Могила человечества

Тянется, серебряной паутинкой тянется, плетется, цепляясь за углы и пороги, озябшее время в вымершем, заброшенном собственными обитателями городе, чьи улицы теперь пусты и туманны, подернуты скользкой пленкой теней и жухлых листьев и совсем ничем не пахнут. Вроде бы водится еще внутри этих стен родной зданиям человеческий рой снующих то здесь, то там горожан, но ряды его уже обеднели, высохли от чумы, и птички покинули свои мраморные гнезда, расползлись по Степи, нырнули за Реку, ушли прочь, ведомые идеями новой Утопии, лишь бы забыть свою старую, умирающую обитель. Даже тонкостанная твирь, последний оплот прошлого, в Степи успела отцвести, покрывшись льдом да инеем с приходом первых морозов и уйдя на земное дно, сокрывших от чужих глаз. Снег устлал и мощеные улицы, и черепичные крыши, и кирпичные стены, отпечатки свои на каждом окне оставив прикосновениями приносящих покой пальцев, и все вокруг утонуло в белом цвете, став пустым, ждущим своего часа полотном, по которому чья-то рука расплескала белила и рассыпала муку. А посреди этой умирающей красоты… — Смотри, Пётр, там тарбаганчик! Слова сменила короткая перебежка светловолосой Ласки по снегу, ставшая протянувшейся по холсту цепочкой неловких следов ее ног навстречу диковинному длиннохвостому зверьку… Уже слишком поздно для каких-либо действий, да и о каких действиях может вообще идти речь? Она замирает, не зная, что предпринять, а грызун совершает нырок в один сугробов, исчезая в белом мареве, еще и что-то взволнованно прострекотав напоследок. — Вижу! Стой, да куда ты! Стой, звереныш, дай посмотреть на себя хотя бы краем глаза!.. Ай, ушел, — хриплый от мороза смешок опережает протянутую в сторону девочки руку, ведь там, впереди, можно провалиться по колено, что она, впрочем, и сделала, не услышав его поначалу, а теперь застыв посреди белесой, что ее волосы, пустыни, обернувшись на приемного отца, — ладно, быть может линию за собой он провел, как и мы за ним, верно я рассуждаю? Все как ты учила говорю, а точнее, говорить стараюсь. Давай вытяну… молодец, так просто не вытащу. Сейчас. Так о чем это я? Совсем из головы вылетела шальная мысль… точно, вспомнил! А ведь по линии этой тарбаганчиковой, значит, снег ляжет особый какой-никакой в конце концов, верно? Когда все-все вокруг нетронутым станет, будто не было здесь ни меня, ни тебя. Восстановится природный баланс, и идея, как все же его ухватить за хвост, придет ко мне тут же… Точно придет! — Пётр улыбнулся легко, уже что-то предвкушая, капюшон поправив пальто своего самотканого свободной рукой и ухватив Ласку за вторую ладонь, пытаясь высвободить из ледяных лап. С усилием потянул на себя тщедушное тело, едва не выдернув девочку из обуви — и сам мгновенно провалился по колено, окунувшись в природное серебро и набрав его в ботинки. Где-то внизу тут же шевельнулся разбуженный савьюр, напомнив о своем существовании, и словно что-то огненное в душе Стаматина одновременно с ним расцвело. Родная сердцу Степь. Вот она. Их разделяет всего пара пригоршней снега, сквозь которые природа дышит, живя под кристальным покрывалом, с трепетом ожидая прихода весны. Хоть бы не порвалось новое пальто… Почему-то об этом подумалось Петру, когда он неожиданно для себя упал на спину, запнувшись о вездесущие руки матушки-зимы, вовремя успев обнять приемную дочь за плечи, дабы та рухнула не рядом, а точно на него. В воздухе спустя долю секунды зазвучал сначала неловкий, а потом внезапно звонкий, парный смех, и звуки его переплетались меж собой, будто диковинные руки, взмывая все выше, скользя по улицам, достигая облаков, неся с собой рассеянную радость двоих, которым каждое вместе проведенное мгновение было дороже золота. А ведь старое пальтишко, такое ладное и в меру несуразное, в свое время собранное чуть ли не из кусков штор и одеял, они с Лаской на чердак отправили уже как с полмесяца, перебросив кое-как через перекладину деревянную, а новое, схожее с покойной Анны Ангел одеждой, только куда более теплое, пошили вместе за два дня, вооружившись шилами, иголками да нитками красными да бежевыми, сплетенными с тканями разными и мехами, из столицы привезенными. Чтобы словно дома хорошо в одежде этой самотканной было, на совесть все сделали, каждый стежок отмерив. И грело нечто родное теперь не только тело Петра, но и сердце само его, наполняя душу словно бы солнечным светом. Андрей же им тогда деньгами подсобил да связями с Толстым Владом, помог отыскать все необходимые материалы, лично выбрал каждый отдельный пласт ткани, но не только этим полезен оказался — подсказал еще нерадивым швеям, как выглядеть одежда хорошая должна, показав на своем примере, раз появился в кои-то веки у брата его стимул выбираться на заснеженные улицы и бродить по ним трезвым стеклышком, ходить покой отыскавшей душой, то снег собирая, то на нем же что-то вырисовывая, как маленький ребенок. Нужно же иногда и как человек выглядеть, а не только как творческая душа… впрочем, обычным Петра назвал бы только слепой, да и ровно до тех пор, пока тот бы не открыл рот. — Придет… Как соловушек прилетит, прямо в руки упадет тебе идея — и замрет тихо-тихо, будто мертвая, но на самом деле самая на свете живая, — Ласка вдруг представила что-то свое, перьями пушистыми усыпанное, и прихватила отца приемного за края рукавов, словно пришитая к нему теперь все теми же нитками, вытянув его руки в стороны диковинной звездой. Он замер, не дыша, а она сказала вдруг: — Я видела твои чертежи, Пётр. И сползла в сторону, такая легкая, будто туман, утонув в белой пелерине тут же половиной лице. — Видела? А, ну да, стены же… Пол да потолок. Странно вышло бы, если бы не видела, раз со мной рисовала. Читала их небось? — Видела только. Да и как же их читать? Это же… как картины, только без красок. Линии тонкие мелом да карандашами. Как та, что за тарбаганчиком тянется по снегу. Алая такая. Тонкая очень. — Там линия идет, говоришь? Я вижу только цепочку следов и металлический блеск на дне их. Или же это отблески бутылок, что не отпускают душу мою? До сих пор везде видятся, будь они неладны… Эх, Ласка, Ласка, что же ты сделала со мной? Целительница ты… моя, — ландышем на макушке девочки под капюшоном расцвел короткий поцелуй, и Ласка обняла отца своего за талию, в грудь ему лбом ткнувшись, словно звереныш какой, а не человек. А она ведь тоже была в пальто… теперь уже в своем, столь сильно на Стаматина что в нем, что без него похожая, что только бессердечный в ней породу бы его не признал. Мансарда родная была рядом совсем, но они прошли мимо нее, вместо этого направившись в сторону заводов, вернее даже не их — кабака, что после ухода Армии и исчезновения твириновых невест медленно, но верно превратился в почти обычное дешевое питейное заведение, каких в той же Столице было навалом. И то слово «почти» задержалось лишь потому, что Ласка была какой-никакой травницей, а Бураху было не жалко в каждый свой выход в Степь собрать несколько лишних стеблей, дабы получить прибавку к скудному жалованию врача. Не одну ж рыбу вяленую есть, как часто Гриф шутил. Толкнув от себя красные, немного ржавые от времени и обледенелые от мороза двери, Пётр пропустил дочку названную перед собой, проследив, чтобы не поскользнулась, и почему-то взглянул, зайдя внутрь уже сам, на часы, уныло застывшие в углу. Задумался даже на мгновение, какова теперь их роль? Ведь с тех пор, как Виктор и Георгий Каины покинули город, время внутри него словно бы вернулось на круги своя везде, кроме Собора, который все еще питала неведомая энергия, исходившая из самого Омута, всеми оставленного теперь и успевшего порасти степной травой до наступления зимы. Братья и Ласка знали только одни из всего мира, что Фархад это пробился твирью да савьюром, ведь душа его вечная там теперь обитала на правах хозяина абсолютного. Даже Бакалавр, науки светоч, не вынес силы его потусторонней — и съехал в опустевший дом Юлии Люричевой, что обещала когда-нибудь вернуться в город, но не была уверена в том, нужно ли ей это. Как-никак, ее работа здесь была закончена, а в Столице можно было начать новую жизнь. — Какие люди! Налить тебе чего, брат? Или… не налить, я прав? Да не смотри волком, шучу же я! Ты проходи, проходи, подголосок родной! Аж с дочкой? Ну ты, конечно, молодец, везде теперь с ней как с секунданткой, а? — Андрей легким движением приобнял близнеца, дождавшись, пока тот сам подойдет, сгрузившись с лестницы, и похлопал его ладонью по спине, после чего потрепал Ласку по волосам другой рукой, ухмыльнувшись ей да невинный вопрос задав: — Ну что, как там мертвые твои? — Они почти не говорят со мной… — А жаль! — Тебе-то? — выгнул на это бровь Пётр, растерянно глазами хлопнув на близнеца. Он пускай и был трезв, что та льдинка на поверхности реки, все одно из-за длительного запоя практически растерял способность различать сарказм и обычную речь. Теперь мучился практически постоянно, гадая, что близнец, имевший в анамнезе привычку говорить с постоянными насмешками, имел в виду. — Хотя… прости, брат, я сегодня весь в мыслях. О Яме… — Так ты ж всегда в них, в мыслях этих! Ты мне лопату дай, чертеж дай в кои-то веки — там и разберемся с Ямой вашей превеликой. Я же вокруг твоих стен с линейкой уже поплясал, верно? Измерил каждый миллиметр, хоть и не понял ни черта. Если деньги нужны — будут деньги. Кто там теперь глава-то в нашем городском совете чурбанов? Влады, кажется? Не кажется, а все еще? Ну, дела… они ко мне носы не суют, не думай! Потому и не знаю. А если вдруг узнаю, и мне что вздумается — с ними нужный человечек потолкуют хорошенько… ну да не тебе вникать в это все, верно? — Андрей опустился на край барного стула и рассмеялся внезапно коротко и лихо, как щелчок ружья. Все еще опасный, теперь он спесь свою направил в несколько иное, чем раньше, русло, целенаправленно выступив оппозицией существующей власти Ольгимских, хоть и не говоря про это открыто. И новая система города даже поддалась ему, лишь самую малость конечно, но все же. Практически потерявшие свое влияние на степняков Ольгимские фактически остались бы сидеть у разбитого корыта, если бы не умение Стаматина-старшего лить в уши выпивохам отменную, но все же режущую без ножа чепуху, что теперь удерживала их на цепи повиновения Владам и заставляла работать полупустой Термитник. А пить-то многие стали в этом городе, близких своих потеряв. А кто не пили либо давно уехали, либо детьми малыми были, либо такой силой воли страшной обладали, что могли ей гвозди в стены вколачивать. — Нужный человечек — ты? Или Бураху доверяешь такие дела? Хотя вряд ли, ты ж ему все еще должен, — Пётр затылок потер, напротив брата присев. А Ласка меж ними на пол опустилась, локти свои им в колени уперев. Задумалась, значит. — Поэтому с чего бы тебе еще и его втягивать во все эти делишки? — Кому должен — прощаю. Я сам все, сам, в норах не отсиживаюсь, привычки такой нет. Заходил бы ты чаще, брат — знал бы больше. А ведь как морозы пойдут — вообще небось из своего гнезда выбираться прекратишь, а? Я ж тебя знаю, ты, Петя, холода не любишь… — Андрей жестом бармену на бутылку твирина указал, и тот налил ему половину стакана, из которого парень тут же и хлебнул, предложив вдруг: — Перебраться к вам, что ли? От фразы этой сам воздух дрогнул, теплым-теплым став, будто одеяло пуховое, и окровавленный вином да людьми кабак показался Петру да Ласке не чужеродным сгустком подземным, а еще одной комнатушкой мансарды, до которой просто идти приходится не через узкую лестницу, а через широкий коридор промерзшей улицы. Давно ли этот погрязший во всевозможных грехах человек трепетно вынашивал в сердце идею вновь вернуться к ним не из нужды чумной, а из чистых, почти стеклянных намерений? — Можешь и перебраться, мы ведь с дочкой прибрались, как знали. Повыкидывали всякий хлам… новый на его место принесли, если уж совсем честными быть. Но не один я здесь решаю, Ласка, ты же против не будешь? — Пётр на душу приемную свою посмотрел, а та кивнула только мельком, все больше взглядом с одного похожего лица на другое похожее лицо перебегая. То на близнеца старшего смотрела, краев его расширенных зрачков словно бы пальцами касаясь, то на младшего, уголки его бровей изучая. Красивый. Так можно сказать про обоих братьев сразу, про любого из них. Характерная хмурость породы, крупные носы, зелень радужек, у одного все еще мутная, неземная, у второго опасно хищная, искрящаяся, все это — Стаматины. Складки одежды, зачесанные назад или небрежно распущенные волосы, мешки под глазами от бессонных ночей, сбитые костяшки, аристократичная тонкость пальцев, выпущенные у одного, закатанные у другого рукава. — У тебя синяки на локтях, Андрей, — наконец, поняла Ласка, уцепившись за эту деталь впервые, словно только ее заметила. Может, и правда только-только, оттого еще больнее стало где-то внутри у нее, и улыбнулась девочка горько-горько, полынью став: — Свежие. — Не твое это дельце, маловата еще. — Нельзя так. — А я разве спрашиваюсь? Ругать меня здесь некому, да и я этого не боюсь, рискнул бы кто слово сказать, ха, не смотри так на меня, мелочь, я и тебя не боюсь, не тебе шудхэра учить, лады? Я же тебя не учу, верно? — Андрей ухмыльнулся, постучав кончиками пальцев по краю стакана. Скобки, которые он бинтовал поверх, болезненно врезались в пальцы в это мгновение, словно намекая, что он совершает ошибку. — Хотя учу, конечно… но это я, мне можно. Что еще ответить? Под этим взглядом голубых с внезапной зеленцой глаз душа плавится, грубить не хочется, хочется слушаться, повиноваться, а он так не может, не мо-жет! Чтобы четвертинка человека им всем властвовала… нашлась здесь. Хотя брата, кажется, все устраивает, он хмурится, будто совенок, готовый дочку защищать, наблюдая исподлобья за разговором. Тянется… выхватывает полупустой стакан, подбрасывая его в руке, не боясь разлить травяное «масло», но Андрей тут же перехватывает отобранное механически, как бы показывая, чье здесь все. Потом усмехается, приоскаливаясь — и ставит стекляшку рядом с ладонью своей второй половины — Она мне помогла. И тебе, брат, тоже поможет, захочешь если. Ты же знаешь, едины мы с тобой. Как две капли воды горхонской, — Пётр положил близнецу ладонь на плечо тогда, чуть его сжав. Голос младшего архитектора совсем уверенным стал за то немногое время, что прошло после эпидемии. Словно один месяц трех стоил в душе его, и теперь это был новый человек, — и я тебя оставить не могу с бедой твоей, как ты меня с моей не оставил. — Ты не забыл, кто здесь повеса, а? То-то же. Не дочке твоей названной из меня человека клепать, братец, да и не тебе тоже. Но ты не смотри так, не смотри, я ведь не со зла синяков наставил! Вспоминал былое на днях, а не просто так куражился, я Столицу вспоминал… и думал, что бежать нам нужно было туда, Петя, еще до всей этой эпидемии! А потом думал о том, что все мы верно сделали, когда остались, хоть от безнадеги решение то было, но верное самое оказалось на самом деле. Там, в Столице, же сволочь армейская вся… — Андрей допил залпом остаток на дне стакана и, внезапно Ласке прямо в глаза посмотрев, усмехнулся еще шире: — Ты знала, что меня расстрелять хотели? — Ты даже мне не сказал об этом, — хмуро процедил Пётр вместо девочки, скользнув взглядом по стакану опустевшему и разве что сухо сглотнув. Отблески одни на стенках его остались. Он — не будет. Он — никогда. И пусть город разорвется стонами и звонами колоколов в его голове, пускай город разойдется на стоны да колокола — он, Пётр, ни в жизни больше капли в рот не возьмет. Не себя ради и даже не брата, тот-то и сам рад иной раз в дурман провалиться, сам сейчас признается, скалясь дворовым котом да вздыбив шерсть, а Ласки только одной ради. Она же, чистая душа, твирин сама в прошлом оставила, чтобы ему соблазнов не давать, пусть и говорила, что снится он ей день через день мутными капельками на внутренних сторонах век. Смогла как-то оставить эту дрянь все же. И чем же он хуже дочери своей? Почему не может быть равным ей? Может. — Хорошего в этом нет, Андрей… собственно, ты и сам все понимаешь, мне даже говорить не нужно, нечего говорить, ведь ты же все еще с нами рядом, ты живой. И если бы ты погиб… если бы… Я бы на ниточки расползлась, но отыскала бы тебя. И вернула к нам. — Чего ради, белесая? — хмуро отозвался на ее искренность Стаматин-старший, улыбку едкую на лицо натянув, спрятав за ней хмурые брови и пляшущего на дне души черта. — Ты мне лестью своей уши не забивай, как есть говори. Слушаю. А сам стукнул по барной стойке пальцами, изучая ее уголки рта взглядом. — Петра ради, себя ради, тебя ради, тебе ли не знать, Андрей, что любовь с людьми делает? Ты же брата любишь так, что даже из твоего каменного сердца кровь течет звонкими ручьями. Так отчего же и мне тебя так не любить? Мы же все — монета одна теперь. Сторона одна, сторона другая да ребро, — Ласка переложила обе руки свои на его колени, дабы смотреть на архитектора снизу-вверх, но в упор. А глаза у нее были такие… небесные в этот момент, что Андрей не смог сдержаться и даже взгляд отвел. — Чего-чего, а такого я от тебя еще не слышал, — заключил он, передохнув чуть, и, бармена подозвав, постучал пальцами по стойке: — Осталось что столичное в закромах-то, а? Дай конфет каких. Сладости в цветных обертках вскоре перекочевали из кладовой девочке в карман пальто, куда их ей сунула твердая дядина рука, после чего Стаматин-старший подмигнул ей и предложил брату, лихо волосы свои назад зачесав: — Может, кофе хочешь, а? — А вот от этого не откажусь. Наливай. Предвкушение бодрящего напитка сначала наполнило вечер смыслом, а после уже и вся троица от бара переползла на угловую пару диванов, расставив при помощи все того же бармена по столу чашки, блюдца, корзинку со свежими, правда чуть подмороженными, фруктами и кофейник, да молочник с сахарницей. — Какая встреча! — окликнул их тут же знакомый голос и, обернувшись, Пётр признал в обладателе его самого Даниила Данковского, видать выбравшегося из своей математической норы, дабы глотнуть чего покрепче да развеяться. — Подсесть к нам хочешь? Ну давай… только лишнего не налью, не думай, сухой закон сегодня в кабаке! — поприветствовал его старший близнец, кофе себе налив крепкого, не разбавляя ничем, после чего ударил носком ботинка пустое сидение напротив, едва не опрокинув, диковинно приглашая. Сам-то с семьей своей нерадивой на одном устроился, всем места хватило, вот чудо, а напротив них будто для призраков было зарезервировано, а теперь и бакалавру краешек нашелся. Ласка примостилась у стенки самой, пальто стянув с плеч. Пётр расположился по центру, привычно клоня голову и задумчиво за гостем наблюдая. А хозяин заведения, как самый разболтанный и широкий, с краю уселся, чтобы никто не удерживал его и не мешал ему ноги ставить так, как хочется. Племянница да брат ведь сидели аки барышни по его мнению, едва касаясь друг друга да и его тоже, стремясь слиться с окружением… черта с два! Настоящего шудхэра должно быть издали видно, чтобы не сунулся никто. Не Степь научила — жизнь. — Да мне и не надо… давно не видел брата твоего, так бы сразу к бармену двинулся. Пётр, как ты? — Бакалавр со Стаматиным-младшим кивками обменялись, и он напротив них все же опустился, позевывая. — Говорят, вам давеча окно выбили снежком местные щенки. Да уж… Не изменился совсем этот науки светоч, не полюбил местный люд с приходом холодов, разве что, быть может, не таким осунувшимся стал, отоспавшись таки за осень, а потому злость подрастерял. Но вот утеплился он изрядно еще до начала января, заранее через Толстого Влада себе выписав плащ новый с меховым капюшоном, спустив на него с треть собственных накоплений. А вот шапку, которую в помещении держал под мышкой, будто трофей, он сумел у Грифа выменять на оставшиеся от военных патроны да ружья, взяв с того слово… …сути которого никто не знал. Разве что некоторые выпивохи ворчали, что уговор с Варом теперь у Даниила темный и страшный. — Дети всегда дети, мы новое поставили до вечера, а, исключая это превеликое событие, живется мне спокойно, знаешь ли… С тех пор, как Каины уехали, а Эспэ-инке прекратила свои беседы со мной, я словно заново ребрами жесткости оброс, стальными прутьями изнутри пронзился, но… не в том смысле, в коем этот город, брат. А знаешь, я это объясню так: появилась у меня опора, которую они у меня из-под ног всем роем выбивали, дабы я оставался земляным кротом, но не снаружи, а в печени и сердце. Вот так вот, — Пётр плечами пожал, пока брат ему кофе наливал под спокойные речи. Молока поменьше, бодрящего напитка побольше, но не до горечи крепко, еще можно сахара чуть добавить, но это будет лишним. Внезапно монолог сменил направление, и говорящий нахмурился, болезненно проговорив: — Жаль Розу только нашу с братом, я все себя корю за нее, Даниил, даже не убивцев ее, представляешь, а себя только. Ведь то моя вина, что ее чудодейственность стала ядом, что отравил всех нас и привел к тому, к чему привел. И жаль все-таки, что такая пружина обломилась… у нас с ней было бы совершенно иное будущее. Жаль. — Ключ твой к бессмертию рухнул, Пётр, и к бессмертию всего человечества, вот что случилось на самом деле, кладезью невиданных доселе чудес ведь Многогранник был, — Бакалавр выдохнул тяжело, выцепив из корзинки мандарин небольшой — редкий фрукт в этом утонувшем в заснеженной зиме городе, чистить его принявшись под рассуждения пространные, — и вдруг — все. Одним выстрелом — все. И никто более такого не построит, верно Андрей говорил тогда Аглае, всем нам говорил. Никто. — Тебе ли сожалеть о Башне, танатик? Не твоя дочь это была, — Андрей холодно оборвал его тоску, после толкнув к Ласкиному носу украшенную цветочными узорами чашку, полную молока и почти лишенную кофе. Словно мертвой налил, все как она любила. Потом улыбнулся чуть, ей еще и конфету очередную сунув, будто фокусник из магазина сладостей, каких в Столице на каждом углу было сорок штук. — Пей, белесая, пока я щедрый. Сахар добавить? — Добавь, да. Чтобы… Сахар — это важно, — девочка благодарно кивнула, когда дядя названный позаботился о ней вновь, и тут же отпила немного странного, все еще непривычного напитка. Где-то в груди у нее в унисон с первым глотком гулко забилось сердце. Подумалось вдруг о семье… Они трое — семья и одновременно с этим самые близкие люди, которые заботятся друг о друге как могут и умеют. И конечно же никто из них никогда не останется один в беде. У нее, Ласки, такого чувства не было до встречи со Стаматиными, ведь кровные родители ее пускай и заботились о ней, но были куда больше увлечены собой да дурманным напитком из кабака, а после смерти их она сама словно бы родительницей мертвых стала, роли чужие переняв, так и не вкусив всех прелестей отеческой любви будучи ребенком, но вынужденная дарить другим свои исковерканные чувства, слишком рано став взрослой. Но теперь что-то переменилось в ней. Но разве в одной лишь ней? Андрей, сунувший в карманы девочки конфеты и наливший кофе, притащивший счетные палочки и орешки, Пётр, отыскавший где-то старые детские учебники и теперь сидящий с ней ночами над буквами, раз за разом выговаривая такие простые, но совершенно непонятные Ласкиным ладоням слова. Она не могла их писать, но хотя бы читала худо-бедно, что уж там. Вот, например, тарбаганчик. Сказать — мгновение. Написать — вечность. Слоги сплетаются, мысли путаются. Карандаш валится из рук. Белесая расстраивается, стискивая зубы, и клонит голову, жмуря глаза. Думает, выводит букву не так, зачеркивает. Но она знает, что в конце концов они справятся. Вместе. Особенно Ласка это знает, когда Петр треплет ее по волосам, выводя рукой девочки ненавистный крючочек, что все время норовит уползти в другую сторону. И говорит: — Ты большая умница. Тогда и мир цветет новыми красками, и бумага кажется не бумагой, а целым миром. — Не думал я, что вы девочку у себя оставите, — почему-то нахмурился Бакалавр в какой-то момент, взгляд скосив в сторону беловолосой смотрительницы кладбища, чем ее от размышлений с застывшей в руках чашкой и отвлек, после чего только к ней и обратился: — Нет, я против тебя ничего не имею, просто… Нет, ничего на самом деле, пустое это, что в городе говорят. Душа Петра к тебе лежит, верно, Ласка? Вот и руки приложились его с душой на пару, а с ними и Андрей заодно приложился, но так это… странно и неожиданно вышло! Для всех, право, неожиданно. До сих пор я в неверии. — А ты меньше в книги свои смотри, танатик. Тогда может что и поймешь в жизни-то, — огрызнулся на него старший брат, пока близнец его размышлял над ответом, лоб свой ладонью подперев. Подумал-подумал он и, улыбнувшись слабо, на дочку свою названную взор обратил. Потом на Бакалавра посмотрел, вздернув брови и вновь начав хмуриться, собираясь со словами. — Я многого от себя не ожидал, Даниил, но наверное то, что дочка со мной — одно из редких моих верных решений среди череды ошибок, которые я в жизни своей допустил. Дурак ведь… был да и остался, собственно. Быть может и тебя когда-нибудь тарбаганчик мыслей по лбу стукнет — и тогда ты тоже все поймешь, верно брат мой сказал, хотя с другой стороны «все» — это что? А если и не поймешь ты это «все» — я тебе, что ли, судия? Сам ты себе судия, на меня не перекладывай, а лучше точки линиями соедини, как умеешь — и поймешь сразу, что связано все да повязано да перевязано, и наша с Лаской встреча — новая, самая крепкая связь, — Пётр отпил немного кофе, сахара себе в чашку добавив, дабы нотку горечи убрать и ощутить не только чистый вкус, но и приятную сладость. — Но это я так вижу, возможно и только я. Андрей — и тот все видит перевернуто да повернуто. Да и… не ты ли нам в Столице о нелюбви к детям говорил, Могой? С чего такие вопросы? — Да и не вам только. Какой еще Могой? И ты к степным примкнул, что ли… — Проживи здесь подольше — и сам так заговоришь, будешь Бурах нам второй, третий, пятый, сколько их там в доме. Брат, я же еще латинский не вспомнил с перепоя, хоть и учил его всю жизнь, зато речь местная крепко в разум мне вплелась, словно нитка, сразу на их наречиях заголосил. — И меня уже научили выражаться мои невесты, Эрдэм, — подал голос Андрей, хмыкнув довольно, все ерзая как-то странно. — Да и племяшка… ты знавал, что к ней Оспина ходила? Учила ее различным прелестям, так скажем, эта земляная стерва. — И ты туда же… за братом следом, кто бы мог подумать! — усмехнулся Данковский ему в ответ то ли с горечью, то ли с ноткой веселья — и сунул себе в рот мандариновую дольку неспешно, глянув в сторону назревающей неподалеку потасовки — в очередной раз пара пьяниц сцепилась из-за кем-то брошенных в воздух фраз. — Разнимать-то пойдешь, шудхэр? — Первым в очереди буду! — кивнул Андрей жарко, но было видно по всему его выражению, что подорвался он задолго до слов врача, но словно бы реакции его или не его вовсе ждал, все гадая, как скоро тот заметит неладное в паре метров? И вот она, радость, заметил… В мансарду Ласка с Петром вдвоем двинулись, когда кончились танцы с навахой, а бармен собрал все, что от бродяг осталось, на пару с хозяином за дверь выдворив. Пробравшись через дыру в заборе и решив свой путь подлиннее сделать, разнообразив его Складами да по рельсам пройдясь. Скользкие и холодные, корочками покрытые, они опутывали этот город словно паутина, которой раньше заправляли Гриф с Ольгимским на пару, но отчего-то теперь эта власть кончилась, и теперь по ним совершенно не моталось поездов. Местные поговаривали, что из-за необычайно лютых холодов это все и непрекращающейся войны, а девочка справедливо думала, что Столице просто смысла нет меняться с их умирающим городом чем-либо, ведь движущая сила его — Термитник — опустела и кончилась, когда Бурах вывел всех степняков за ее границы, подарив им новое хорошо забытое старое жилье. Умирающий город был холоден, пустынен и до костей свеж, но даже в этой его части где-то по задворкам Складов носились Ноткинские двоедушники, перебрасываясь ногтями, будто оружиями. — Ты вода! — Нет, ты! И эти отголоски жизни означали одно: ничего не потеряно и все только начинается. Где эти кутята бродят, там авось и атаман их покажется позже, прихрамывая тяжело. Сядет на ящик, поглаживая забравшегося на колени кота со рваным ухом, затянет какую-нибудь историю, почесывая не раз ломаный нос. — А знаешь, снег — это и правда стекла осколки, — Ласка поймала снежинку кончиками пальцев, но она растаяла на ее ладони тут же, так и не явя подлинной красоты. — Я никогда так не думала. До тебя. А теперь думаю и мне все время кажется, что он меня режет. — А как же ты тогда про него думала? Расскажи. — Я думала, что снег — это пух, и покров его — пуховое одеяло, ведь там, под ним, ростки живые, молодые да нежные, и он спасает их, сохраняя до весны, дабы могли они ниточками землю объять. Но теперь… теперь я думаю иначе, потому что поняла, что я и ты — вовсе не стебли, а другое. Понимаешь? Другое. — Мой образ мысли взяла? Так оставь там, где подобрала, дурное это… Ты соединяешь точки в своей голове так, как только ты можешь, и никак иначе, а я же делаю это по-другому, ну что поделать. Но только сопоставив оба наших видения мы придем к общей истине, — Пётр чуть не поскользнулся на лужице из застывшего льда, но девочка придержала его за локоть, уже ничего не сказав, пускай и была с ним согласна. А вот он дополнил свои слова: — Но будет ли та истина верна для всех или только для нас? То мне не ведомо. А в населенной части города дети в снежки играли во дворах, носились тут и там, костерки жгли, сопровождаемые строгими взглядами взрослых… жарили каштаны. Все после разрушения Многогранника вернулось на круги своя, пусть и на другие, и улицы наполнились счастливыми голосами, играми и… родительским спокойствием, наверное? Семьи вновь стали полными, но какие-то зубы оказались вырваны из них навсегда, как из неправильно заживших челюстей. Это тоже было правильно, но очень уж больно. Мансарда Стаматиных была одинока и казалась заброшенной со стороны как и прежде, но теперь это было лишь иллюзией. Пётр щелкнул ключом в замке, пропустив дочку перед собой, а после и сам зашел, прикрыв дверь. Он сбросил со своих плеч пальто на локоть и повесил его на крючок, мельком отряхнув от снега, а после и девочке помог повторить те же самые шаги, после чего они вместе направились на второй этаж, минуя вбитые в стены доски и валяющиеся тут и там мелки. Расколотить множество дверей им так и не довелось… пока что, пускай Андрей и обещал с пару месяцев уже сходить за инструментами, дабы немного расширить местную жилплощадь, но руки его до этого упорно не доходили, множество других занятий все время обнаруживалось. К сожалению, отъезд Евы печально сказался на и без того расшатанных нервах старшего Стаматина, заново окунув твиринового демиурга в пучины пьянства и разврата, на этот раз не по гланды, а с головой. Неужто он и правда ее любил?.. Скорее уж просто нуждался в человеке, который бы беспрекословно уважал его изменчивый, самолюбивый гений вкупе с гением его брата, но фортуна оказалась жестока, и единственная преданная поклонница их разумов сначала избрала своей новой любовью Даниила, а после и вовсе отправилась на поиски лучшей жизни на тот берег Горхона. Слишком неземная. Слишком… ненадежная. Не та. — Ужинать будешь? Я решил бутерброды сделать, представляешь, у нас есть: хлеб, мясо вчерашнее и, кажется, консервированные помидоры, — Пётр вытянул из тумбы запаянную банку, а с улицы небольшой мешок, в котором и хранил их скудную пищу, чтобы она не протухла. Там нашелся еще и сыр, чему архитектор крайне обрадовался. — И сыр! Это будет, наверное, даже съедобно. — …буду, наверное, только немного совсем, мне ведь еще спать сегодня рано ложиться… с утра Мишка просила с родителями ее поговорить, спросить, как они, на голодный желудок это делать легче, — Ласка прошлась до кресла и с ногами забралась на него, чуть потянувшись. Ничего в ней не изменилось, так и осталась она девочкой во все том же платье, что и осенью, но без своей привычной то ли кофты, то ли кардигана и без галстука, что теперь висел над самой кроватью. Общей. Спать на полу, скамье, да даже и на подобии дивана было не очень удобно, а места для второго, тем более третьего спального места в мансарде-мастерской попросту не оказалось, потому что двигать столы и множившиеся картины Петр не давал, сердито ворча что-то про душу мансарды, и теперь холодными зимними ночами новоявленные родственники, столь близкие по духу и образу мышления, дремали в обнимку, наполненные идеями, и в целом были вполне довольны. Особенно когда Ласка перед сном расчесывала волосы своего приемного отца и щебетала ему на ухо свои бессловесные песни. Иной раз к ним мог присоединиться и Андрей, которому, казалось, было абсолютно все равно, где и в каких позах ночевать, ведь не было в этой жизни для него неудобных мест. В гробу бы даже смог уместиться при желании… Разве что с приближением весны, близнец начинал тяготиться одиночеством, а потому оббивал пороги и даром что в окна не лез, иногда ругаясь страшно спьяну. Он и навещал их все чаще, сам того не замечая за собственными эмоциями, все больше сбрасывая заботу о кабаке на плечи бармена, что уже начинал торговать из-под полы не одним только твирином, а и простыми винно-водочными напитками, приумножая прибыль многократно и почти себе в карман ее не складывая. Честный был? Да нет, просто больше за идею работал, будто белковый дух этого пропащего заведения. Одна беда: в «Разбитое сердце» Петр с Лаской и правда редко теперь ходили. Да и им, чего уж там, это не шибко требовалось. — Ты и Фархада… нет, не так, ты спроси за меня у него что-нибудь, хорошо? Я для него тут нарисовал, — Пётр мотнул головой в сторону хитросплетения алых маков, проросших через огромный, истекающий кровью глаз на небольшом полотне, стоявшем в самом углу под столом. — Это — боль его и… исповедь моя, ведь каюсь я, Ласка, страшно каюсь. Простить себя все еще не могу… — А он тебя простил, Пётр, ты ведь знаешь это, но принять не можешь. Каждая травинка этого города — голос его, тебя прощающий. Я думаю, что… с тех пор, как Ева уехала… Омут совсем опустел, и ему теперь совершенно одиноко там, внутри. Да и снаружи. Мы можем навестить его, если ты этого хочешь. И не только его, представляешь, я слышала пение, когда проходила как-то мимо пруда, будто… будто кто-то играл на пианино своим чудесным голосом, как ты раньше, еще до того, как я тебя нашла, и ты меня нашел. Ласка запрокинула голову, неловко свесившись с подлокотника спиной, достав до дощечек макушкой и прикрыв глаза. Ребенок… господи, каким она все-таки была чудным и чудесным ребенком! — Думаю, что… да, мы можем завтра к нему наведаться после Мишки твоей. Я все еще должен ему… отдать. — Что отдать? — Ласка подняла взгляд от пола, разогнувшись и тенью скользнув неловко резавшему мясо Петру за спину, прихватив краюху хлеба и тут же начав ее жевать, будто птичка. — Ты не говорил, что… что должен ему что-то. И он никогда об этом мне не шептал, пускай мы с ним и стали очень близки… из каждой травинки иной раз он шептал мне, пока снег не лег. — Тайну я ему должен отдать, чтобы… чтобы наши с Андреем сердца успокоились. Знаешь, а он ведь тоже… — Стаматин-младший усмехнулся, заметив это неловкое воровство тут же прервавшись, и протянул дочери уже готовый бутерброд. — …Забавная ты. — Ему тоже грустно, я понимаю, но просто… он же сильный, и потому очень маленький. Он боится себя показать всем, кроме тебя, — девочка покорно приняла пищу, поспешив уйти обратно в кресло. А там уж и Пётр придвинул табурет, присев напротив нее, посыпав томаты солью для вкуса. Бритый, красивый, широкоплечий с неловкой осанкой, теперь он не был тенью архитектора, как раньше, и словно феникс из пепла на обломках души его возродился великолепный гений, способный творить, но нашедший упоение свое в быту, житейских заботах и чем-то до боли простом, но сакральном. Задумавшись о чем-то мутном и непонятном, он обратил внимание сначала на старые чертежи, коими были увешаны стены, а после взглянул и на новые, нарисованные мелом прямо на этих же стенах. Где-то и Ласка постаралась, простым карандашом разукрасив бумажные листы, что занимали свои почетные места по всей комнате на самых видных местах. Это казалось Петру забавным, иной раз он даже вспоминал себя маленького, проходясь взглядом по нетвердым линиям рисунков девочки. Солнышки, птички, цветочки, домики, попытки в портреты с большущими глазами… Для него они были самыми лучшими просто потому, что их нарисовала она, и потому, что она действительно старалась. Как и он когда-то. Не один он. А ведь было давным-давно время, когда они с Андреем были совсем маленькими куколками людей и жили в Столице со своими родителями, и она, эта чудесная и далекая теперь Столица, побитая выстрелами и растерзанная голодом, запомнилась ему навек давним образом как нечто прекрасное, но лишь потому, что была подобна линии, проведенной от сердца брата к его сердцу. Они всегда были искателями и воителями, гениями и самую малость безумцами столь схожими, что даже родные люди долгое время путали их, как ни одевай, но только до момента, пока любой из Стаматиных не открывал свой рот. Тогда все сразу же вставало на свои места, ибо если Андрей мыслил живыми, твердыми материями, то Пётр вечно витал в облаках, с трудом собираясь, а чаще и вовсе отмалчиваясь, стоя где-то позади своей половины. С возрастом это лишь усугубилось и, пожалуй, даже сказалось на отношении родителей к близнецам, что совершенно не пошло последним на пользу. Выдвигая на первый план Петра, чета Стаматиных, казалось, прекращала замечать брата его, что совершенно не радовало последнего и уродовало его беспокойный, буйный характер, все более извращая саму суть Андрея. А после, когда дети выросли, и взрослые обратили внимание на старшего близнеца, стало уже совсем поздно — и юный дьявол, всегда считавший себя тенью брата, совершенно вырвался из-под опеки ставших ему чужими людей… и Петра с собой забрал. Чтобы никогда не вернуться. Чтобы оказаться вместе с ним главными претендентами на повешение. — Ты задумался… — Ласка вдруг тряхнула его за плечо, и Пётр, совсем уже склонивший голову, посмотрел на нее, растерянно заморгав. Помидоры с бутерброда стекли на пол. украсив его красными жидкими пятнами. — Задумался?.. — спросил он, потрогав их носком ботинка. — Я сначала говорила, а потом поняла, что ты совсем меня не слушаешь. Помолчала тогда… про щенка и котенка вспомнила, что не любят они никого… или их никто. А ты все не слушал, и глаза твои были туманом подернуты. Тогда я тебя и разбудила… прости. Я не хотела мешать, но мне было страшно, что ты никогда больше не проснешься. — Нет, это ты меня прости, просто знаешь… иногда мне это нужно. Чтобы собраться, — Стаматин-младший улыбнулся, бутерброд свой доев. И в сторону окна уже глянул, льдом подернутого. — Иногда может показаться, что я тебя не замечаю, забываю, но… это не так, ты всегда у меня где-то здесь, — он ткнул себя в левую половину груди, рассредоточив взгляд на туманном городе. А по телам улиц снежинки кружились вихрем, ветром гонимые. А по телам улиц дети перебрасывались комьями снега. А по телам улиц Марка Бессмертника трагики шныряли тут и там, все обо всех выведывая и узнавая раньше друг друга, наперегонки несясь к режиссеру театра с громкими новостями и валясь ему под ноги. Там, снаружи, жизнь была прекрасная, но жестокая до дрожи в коленях. А в мансарде что было? Стагнация. Скрип досок. Старые кирпичи. Свечки, сухие травы, нитки тут и там. Бежевые, чтобы с мертвыми говорить. Красные, чтобы жить долго и бед не зная. Черные, чтобы город чтить. Для каждого цвета Ласка подбирала особые свойства, а после, словно бы согласовывая их с кем-то, составляла на потолке и балках его удивительный узор из хлопковых прядей. Девочка словно рисовала на самой ткани жизни. Мансарда была сама в себе замкнута, сама с собой повязана. Но не от того ли прекрасна? Каждое возвращение в нее было каплей счастья, добра и тепла, разбавленной треском поленьев в печи. А еще приемные отец и дочь рисовали пальцами на стеклах, и лед чудным образом поддавался им, оформляя каждый рисунок по-своему. Так кривые ветви деревьев обрастали листьями, а неровные спинки тарбаганчиков — шерстью. — Я могу у Ноткина клетку одолжить, знаешь? Он поймал тарбаганчика тогда и теперь приглядывает за ним, чтобы Артист не съел. Любит он их очень, зверей, — Ласка накрылась пледом старым, смотря куда-то на улицу сквозь окно. Потом, чуть подумав, она распахнула его, вплотную подойдя, впустив в комнату легкую зимнюю стужу. — Посмотрим на него вживую, мне очень хочется его погладить. Знала, что разрешения спрашивать не нужно. Наклонилась вперед, протянув обе руки, зачерпывая ледяные искорки, что на руках ее казались осколками тысяч стекол. Прав все-таки был Петр… снег — стекло. И жжется он, как свежая рана. — Да, возьми как-нибудь, если хочешь… Сама знаешь, я с детьми не знаю совсем как общаться, лишнего еще скажу, — Пётр замер за спиной ее, вдыхая этот морозный воздух и просто наслаждаясь им, пока часы в углу комнаты степенно отбивали свой извечный ритм, — а без тарбаганчика мы никак. Сегодня не поймали, но завтра должны, так коли поймаем — и никакого Ноткина не нужно будет. — Знаешь, он почти взрослый уже… Ноткин наш, а ты его за ребенка считаешь. — Некоторые люди взрослыми никогда не становятся, Ласка, вот странно, да? Та же Мария вот… нет, это не тот пример, это ужасный пример, ведь она будто никогда и не была ребенком, а я ее так долго знал, что, кажется, мог понимать без слов… вернее, мне казалось, что я ее знал. Совсем далекой она стала мне теперь. Чужой. Раскрыла чума глаза… — Алой она стала. — И алой тоже, но я не об этом совсем. Ты знаешь, а вот Каспар… наверное, он был единственным из всех Каиных, кто слепо верил в мои мечты и пытался воплотить их, чего бы то ни стоило, грезя тем, что Башня — это Нины подарок. Он… он понимал, как все это строится, как мир этот на самом деле выглядит, но лишь потому понимал, что был ребенком, у него же просто… просто не было границ невозможного в сознании. Но сейчас, когда Роза мертва, он, как и все эти люди, вынужден повзрослеть… Это больно, Ласка. На самом деле больно. Они хотят этого, но не понимают, для чего. — Ты тоже был вынужден? — девочка приобернулась на него, и в глазах ее заплясали морозные огоньки, будто кто-то накрошил в самые зрачки имбирной хозяйки кусочки стеклянной мозаики, что все не могли собраться в единую картинку, принимая самые разные формы. — Не я один… не я один. И ты, смотрительница мертвых, которой не исполнилось и шестнадцати, ты тоже такая до боли взрослая, что… что я иной раз чувствую себя Андреем, готовым пуститься в бой с целой армией!.. Но лишь с той, что так изранила тебя, — Пётр улыбнулся ей горько-горько, казалось, слезу на дощатый пол уронив. Но одумался все же — и закрыл окно вместо лишних слов, в сторону постели их направившись и присев на самый край ее, после и на спину рухнув блаженно, но одновременно с этим немощно, руки раскинув. А Ласка обошла кровать и упала ему симметрично, и тела их да руки вместе словно бы звезду образовали яркую необычайно, и луч ее, казалось, сквозь крышу мансарды прошел, до самого неба дотянувшись… И сон блаженный им подарив, ведь не каждому диалогу нужно на самом деле окончание.