Напролом

Если в походной жизни и есть что хорошее, то это выпадающая время от времени возможность посидеть у костра шумной и веселой компанией. Из напитков только обжигающе горячий чай из общего котелка, да, может, припасенная кем-то из солдат фляга с чем-нибудь погорячее. Вот-вот закончится весна, ночи уже по-летнему теплые, но долгий вечер у костра по-прежнему не теряет своей привлекательности. Самые общительные и неуемные из солдат, те, у кого после долгого дневного перехода сил еще хоть отбавляй – собирают товарищей и всякий раз непременно зовут в компанию любимого командира. Блок чаще соглашается, чем отказывается. Ему дороги эти парни, каждый из них в отдельности, и разделяя с ними – флягу ли, или мятую алюминиевую кружку чая – он чувствует, как они становятся к нему ближе, как уверяются, что он такой же человек, как и они сами. Это всегда было очень для него важно – оставаться со своей армией одним целым, неразрывно связанным не только приказами сверху, но и куда более прочными, человеческими узами. Оказавшись в замкнутой на самой себе среде, практически без контакта с нормальным, не живущим войной миром, люди охотно делятся тем, что оставили дома. Тем, кто делиться не торопится, Блок допросов не устраивал, конечно. Но с большим удовольствием составлял рядовым компанию, слушал, улыбаясь, песни, байки, воспоминания и мечтания. Сейчас пламя бойко выбрасывает в воздух искры, казалось, вторящие веселой мелодии. Люди, умеющие скрасить серые военные будни музыкой – на вес золота. Артур играет на губной гармошке, почти виртуозным дуэтом с гитарой Олега. Сейчас Олежа еще и запоет, звучно и заразно, и все подхватят нестройным хором, начисто заглушая исполнителей. Александр знает, что эти двое всегда вместе и понимают друг друга с полуслова, веселые и неунывающие, подхватывающие шутки один за другим, будто дружат всю жизнь. Хотя на самом деле познакомились здесь, когда в первую же неделю войны, едва армия отошла от Столицы, во время вечерней стоянки заиграли одновременно в разных частях лагеря. Вспылили друг на друга жутко, Блоку тогда даже пришлось разнимать их, чтобы дело не дошло до драки. А уже следующим вечером чуть не оба полка целиком собрались послушать, как они играют вместе, а Олег еще и поет – про юную красавицу, оставшуюся в родном городке, про бескрайние поля и про веселого парня, оставившего дом, чтобы сражаться за родину… О чем песня в этот раз, Блок прослушал. Машинально принял идущую по кругу флягу, глотнул, передал дальше, хлопнул кого-то по плечу. Стихают шутки и смех, отставленная в сторону гитара, казалось, гудит на одной тоскливой ноте. Кто-то принимается вспоминать свой первый бой. – Я тогда при орудии стоял, трусил страшно. Моргну, думаю, и всё – унесут ее, а меня – к стенке. – Так кто ж ее унесет, Марков! – раздаются со всех сторон смешки. – В ней весу под тонну, поболе будет, чем у невесты твоей... Хоть и ненамного, ты один силач такой! Марков отвешивает дружеский тычок ближайшему насмешнику, но не обижается – на подарок к свадьбе, чтобы хватило после войны купить домик в пригороде, скидывались всей бригадой. Тогда они еще верили, что война скоро окончится. Тогда артиллерия взяла штурмом неприступный Раген. – ...да ну вас, черти! Дальше слушайте. Стою я, значит, поджилки трясутся, винтовку к груди жму, словно родную. И тут слышу – будто шорох какой в кустах. Ну всё, думаю, диверсанты, покусились на детоньку. И такая решительность меня взяла, верите, братцы? Ну, думаю, морды мятежные, костьми лягу – а казенного орудия вам не отдам. Взялся я, значит, за приклад покрепче, прицелился – и бахнул прямо в середку. Какая ругань тут поднялась, ой-ей! Я и не сразу понял, что наши, и что хана мне наступила. А из кустов – ротный, без фуражки, ремень болтается – по нужде, видно, отошел, так это его и спасло – встал бы в полный рост – снес бы я ему, голубчику, полчерепа. Ругался страшно! Совсем прибьёт, думаю, но тут наступление объявили, и не до того стало... Хороший мужик был. Там и полег, под Рагеном, земля ему пухом. Марков глядит на генерала с немного смущенной улыбкой – выпьем, мол, за ротного. Взгляд у него добрый и светлый. Вся артиллерия знает, благодаря кому удалось избежать больших потерь под стенами мятежного города. Генерал отвечает улыбкой на улыбку, и только глаза будто подернулись льдом. За Раген он получил бригадного генерала, звезду первой степени и прозвище Пепел. Стояла весна, сырая и ветреная, с ночными метелями и блеклым солнцем, зависшим над городом, словно глаз мертвой птицы. Едкий чад поднимался к небу от развороченных крыш. Никто в здравом уме не затевает войн весной, но мятежники вынудили Властей начать боевые действия. Такова была официальная повестка. Неофициальный приказ был – сжечь Раген дотла. Взять его в окружение было делом нескольких часов. Если бы город сдался. Если бы он только сдался... Генерал надеялся до последнего, что гарнизон сложит оружие. Но Раген огрызался залпами гаубиц и вылазками диверсантов. Зажатый между морем и границей, он дрался с отчаянием загнанной в угол крысы. Когда точечные удары не возымели эффекта, артиллерия начала утюжить по площади, связанная по рукам и ногам приказом – взять любой ценой этот город или то, что от него останется. Войска вошли в Раген к вечеру третьего дня. В дом коменданта Блок отправился в сопровождении полудюжины солдат, но на второй этаж, ощерившийся разбитыми окнами, поднимался в одиночестве. Как чувствовал. Девочке было не больше семи. Она лежала посреди комнаты, присыпанная известковой пылью, облетевшей с пробитой снарядом крыши. От этой пыли всё вокруг казалось выцветшим, и только алела ярким пятном шелковая ленточка, оброненная на ковер. Должно быть, волосы хотела убрать. Тело коменданта лежало чуть поодаль, у фортепиано с откинутой крышкой и выбитыми упавшими сверху кирпичами клавишами. Лицом вниз, в белой парадной форме, с багровым потеком на посеребренном то ли возрастом, то ли пылью виске. Блок опустился перед трупом и не без труда вынул из сведенных судорогой пальцев револьвер. Наградной. С гравировкой на серебряной пластине. Механическим движением отщелкнул барабан. Двух пуль не хватало. Грудь будто стянуло изнутри ледяной коркой. Сердце билось где-то очень глубоко. Так глубоко, что Блок перестал его чувствовать. И только в голове было пусто и ясно. Комендант знал. Знал от том, что город приказано сжечь дотла. Знал, что пощады не будет никому. А Власти – знали, что Блок будет пытаться обойтись малой кровью. Даже в обход приказа. Знали – и предпочли обезопасить себя. В тот день будущий бригадный генерал опасно близко подошел к границе мятежа. Власти предвидели и это и предпочли не испытывать границ его верности. На правах победителей они переписали историю Рагена. В рапорте Блока значилось, что комендант покончил с собой, когда войска вошли в город. О девочке – ни слова. Он сам вынес ее, завернутую в ковер, из дома. Копал промерзшую землю на заднем дворе, под корнями укрытых лапником роз. Никто ничего не узнал. Только по возвращении в лагерь глаза генерала стали чуть холоднее.