Напролом

Небольшой городок, похожий и непохожий одновременно на сотни других, полукругом обступает покатый морской берег. Снова сентябрь, но воздух, по-южному горячий, медленно остывает только к вечеру. Они идут по набережной, потом, когда она заканчивается, вдоль кромки воды, рука об руку, никуда не торопясь, пока не оказываются на диком пляже. Он совершенно пуст: с одной стороны переходящий в степь песок, с другой – морская гладь и медленно погружающееся в нее солнце. На полпути к воде стоит небольшая старенькая, но еще вполне крепкая ротонда, теряющаяся на фоне песка из-за пожелтевшего от времени камня. Кто-то из местных жителей подсказал им это место, спокойное и красивое. Здесь никто не гуляет, и можно насладиться тишиной и спокойствием – явление, бывшее раньше для них двоих крайне нечастым. Хорошо было начать знакомство с этими местами с прогулки по уединенному берегу, ведь они уже присмотрели небольшой домик в черте города. Здесь так мирно. Так тихо. Негромкий плеск накатывающих на берег волн. Шорох стеблей под ласковым восточным ветром. Пахнет морем и сухой травой, нагретым солнцем камнем – и свежевыстиранной, белоснежной рубашкой Виталия. Блок останавливается на пороге, сердце у него сжимается. Очень нежно и так сильно, что дыхание перехватывает на миг. Его накрывает бесконечным и ясным, как океан, осознанием: мир. Наконец-то наступил мир. Выстраданный, выдранный из цепких когтей гражданской войны. Мир. Как же много понадобилось пройти ради него. И как близки они были к тому, чтобы потерять друг друга навсегда. Невысокие волны одна за другой продолжают с шорохом набегать на берег, а у Саши перед глазами стоит момент, когда точно так же у него сжималось сердце от осознания: вот оно, спасение. Тогда Саша пожал правительственному комиссару руку, неверяще нахмурившись. Судьба страны… Он дважды переспросил, действительно ли суд над Виталей не будет произведен, вызвав у Инквизитора понимающую улыбку. Никогда генерал Блок не верил Инквизиторам, но было возвращение в Столицу, были распоряжения Властей. Суда не было. Были – бесконечные часы в поезде, уносящем их сквозь степь прочь от пережившего чуму города. Часы, которые они провели, крепко обнявшись, словно не осталось на свете ничего другого, столь же важного. Была встреча с Орфом и последовавшие за этим события, столь дерзкие, что даже за одни мысли о них – расстреливают. Сейчас – теплый закатный свет окрашивает песок, камень ротонды и рубашку Витали во все оттенки рыжего и розового, и это наконец не вызывает у Саши ассоциаций с кровью. – Я... – голос у него срывается. Отпустив пальцы Витали, он шагает под круглый каменный свод, тяжело опускается на широкую скамью и закрывает лицо руками. Плечи генерала вздрагивают. И как в любой, самый трудный, наполненный самыми сильными эмоциями момент – Виталий оказывается рядом, разворачивает Сашу, позволяя спрятать лицо у себя на плече. Бережно обнимает вздрагивающие плечи, как бы говоря: всё хорошо. Ты победил, ты так много сделал, ты можешь плакать, сколько нужно, и никто не посмеет осудить тебя за эту слабость. В ответ Саша обнимает его, как можно обнимать лишь самое родное, самое близкое и любимое на свете существо. Очень крепко, но одновременно – с бесконечной нежностью, чтобы не дай бог не причинить случайно боли. Рубашка на плече Витали, запах которой так ему нравится, мгновенно становится влажной. Щекой Блок чувствует тепло его кожи. Ласковые руки на плечах. Легкий ветерок, ерошащий волосы на затылке. Ощущения такие чистые, такие простые и оттого еще более сильные, что трудно дышать. И шепчет, захлебываясь слезами, светлыми, но из тех, которые не выйдет просто остановить: – Прости... Прости, родной, я сейчас. Мы хотели заняться здесь любовью, море, песок, так прекрасно, но я... Господи, мне кажется, у меня сердце остановится просто из-за того, что я буду смотреть на закат. И не будут рваться снаряды. У Лонгина тоже щиплет глаза, но он упрямо не закрывает их, продолжая смотреть на порозовевшую от закатного света воду, и говорит, как заклинание, в которые трудно не поверить после всех чудес, что они увидели в степном Городе. – Это ничего, я с тобой. Я буду держать тебя, вот так, буду держать твое сердце и помогать ему биться, если будет нужно, – он обнимает и поддерживает Блока крепко и также крепко и уверенно звучит его голос. Они столько раз удерживались над краем, столько раз помогали не упасть друг другу, и теперь не упадут только из-за того, что оказались не готовы к миру. – Мы здесь. Ты и я. Мы смогли, совершили самое главное – для нас и для всей страны. Теперь все закаты, все рассветы, каждый солнечный день и каждая капля дождя – всё для нас с тобой. У нас впереди столько времени, мы вернемся сюда и займемся любовью, и нам будет так хорошо, так хорошо, душа моя. Ласковые слова, они были такими неуместными посреди войны, и ему хочется говорить их теперь здесь. Здесь можно. И он готов сколько нужно – гладить своего генерала по плечам, целовать в макушку, в виски и веки, пусть хоть десяток рубашек ему насквозь проплачет. А Александр плачет за все долгие годы, что отдал войне. За все потери и все похоронки, за все сожженные города и напитанные кровью нивы. За свой страх и за свою ярость, за этот несчастный Город, что едва не забрал у него Виталю на кончике винтовочного патрона. Ему больно от того, насколько сильные эмоции льются из его глаз с этими слезами, и в тоже время – нестерпимо хорошо от того, что здесь и сейчас он не один. Что всегда есть и будет человек, который поймет его и утешит. Чьи яркие волосы и веснушки на щеках так красиво золотит закат. – Я люблю тебя, – первые слова, которые он хочет и может сказать, когда поток слез начинает иссякать. Тихий, почти прежний его голос. – Всё в порядке. Я знаю, что всё... Всё будет. Мне не грустно. Мне так хорошо, что хочется плакать, – с улыбкой он поднимает голову. И смотрит с бесконечной нежностью в родное лицо. – И с тобой – нисколько не стыдно. – Я знаю, – просто отвечает Виталя. Ладони бережно обнимают лицо, утирают влагу со щек. – Все эти годы – я видел, как всё это копится в тебе. Видел и совсем ничем не мог помочь. Ты молодец. Ты очень сильный, такой сильный, я всегда тобой восхищался. И всегда хотел сделать так, чтобы твоя ноша, твоя боль была меньше. Это было не в моих силах, но теперь... Теперь у нас есть шанс. Мы с тобой вместе привыкнем к тому, что снаряды не будут рваться. Что можно просыпаться через несколько часов после рассвета, на настоящей кровати, и что когда мы вернемся в постель вечером – это будет не за несколько десятков километров, пройденных за день. Я так... так счастлив, что война не забрала тебя у меня. Что мы можем встретить старость вместе. Саша, я... У Витали влажно блестящие глаза и севший голос. Он не может больше говорить и прижимается губами к губам – отчаянно, пытаясь через поцелуй донести всё, на что ему не хватает слов – я с тобой, я знаю, что ты чувствуешь, и никогда тебя не осужу. Как же много сил нужно на то, чтобы привыкнуть к тому, что теперь можно просто жить и наслаждаться жизнью. Саша всё понимает. Чувствует это – как бесконечный ласковый поток, струящийся сквозь тело. Ему становится так хорошо и спокойно, как не было долгие годы. Здесь и сейчас, до конца дней, он хочет быть с Виталей. – Счастье мое... – так тихо и нежно, что громче даже шепот волн. Он отвечает на поцелуй, обнимает родную голову, целует, задыхаясь от любви, и сердцебиение твердит – я понимаю. Понимаю, родной, я всё, всё понимаю, я так счастлив с тобой. Они не сходят с места, даже когда южное море съедает солнце целиком, и лишь поздней ночью две одинокие фигуры пробираются обратно в город. В город, в котором нет страшных чудес, и в котором можно провести больше, гораздо больше времени, чем нужно для того, чтобы остановить эпидемию.