминает, где видел Лонгина раньше. Во время строевого смотра, еще до войны. – Вы, кажется, вызвались добровольцем, Лонгин? Отчего решили записаться в артиллерию, не остались в Столице? – Инквизиция, господин генерал. Поговаривают, они недолюбливают рыжих. Я решил не рисковать. На мгновение генерал улавливает в прозрачно-зеленых глазах озорные искорки. – И поэтому отправились на войну? – Именно так, господин генерал, – не моргнув глазом, отзывается капитан. Блок невольно улыбается и ловит себя на мысли, что Лонгин, похоже, именно этого и добивался.