What do you want (that you do not have)

Мир звучит неправильно, пахнет неправильно. Ни уханья сов, ни шёпота ветра в ветвях над головой, а когда Джон делает глубокий вдох, его нос не наполняется запахами сосен, сырой земли или жёлтой травы. И хотя с тех пор, как они покинули Винтерфелл, он всегда старался лежать на боку, всегда отвернувшись от Сансы, сейчас он лежит на спине, а она так близко, слишком близко, что он чувствует её тепло. Джон пытается перевернуться на бок, но ощущения такие, словно его протащили лошадью милю или две, и он со стоном замирает, отыскивая в затуманенном сознании воспоминание, объясняющее боль. Кровь. Рычание. Лязг мечей. Нежные прикосновения. Жар слёз на его щеках. Слёз Сансы. Он пытается произнести её имя, но сон забирает его до того, как звук срывается с губ. Однако в своих снах он зовет её по имени, но как бы ни старался, всегда получается неправильно. Элис, Элис, Элис. У Элис волосы цвета воронова крыла, когда она поворачивается к нему, и её глаза сияют, когда она видит его, и губы называют его мужем, когда она тянется к его руке. Муж — ложь. И её волосы — ложь, и улыбка, и прикосновения. И всё же Джон позволяет ей обмануть его и привязать к себе. В следующий раз он просыпается от резкого вздоха возле уха и теплых пальцев на шее. Не открывая глаз, Джон сжимает её пальцы своими. — Я жив. — Едва ли. Его голос звучит, как у Короля Ночи, как треск льда и смерть. — Воды? Матрас под ним прогибается. Шуршат одеяла. Скрипит дверь. Слышно бормотание. Затем раздаются тихие шаги двух пар ног. Деревянную чашку подносят к губам. Вода тёплая и подслащенная мёдом. Веки Джона кажутся тяжелее, чем ворота в Стене, и он никогда не видит мужчину, который называет своё имя — Джон забывает его к моменту, когда порция макового молока затягивает его обратно в сон. Он не помнит это имя и потом, когда просыпается от такой сильной нужды опорожнить мочевой пузырь, что едва не мочится в постель. — Я помогу тебе, — говорит Санса. — Нет. Позови его... Позови этого мужчину. — И что ему сказать? Что мой муж не позволил мне... — Я справлюсь, — рычит он, и как только она протягивает ему ночной горшок, он переворачивается на бок, спиной к ней, и справляется просто отлично, несмотря на боль. Он снова засыпает еще до того, как Санса выходит из комнаты, чтобы вынести ночной горшок.

***

Тихие голоса прорываются сквозь сон о Винтерфелле — о том, как он ползёт по заснеженной богороще, немея от боли — и Джон оказывается в смятой постели. Холодные пальцы ощупывают грудь, а теплые руки держат одну из его ладоней. Ночь прошла. Даже с закрытыми глазами Джон чувствует, как солнечный свет падает на лицо. — Он хорошо выздоравливает, миледи, — говорит мужчина, и холодные пальцы исчезают. — Лучше, чем я ожидал. Он сильный парень. Джон открывает глаза. Маковое молоко и солнечный свет, проникающий через ресницы, создают призрачную дымку, сквозь которую он видит расплывчатую фигуру кого-то высокого, с волосами, похожими на нимб вокруг головы. Обладатель прохладных пальцев. Джон поворачивает голову, чтобы посмотреть, кто держит его за руку, и видит такую же расплывчатую фигуру, сидящую рядом с ним на постели, с длинными и слишком тёмными волосами. — Где Са...? — Это я. Элис. — Голос Сансы. Руки Сансы нежно сжимают его. — Элис. — Элис, — шепчет он, снова закрывая глаза. — Я помню. Он чувствует брызги воды. Она стекает быстро, крупными каплями, будто кто-то выжимает тряпку. — Нам нужно вымыть его, прежде чем я наложу новые повязки. На этот раз всего, или будут пролежни. Если миледи будет так добра, чтобы помочь мне перевернуть его. — Я сделаю это сама. Наступает тишина. — Миледи, какова бы ни была ваша тайна, я не выдам её. — Я справлюсь сама, мейстер Эйррик. Это всё. Мейстер? Когда мужчина уходит, Джон заставляет себя снова открыть глаза и моргает, пока зрение не проясняется, ожидая увидеть высокий потолок, каменные стены, богатые гобелены и большие стеклянные окна замка. Вместо этого он видит деревянные стены бревенчатого дома, глиняную вазу с увядшими весенними цветами, стоящую на подоконнике, крошечное окно, прялку в углу, корзину с мотками у её подножия и красиво сделанные фигурки лесных животных, стоящие на полке над дверью. Работы Оддена. — Ты проснулся, — выдыхает Санса с улыбкой. — Как ты? О, это глупый вопрос. Ты, должно быть, ужасно себя чувствуешь. — Я могу помыться сам, — говорит Джон, и слова его звучат невнятно. — Ты едва можешь говорить. Со стоном он переворачивается на бок и пытается сесть, но боль, пронзающая тело во многих местах, лишает сил, и он со вздохом оседает. Санса тут же оказывается рядом, чтобы поддержать, прижимая нежные руки к спине и животу. К голой коже на спине и животе. Взглянув вниз, он обнаруживает, что его туника закатана так, что прикрывает только верх груди и, боги, у него нет штанов. По крайней мере, окровавленное белье прикрывает те части тела, которые он предпочел бы, чтобы Санса никогда не видела. (Хорошо, это не совсем так...) — Где проклятая тряпка? — Перестань валять дурака. Я тебя вымою. Кровать скрипит, матрас опускается, а потом она оказывается перед ним. Теперь Джон видит её достаточно ясно: тускло-чёрные волосы, веснушки на носу, очертания талии и бедер под поношенной рубашкой, слишком короткой для неё. Он смотрит на пальцы ног — маленькие и розовые — и на руки, которые свисают по бокам, расслабленные и нежные. Руки, чьих прикосновений он жаждал дольше, чем следовало, — но прикосновений, рождённых желанием, а не жалостью. — Я сделаю это сам! Она вздыхает. — Джон... — Нет! — Он свирепо смотрит на неё. — Если бы я настаивал на том, чтобы помыть тебя, как бы ты себя чувствовала? Может, ты просто разденешься и позволишь мне? Краска отхлынула от её лица. Санса обхватила себя руками и отвела глаза, как будто он уже стянул с неё одежду и оставил голой. Её ресницы трепещут. Затем она медленно облизывает нижнюю губу и снова смотрит ему в глаза. — Хорошо. Вымой, но только... — на миг её взгляд падает на его промежность, — те части, которых ты стыдишься... — Она прерывисто дышит, её лицо краснее лепестков мака. — Остальное сделаю я. Ты не можешь напрягаться. Тебе нужен отдых, чтобы как следует выздороветь. Джон стискивает зубы, но кивает в знак согласия. — Одден сделал это для тебя. — Санса протягивает ему деревянную трость с ручкой, вырезанной в виде головы волка. Как у Длинного когтя, но с более вытянутой мордой для удобного захвата. — Бран завладел разумом волка и привёл меня сюда, на ферму Оддена и Фрии. Они видели волков. Они видели Нимерию. Одден думает, что это старые боги присматривают за нами. Что это знак или благословение. Они не знают, кто мы. Джон крепче сжимает голову волка, наваливается на неё всем весом, опирается. Его колени дрожат. У него кружится голова. Рука Сансы скользит по спине и удерживает его в вертикальном положении, и он не может не наклониться к ней, положив свою одурманенную голову ей на плечо. Низкий, успокаивающий звук гудит в глубине её горла, и Джон позволяет глазам закрыться, позволяет себе впитывать силу, которую Санса предлагает ему. Её рука опускается, подушечки пальцев касаются бедренной кости, и он чувствует, как её бедро вжимается ему в бок. Слишком близко. Джон отстраняется, и Санса, не говоря ни слова, принимается за работу. Избавление его от туники требует времени и усилий, но вскоре Джон стоит почти голый, а Санса — спиной к нему в нескольких футах. На нём только нижнее белье. Сжимая трость, Джон развязывает шнурки и стаскивает его, пока оно не оказывается на полу. Он голый. Совершенно голый в одной комнате с полуодетой Сансой. С Сансой, которую он не может попросить выйти из комнаты, потому что ему понадобится её помощь, потому что она должна быть его проклятой женой. О, седьмое пекло. Лучше всего покончить с этим. У кровати на столике стоит таз с тёплой водой, с края которого свисает тряпка, и маленькая деревянная коробочка, полная мягкого серого мыла. Это больно и унизительно, вот так мыться. Движение причиняет боль, но он скорее порвет каждый стежок, чем позволит Сансе мыть его интимные места. Время от времени его охватывает желание взглянуть на неё, но он упрямо смотрит на то, что делает. Даже мысль о том, чтобы смотреть на неё, на то, как сорочка повторяет изгибы её тела, пока он моет промежность, наполняет его таким жгучим стыдом, что это чудо, что он ещё не превратился в кучу пепла. Свежая одежда, которую Джон не узнаёт, лежит аккуратно сложенной стопкой на комоде под окном. Он делает шаг вперёд и находит пару трусов с достаточно длинными штанинами, достающими до колен. Надевать их ещё хуже, чем мыться, и он бормочет сквозь стиснутые зубы все известные ему проклятия, а затем падает на кровать. Даже не взглянув на него, Санса берёт таз и тряпку и выходит из комнаты, возвращаясь с чистой тряпицей и новой водой. Затем она нежными руками приступает к работе. У неё розовые и приоткрытые губы, на щеках румянец, и Джон смотрит в потолок. В детстве, когда наступало время купания, служанка в спешке тёрла его дочиста, и щетина щетки ранила кожу, пока она не становилась красной и потрескавшейся. Забота и уют были редкостью для бастарда Винтерфелла, даже когда он болел. А, это… Джон закрывает глаза и расслабляется под руками Сансы. А, это... Никогда ещё он не чувствовал ничего столь нежного, как её прикосновение. — У тебя здесь синяк, — говорит она, проводя пальцами по его пояснице. — Ударился обо что-то, когда упал с лошади. А потом Нимерия потащила меня в лес. Кажется, кто-то приближался. Я почти ничего не помню. — Прости, — шепчет она. — Это моя вина. Я отвлекла тебя, и ты пострадал. — Ты не виновата. — Я пыталась помочь, но сделала только хуже и думала, что ты умрёшь. Ты был без сознания несколько дней. Я боялась, что ты умираешь. Санса судорожно вздыхает, шмыгает носом, и он забывает о своих ранах, поворачивается, чтобы притянуть её в объятия и прижать к себе, пока ей не станет лучше. Но боль пронзает его, как миллион кинжалов, и Джон вскрикивает, согнувшись пополам, хватаясь за раны — свежая горячая кровь сочится между его пальцами. — Осторожнее! Санса перелезает через него, приказывает лечь, и он закрывает глаза, позволяя ей заняться его швами. Она сказала, что он был без сознания несколько дней. Дней. Джон сглатывает. Значит, она уже делала это раньше. Мыла его. Лечила раны... А может и нет, учитывая, что на нём по-прежнему была его грязная одежда. Если только она не мыла некоторые части его тела… Возможно, ему лучше этого не знать. Джон погружается в пустое бессознательное состояние, где прикосновения Сансы не волнуют его, где его тело — это просто мышцы, кожа и кости. Закончив, Санса помогает ему надеть свежую тунику, складывает подушки за спиной так, что он полусидит, и поправляет одеяла вокруг него. Джон держит глаза закрытыми, потому что знает, что не найдет в её взгляде ничего, кроме любви и заботы сестры, когда всё, что он может предложить взамен — любовь и благодарность мужа. — Тебе больно? Он заставляет себя улыбнуться. — Постоянно. — Я дам тебе что-нибудь, но сначала ты должен поесть. Голод, должно быть, затерялся во всех других неприятных ощущениях в его теле, но когда Санса устраивается на кровати с тарелкой горячего супа, пахнущего корнеплодами, бараниной и укропом, его желудок грохочет, как гром. Улыбаясь, Санса опускает ложку в тарелку. — Ты не должна этого делать, — говорит он. — Я сам могу поесть. Она поджимает губы и сдувает с ложки клубящийся пар. — Ты спас меня. Самое меньшее, что я могу сделать — это позаботиться о тебе. — Ты мне ничего не должна, Санса. Она смотрит на него и кривит губы в дразнящей улыбке. — Теперь я Элис. Твоя жена. Мой долг — заботиться о тебе. А теперь будь хорошим мужем и открой рот. Джон пытается впиться в неё взглядом, но это оказывается невозможным, когда она так ему улыбается. Вскоре он улыбается в ответ как дурак, и послушно открывает рот, позволяя ей кормить себя до тех пор, пока сонливость, которую может вызвать только сытная еда, не распространяется по телу, вызывая частую зевоту, такую, что слёзы текут из глаз. Санса промокает уголки его рта салфеткой, а затем даёт ему чашку чая, заваренного целителем, который облегчает боль и расслабляет. Сонно наблюдая за ней, пока она убирает подушку, чтобы помочь ему удобно лечь, Джон так полон любви, что его губы почти выплёскивают правду. Почти. По счастливой случайности, здравый смысл ещё контролирует его рот и держит плотно закрытым (в то время как сердце изгибает губы в сладкой улыбке). Сон приходит внезапно. Только что Санса сидела, освещённая солнцем, держа его за руку, а в следующее мгновение лежит рядом в постели, в комнате, окрашенной в тёмно-синий сумеречный цвет, и её пальцы снова прижимаются к его пульсу. Как часто она делала это за последние несколько дней? Как часто просыпалась, задыхаясь, и пыталась нащупать его пульс, отчаянно желая убедиться, что он не оставил её одну так далеко от дома: без лошадей, провизии или кого-то, кто мог бы защитить её? — Всё ещё жив, — бормочет Джон, поглаживая её пальцы. Санса сдвигает руку, чтобы сомкнуть её вокруг его пальцев, сжимая их сильно, когда начинает говорить: — Мне всё снится, что я убегаю от опасности. И я бегу и бегу, пока не нахожу тебя. Иногда ты в Чёрном замке и просто лежишь на столе, бледный и неподвижный. Иногда ты дома, и сначала я думаю, что ты жив, потому что ты двигаешься и улыбаешься, но что-то не так. Ты холоден, как лёд, и никогда не говоришь, и ты... Ты всегда мёртв. Всегда. Всякий раз, когда я нахожу тебя, ты мёртв. — Она сглатывает слёзы, её дыхание слабое и дрожащее. — Я не знаю, что буду делать, если ты умрёшь. — Если я умру... — Нет, не надо. Ты не умираешь. — Если я умру, оставайся здесь, пока Бран не найдёт тебя. А если мы окажемся в другом месте, найди безопасное место и оставайся там, пока он не найдёт тебя. Он всегда отыщет и пришлёт помощь. Ты не останешься одна надолго, Санса, я обещаю. — Я не поэтому не хочу, чтобы ты умер, идиот. Я не хочу потерять тебя! Не смей умирать. — Я постараюсь, — бормочет он. Улыбка растекается по его губам, тепло разливается в груди. — Можно мне... — Санса прижимается к нему так близко, что он чувствует её дыхание на шее, и осторожно кладёт руку ему на сердце. — Больно? Я просто хочу почувствовать, как бьётся твоё сердце. — Она поднимает руку. — Только если не больно? — Не больно, — говорит Джон, кладя свою руку поверх её, чтобы удержать на своей груди. Его улыбка становится шире, а затем помутнение рассудка от боли, чая и от её близости заставляет его вести себя как дурак. Это не осознанно, просто инстинкт, который он не понимает, пока не чувствует ресницы на своих губах и тихий смех Сансы у горла. — Что ты делаешь? — Прости, — бормочет он, откидывая голову на подушку. — Я просто хотел поцеловать тебя на ночь. Спустя, должно быть, тысячу ударов его сердца, она спрашивает: — А куда ты склонялся? — Ко лбу! — Тогда ты отклонился от цели. Это был мой глаз, Джон. — Я заметил. Если бы всё его тело не болело, он бы встал с кровати, схватил трость и заковылял прочь. Нашёл немного эля. Он бы сел на крыльцо, чтобы насладиться ночным воздухом, охлаждающим пылающее лицо, и элем, отупляющим разум, и одиночеством, замедляющим его бешено колотящееся сердце. Сердце, которое так отчаянно бьётся из-за неё, из-за того, что она значит для него. Сердце, которое так яростно бьётся под её рукой, и Джон знает, что она чувствует это, когда подшучивает над ним. Тысячи объяснений застряли у него на языке, но даже в этом состоянии Джон знает, что, произнеси любое из них, он бы только запутался в словах, которые слишком легко могли бы стоить ему достоинства и раскрыть правду, скрытую в сердце. Правду, которую он и так уже слишком много раз едва не открыл. Возможно, ему следует снова перевернуться на бок, будь прокляты раны, или, по крайней мере, убрать её руку. Скажи ей, что тебе всё-таки больно (потому что это ведь так?), но когда его пальцы смыкаются вокруг её, чтобы убрать их, мягкие губы прижимаются к его виску. — Спокойной ночи, — шепчет Санса и устраивается рядом с ним. Рука все ещё лежит на его сердце, и Джон позволяет ей это. Даже если должен держать дистанцию между ними. Он слишком устал, слишком слаб, слишком болен, чтобы бороться с этим сегодня. Гораздо легче позволить эффекту чая, ещё действующему в теле, помочь ему уснуть. Завтра он сможет притвориться, что ничего не было.