Напролом

Клара всё-таки приходит. Теряется за широкими солдатскими спинами, когда Блок отдает им приказы – четко и громко, но видно хорошо – едва удерживаясь на ногах. Лонгин поддерживает его под локоть, но с каждой минутой заметно, как генерал всё сильнее и сильнее заваливается вбок, опираясь на него. Поясняет для всех, не терпящим возражений тоном – мятежник будет расстрелян по решению трибунала, но прямо сейчас – на счету каждый человек, он и так потерял уже больше половины личного состава. И нового мятежа не допустит – под свою личную ответственность. У капитана рядом с ним лицо непроницаемое и грязный китель с перемотанным пропитавшейся кровью тряпкой рукавом. Тряпка вся в мелких замысловатых узорах, и с нее медленно капает на пол Управы. Клара подходит к ним, когда солдаты расходятся, а генерал тяжело опускается за стол. Рукавом промокает покрывшийся испариной лоб и дышит тяжело, медленно. – Я пришла напомнить тебе, – заявляет она сразу, даже не взглянув на Лонгина. – Когда придут другие двое – просить обратить твою огневую мощь в ту сторону, что избрал верной каждый из них – откажи. Мне нужно еще время, но сотворенное мною чудо способно будет излечить каждого в этом городе, для этого требуется лишь… – От тифа твои панацеи не вылечат, верно я понимаю? – Виталий не дает ей договорить, его надтреснутый голос заставляет Клару обратить свой взор на него. Внимательно, будто видит в первый раз, она оглядывает Лонгина и медленно качает головой. И возвращает взгляд на генерала. – Я сама – исцеляющая сила. Будь со мной, оберегай меня, и я помогу тебе не только излечиться, но и излечить эту страну. Вместе мы… – Ты права. Вместе, – она вновь не успевает докончить фразу, но в этот раз говорит Блок. – Вместе мы всё изменим. Но не с тобой. Прости, девочка, но я нашел силу, которая поможет мне выстоять в самом сложном бою. И эта сила – не ты. А что до твоей первой просьбы – я выполню приказ Инквизитора, а уж что в нем будет – решайте без меня. Клара выглядит обескураженной. Пятится медленно спиной к выходу, вскидывает голову упрямо. – Об этом ты пожалеешь. Я – единственная, кто мог помочь тебе перестать быть ферзем и начать самому двигать фигуры на доске. Но свой выбор ты сделал, – и скрывается на улице. Александр выдыхает, прикрывает рукой глаза. Они проводят в молчании какое-то время. Снаружи тоже тихо. Не доносится ни стрельба, ни стоны умирающих, будто не осталось уже в этом Городе кому умирать. Не врывается в двери посыльный с приказами. Только напольные часы отсчитывают время, но как-то странно – промежутки между секундами кажутся неравными. – Можем выйти на воздух? – наконец тихо просит Блок. – Дышать тяжело. От Управы они отходят едва ли на несколько метров – совсем рядом река, ленивая и грязная, теряющаяся в сереющих сумерках, и они устраиваются в начале ската берега, под желтеющим и опадающим дубом. Александр расстегивает стягивающий горло ворот и откидывается затылком к стволу, пытаясь вдохнуть полной грудью. Получается скверно, но воздух хотя бы относительно свежий. Если не считать дыма от костров. Прошедший стремительно дождь прибил пыль к земле и смочил пожухлую траву, но им обоим всё равно. Ладони сами находят друг друга, переплетаются пальцы. От воды веет прохладой, но близость родного человека согревает душу до самого дна – особенно теперь, когда они едва друг друга не потеряли. И когда это «едва» – растянуто во времени на неопределенный срок, и рано или поздно – закончится. – Саш, – Лонгин первым прерывает молчание. – Ты правда собираешься?.. – Правда собираюсь, – голос спокойный, и так же безмятежны мысли. – Власти решили избавиться от меня, почему бы мне не решить избавиться от них? Виталий закусывает губы, мучительно сходятся к переносице брови, он подается вперед, к самому сашиному лицу: – Просто отдай меня им. Еще не поздно переложить всю вину на меня. А сам – уходи с поста и уезжай, куда-нибудь далеко, они не погонятся за тобой, когда ты станешь им неопасен. – Виталь, ты дурак, – Александр улыбается, очень открыто и очень неуместно ситуации. Опускает ладонь на щеку, ласково отводит большим пальцем рыжие прядки со лба и гладит едва заметный шрам над бровью. – Дурак, если так и не понял, что не нужна мне жизнь – без тебя. Как стало легко. Как стало Блоку легко говорить то, что думает. Как легко стало думать о будущем, когда наконец ушли все противоречия из души. Он видит, как Виталя продолжает хмуриться, опустив взгляд, как безотчетно подается щекой в ладонь, точно кот потирается о ласкающие его руки, пытаясь получить от прикосновения как можно больше. И от этого сердце сжимается комком нежности, и всё больше крепнет уверенность в том, что его выбор – верный. – Ждем приказа Инквизитора, и если он не поступит за час до полуночи – уезжаем отсюда, и я даже не оглянусь, – он проговаривает неторопливо, впервые озвучивая оформившийся в голове план и расставляя всё по полочкам для самого себя и для Витали. – И возвращаемся в Столицу. На фронте от нас никакой пользы – я болен, от всей артиллерии осталась едва ли половина полка. Меня не раз подбивали к восстанию, теперь настал мой черед. Единомышленники найдутся. Подгадаем нужный момент – и… – Саш, – мягко обрывает Лонгин. Касается губами основания ладони, все еще лежащей на его щеке. – Трибунал. Всё решится очень быстро, как только мы въедем в город. Боюсь, некогда будет собирать восстание, подгадывать момент… – Я тебя отобью, – твердо, без малейшей тени сомнения. – Здесь травы растут дурманящие, можно всё списать на их действие, мол, не был в рассудке. Парни подтвердят, тот же Марков. Выбью подтверждение и у местного врача, и у бакалавра Данковского. Денег им предложить, что ли… А если не получится – сбежим. Я не могу знать наперед, как всё будет, но я клянусь, клянусь всем, что у меня есть – я сделаю всё возможное, чтобы спастись – вместе. Они не заберут тебя у меня. У Александра горят глаза, он обхватывает за плечи и притискивает Виталю к груди, и больше ему нет никакого дела до того, увидит их кто-то или нет. Всё на свете потеряло свою важность. Всё, кроме одного. – А если уж придется погибать, – шепот в самое ухо, он говорит страшные слова, и ему совсем не страшно, – так тому и быть. Я всегда был готов. Готов и сейчас. Не хочу, но готов. И если пойдешь под расстрел – вместе у стены встанем. На несколько минут грудь Витали будто стискивают стальные обручи, дышать становится также тяжело, как Саше, и он не может ответить. Только гладить кончиками пальцев кожу за ушами и быстро смаргивать влагу с ресниц. И когда он наконец отзывается, слова трудно разобрать за шелестом потревоженных порывом ветра листьев у них над головами, но они так близко, что Саша слышит каждое слово: – Спасибо. Я безумно за тебя испугался. Так хотел спасти… И этим усложнил ситуацию. Но знаешь, – Виталя отлипает от его груди, чтобы ткнуться лбом в лоб, заглянуть в глаза и улыбнуться мягко, совсем как раньше. – Я уверен, что всё получится. С тобой – уверен во всём. Когда они возвращаются в Управу, к ним не заявляются ни Бурах, ни Данковский. Словно всем стало резко наплевать на судьбу затерянного в степи Города, хотя именно сейчас происходят самые отчаянные моменты борьбы за право эту судьбу решить. Ни Блоку, ни Лонгину нет до этого дела. Только ответственная за гаубицу бригада нервничает – лишь бы не по Городу стрелять. Страшно – бить по живым городам. И когда курьер, наконец, передает генералу в руки измятый, в еще не подсохших буроватых пятнах конверт – Блок читает приказ и улыбается. – Уезжаем, ребята. Столица ждет. Поздняя ночь, режущий и без того воспаленные и уставшие глаза свет от фонарей, пышущий жаром и мазутом военный состав. Армия готовится отбыть из Города-на-Горхоне. Большая часть поезда пойдет пустой, но у тех, кто остался, на изможденных лицах всё-таки улыбки. Война не окончена, артиллерию переформируют заново, но на это нужно время, и у них есть шанс навестить родных или хотя бы просто – выспаться. Генерал с капитаном взойдут на поезд в последнюю очередь, после того, как убедятся, что никого не потеряли. – Генерал, постойте! В круг света от фонаря вступает Данковский – бесконечно уставший, но неприкрыто довольный собой. Справляется о здоровье Блока, принимает от Лонгина благодарность, дает советы, как лечиться дальше, ведь тиф не проходит за пару дней. И не сразу заметно, что он пришел не один. К ним подходит высокий человек в форме правительственного комиссара, поднимает успокаивающе руку, заметив, как моментально напрягся Блок. – Я здесь не для того, чтобы вынести вам приговор от имени Властей, – у Инквизитора приятный, располагающий к себе голос. – Напротив. Я лично, от себя даю вам гарантии, что о небольшом проступке капитана Лонгина не узнает ни одна живая душа за пределами этого Города. Вам повезло, что сюда прислали не Лилич или Карминского. Впрочем, никакого везения тут нет, – он тонко улыбается и протягивает Блоку затянутую в перчатку руку. – Нам не представилась возможность встретиться лично, работа в этом городке была слишком напряженной. Дмитрий Данковский, действую по прямому распоряжению Германа Орфа. Инквизитор говорит так, словно заготовил свою речь, держит спину очень прямо, продолжает улыбаться и не опускает руки, дождавшись, чтобы Александр пожал ее. Лонгин кидает удивленный взгляд на Даниила и получает в ответ успокаивающий кивок. Родственники? Даниил помог им, и Виталий чувствует к нему тепло и расположение, но не окажется ли всё это хитроумной инквизиторской игрой?.. – Хотите сказать, суда не будет? – дождавшись утвердительного кивка, Блок хмурится. По лицу Дмитрия невозможно ничего прочесть. – Зачем вам это? Зачем это Орфу? Комиссар медлит с ответом, в резком свете станционного фонаря хорошо видно, что он изможден столь же сильно, как и все они – те же заломы у рта, те же запавшие глаза. Он совсем еще молод, явно моложе Блока. Но взгляд его исполнен такой уверенности, что очень быстро становится понятно, за что такого молодого взяли в Инквизицию. Не поверить его словам очень трудно. – Вы сможете задать все вопросы и получить все ответы при личной встрече. Мы найдем вас, будьте добры, не покидайте Столицу. Такие люди, как вы, генерал – единственные, кто может помочь нашей стране выбраться из этой опустошающей войны. И вы нам нужны.