Могила человечества

Пётр спал робко и на спине, словно весь мир пытаясь объять, и снилось ему, будто сидит он посреди Степи, утопая в высокой траве, что касается его плеч и обвивает шею, пока солнце скользит по волосам и лбу его, целует архитектора в глаза, а мир… а мир цветет, пахнет, наполняется тысячами чужих голосов и хвостиками тарбаганчиков, прокладывающих свои бесчисленные тропы по рассыпающейся на пыльцу и жухлые листья земле. — Давно я здесь не был… — проговорил он шепотом, приветствуя новый дивный мир, после повалившись назад и встретившись спиной с нежными стеблями твири. Взгляд его уперся в безбрежное небо, и Стаматин улыбнулся ему: — Неужто это — мой пропуск в рай? Петру иной раз нравилось засыпать, пусть он об этом и не говорил даже брату, теперь изредка степенно всматриваясь во тьму сомкнутых век и ожидая с удивительным для бывшего алкоголика упорством, пока она разойдется, явив ему светлые образы, не омраченные соленым багрянцем крови. Впервые же подобное событие произошло примерно с месяц назад, когда он, стремясь отвлечься от звона бутылок и бокалов в своей голове, задремал на Ласкиных коленях прямо на полу, смотря на казавшиеся бесконечными балки потолка. Они ползали над ним, будто змеи, завиваясь и закручиваясь в спирали, а Стаматин-младший только наблюдал за ними, устало моргая. Тогда девочка шептала ему на ухо свои колыбельные без слов, и ему под их отзвуки снились далекие берега, которых он повидал столько, что всех пальцев бы не хватило пересчитать, серебряные рифленые монеты и красные ниточки на ладонях брата, опутывающие его въевшиеся под кожу скобы. Это было странное, красивое зрелище, заставившее сердце Петра биться чаще, а легкость наполнить измученную тяжелыми воспоминаниями и окаменевшей виной душу. Он любил близнеца странной любовью, что по поверьям местных шла из самого низа живота, иной раз избегая его и прячась по углам комнат, чтобы после вынырнуть из тьмы мансарды, сжимая в тонких пальцах скрученное в трубку письмо. Иногда там не было написано ни слова. Иногда не хватало места для лишней пары букв. А когда в город наконец ступила зима, шалью из стеклянного бисера накрыв улицы этого бесконечного муравейника, ему приснился Фархад, и тогда Петр понял, что он все еще жив. Они сидели на самом краю пруда Омута, как в старые-добрые времена, и верный друг его держал в руках своих красные, цветущие маки, что посреди белоснежного снега смотрелись каплями крови на вывернутой груди воздуха. — Коришь себя, коришь… А ведь девочка твоя, Ласка, песни мне поет. За тебя, брат, — Фархад зачерпнул холодной воды, что серебряными каплями скатилась вниз на мгновенно оледеневшую гладь пруда. — За тебя… Неужто не понял ты, что прощен? Мертвые зла не держат… Да и мертвый ли разве я? Травой пророс. — Мы с братом… — Вы с братом строили лестницу в небо, а я был лишь ступенью у ее подножия. И как же это удивительно, что я, а не ты или Андрей удостоился истинного бессмертия в творении своем. Ты каллиграф, Пётр. Ты пишешь мыслью по воздуху. Это я должен извинения тебе принести за то, что идею твою осквернить хотел. Я тебе. Не ты мне. Ты лишь знал, к чему все идет, но и на брата я зла не держу твоего. Оба вы — друзья мои. Больше, чем друзья. Братья. — Без этой ступени… и не было бы ничего. А мы ее сами у себя выбили из-под ног. Я корю себя каждый день своего существования за то, что мы с Андреем сделали, — Пётр вздохнул горько, пальто своего подолом снег сметя с колен. — И потому, верно, избегаешь стен Омута теперь, когда Ева покинула их? И могилы моей сторонишься, все Эспе-инке слушая… то, что от нее осталось, слова ее старые. Оставь, пустое это. Готов будешь старое отпустить — на второй этаж Омута моего тенью скользни неслышной. И я встречу тебя как старого, верного друга. Красные маки вспыхнули в руках Фархада россыпью огненных лепестков — и растворился он в них, словно и не было его никогда. И лишь на снегу остался след его, но и тот вскоре замело, а Пётр очнулся на постели своей, обнимая дремлющую Ласку за талию и дыша ей в самый загривок часто и испуганно, будто мышонок. Слабый он был…был. Не осталось ничего от бедного Петра того, что боялся к дочери болеющей подойти или горе свое выпивкой заливал. Новый Пётр родился, словно феникс из собственного пепла вынырнув, и старого в себе сжег дотла. А теперь сидел он посреди Степи, слушая далекие голоса, похожие на отзвуки похоронных колокольчиков. — А ты, Пётр, верно рассудил… Вертикаль — она же и вниз ползет, а не вверх только. Ты хороший мыслитель. Для человека, — послышалось ему в этих бренчаниях ветра, и Стаматин словно почувствовал, что земля под ним проваливается. Так холодно внезапно во сне стало… будто вышел он на морозный воздух и остался на нем, льдом покрывшись что саваном. — Забавный ты, Пётр. — Я… помню твой голос, — отчего-то проговорил архитектор, нахмурившись и чуть ли не испариной покрывшись, так сильно в груди сердце заколотилось. — Я слышал его… тогда. — То ли ты слышал, Пётр? Брат твой меня за сорок сороков напоил кровавым вином, услышав, а не ты. Учи сорокоуст, Пётр, пока губы твои не стали хладны, что лед, мой птенчик из мраморного гнезда, — словно бы лица его коснулась обжигающая ладонь — и проснулся Стаматин, с трудом сдерживая крик, ворохом перьев рвавшийся из груди. А Ласка спала с ним рядом, будто мертвая, не зная еще ничего… Когда Пётр сел, он только запястья ее коснулся пальцами дрожащими и — отстранился, чувствуя, что не то что-то с ним. Будто грязью лицо перемазано. Зеркало совсем рядом оказалось, ведь дочка часто с кем-то сквозь гладь его говорила, свечки вокруг себя расставляя неровным полукругом. В руки взяв его и к себе повернув стороной посеребренной, увидел Стаматин, что земли частицы, с трухой перемешанные, отпечатком чужим украшают его физиономию, отсекая один глаз от другого, словно уродливая трещина. — Что бы это значило… Умывшись из ведра с талым снегом, любил он слишком его природный холод, Пётр на скамью опустился, голову запрокинув. И застыл, все по кругу мысли свои ворочая. А они не слушались, дурные такие, все больше друг на друга только наползали и перемешивались, будто твирь да спирт в брата бутылках. — Не-екому держать более его рога-а… — протянула Ласка во сне, перевернувшись на бок и закрывшись словно от чего-то страшного, зажмурившись болезненно. Отец приемный к ней тут же подорвался, обо всем забыв, и плед на нее сползший набросил. Не замерзла чтобы. Никогда.– Не-екому… — Тише… все хорошо, — проговорил он, сам себя не слыша, на корточки пред постелью опустившись и локти на нее положив, вглядываясь в лицо Ласки и не зная, что сказать можно. Да и нужно ли было? Хорошая она была все-таки… удивительная. Добрая, но в то же время удивительно честная и прямолинейная. Хотела помогать и живым, и мертвым, но в итоге всю свою заботу ему отдала. Будто знала, что он на грани и не понимает, что делать дальше. Одна она руку помощи свою архитектору протянула в последний момент, которой ему так не хватало… Чтобы не только брат-убийца опорой его был, не только он. — Эх, Андрей… шудхэр ты, шудхэр… но все же люблю я тебя так, как никого на земле не любил никогда, — проговорил Пётр зачем-то, душу свою изливая в воздух. — Не любил, пока… пока солнце это не встретил. И ты, если ты есть там, наверху или под землей, знай — я никогда не дам их в обиду. Можешь хоть всего меня грязью своей замарать, как та самозванка! — Что… такое… — от его восклицания даже Ласка проснулась, вынырнув из своей мучительной, скользкой дремы — и посмотрела Стаматину в лицо, пока тот, побледнев от того, что наделал, растерянно взглядом своим щупал то собственные ладони, то край старого одеяла, шитого-перешитого как и вся его одежда. — Пётр?.. — …прости. — Ты кричал? И… у тебя словно печать на лице. Тень легла такая страшная… что это, Пётр?.. — девочка словно бы умывания всего его не заметила, пальцами по щеке архитектора уже привычно гладкой пройдясь, точно по затертым мылом контурам. — Я… я не знаю, Ласка, — проговорил он звенящим шепотом, тут же и у нее спросив: — Ты говорила про то, что некому держать рога. Какие… рога? Что тебе снилось? Не бывает ведь у тебя снов без смысла. — Как и у тебя… Черви мне снились. Не те, что под землей ползают змеями, а те, что средь людей жили. Одонги. Отчего-то мне снился сам Турох вместе с ними. Божество степное… И поняла я, что никто ведь теперь его не держит. Одинок он, наверное, — Ласка пожала мелко плечами, все еще щупая лицо Петра. — И… будто игла его сердце точит, знаешь? Будто… неправильно что-то. И шип стальной сидит у него под сердцем. — Так вытащили же шип. — Это из матери нашей Бодхо его выдернули так, что она умерла в мучениях. А Бос Турох вечен… Он — то, что есть мир. Спросил меня как-то Артемий Бурах, что есть Удург, а я тогда и не знала ответа верного… вернее понимала, что он такое, но ответить не могла. А теперь, спроси он меня снова, я бы сказала, что Удург — воплощение Боса Туроха для каждого человека. И потому мне так страшно сейчас… будто с моим Удургом не так что-то. Будто точит его игла, — девочка ткнула себя ребром ладони в сердце, недоверчиво заключив: — Но не снаружи. Изнутри. — Изнутри… знаешь, меня самого словно бы червь точит. И брата моего, я уверен, тоже. Но ты не думай… не думай, что все так печально, как может показаться на первый взгляд. Скоро Андрей придет, и я думаю, что нам с ним нужно будет сходить в Омут… с тобой. Ведь меня там ждут и его там ждут, но слишком долго уже, — Пётр потрепал Ласку по белоснежным волосам, и она зажмурилась будто котенок, после чего села кое-как, все еще кутаясь в плед. Замерзла, что ли? Хотя не умела она мерзнуть… всю жизнь ведь в сторожке своей провела подземной, холодной, будто склеп. Даже постели у бедной не было как таковой. И вещей своих тоже — все мертвым раздавала, заботливая до сумасшествия. Теперь у нее появилось свое место в мансарде, свечками уставленное. В углу стоял сундучок небольшой, в котором девочка хранила нехитрые вещи вроде коллекции жуков, каких-то мелочей и бесконечного числа ниток. Одежда же Ласкина занимала почетное место рядом с вещами Петра и кое-какими пожитками Андрея вроде старого кардигана, всего цепями обмотанного. Стаматин-младший как-то объяснил дочке названной, что близнец его очень уж необычен всегда был в подборе своего гардероба. И искал себя, искал… Да что греха таить, и сам он был не так прост! И пылился на крючке в кладовке угольно-черный плащ его старый, еще из Столицы привезенный. — Будешь завтракать? Там что-то еще осталось, кажется, — Пётр подбросил дров в печку, присев напротив нее и на девочку приобернувшись. — Я не голоден, но для тебя что-нибудь сделаю. Может, тана хочешь? — Мертвые любят молоко. А я — тан. Это… это верно. Я сама достану, — Ласка кивнула ему, к окну скользнув и, приоткрыв его, втянув промерзшие в мешке до состояния хрусталя продукты. — Ничего себе. Так… бывает? — Холодно очень. Там, снаружи. Как же ты жила в сторожке своей? В зиму? — Не знаю… я словно и не замечала этого. Того, что время меняется. Но иногда становилось мне до боли плохо и дурно. Из тех сшитых да на заплатки разобранных дней я помню лишь то, что сквозь дурман горящей груди мне виделось, будто в сторожку мою приходила Эспэ-инун. Помню… потому что не понимала никогда, сон это или явь. И она говорила со мной тогда, приносила мне степные травы. — Это болезнью называется, Ласка. То, что тогда ты испытывала, — тяжело выдохнул Пётр, бутылку с таном к печке поставив и подвинувшись чуть, дабы девочка с ним рядом на половицы опустилась, холодная и словно бы неживая. — То не была болезнь. То… то было ничто в сравнении с Песчаной Язвой. Она — болезнь. А иное… иное мне после нее уже ничем плохим и не кажется. Да и ничто ведь плохим и не является, — Ласка голову свою ему на плечо положила, на языки пламени смотря и улыбаясь уголками губ одними. Глаза ее остались пусты и туманны, будто пленкой подернуты. — Скажи мне, а ведь эта зима уйдет? — Уйдет, конечно. Будто страницы перевернутся — и завершится все. — Я видела много зим. Но отчего-то мне кажется, что эта никогда не закончится, — девочка приоткрыла бутыль с таном, что успел самую малость набрать тепла, и отхлебнула немного, приятную дрожь почувствовав, когда сладковато-соленый напиток прокатился вниз по ее горлу. — Совсем город опустел. — Скучаешь по кому-то?.. — …да. — И по кому же? — По дедушке Исидору. Ребенок. Какой же она все-таки ребенок была. Стаматину-младшему даже смешно стало на мгновение, и он по волосам ее легонько потрепал, в то время как внизу дверь скрипнула, впустив в здание ругань Андрея и запах свежих мандаринов. Процокали сапоги близнеца по ступеням — и сам он лично на втором этаже показался с мешком в руках, в угол его бросив и ухмыльнувшись довольно. Красивый, что дьявол! На груди его была распахнута белоснежная шуба, являя миру водолазку такого же цвета и подтяжки темных брюк. Шею Стаматина-старшего обвивала удавом цепь, переплетенная с веревкой от рубахи Петра и… красной ниткой, кою Ласка ему давно еще на горло повязала, приговорив, что она от всех бед его защитит. — И чего не встречаем? Я думал, тут пир горой! А вы сидите, ждете пир от меня, значит? Ну-ну, — он прошел внутрь, отряхнув с плеч снег прямо на пол — и сбросил верхнюю одежду свою на кресло, на нее же и усевшись, лихо голову задрав, дабы на потолок лишний раз глянуть: — Ты смотри, Петь! Все тебе уже своими виселицами завесила, а? Давно ж я не был! — Я просто… боюсь, что темное придет. Пётр проснулся сегодня, а у него на лице след, — проговорила Ласка в ответ ему переливающимся оттенками страха шепотом — и початую бутыль тана протянула: — Будешь? — След, говоришь? Ну-ка покажись, герой! — Полно, полно… Замарался видать, — архитектор к брату повернулся, с пола поднявшись и таки обняв его легко, попутно бутыль девочки ему передав: — Ты пей. И без вещей совсем… я думал, хоть картины свои возьмешь. Где картины-то, Андрей? — Да выкинул нахрен. Пить степной напиток для Стаматина-старшего было чем-то вроде возврата к былому времени, когда степнячки, работавшие у него в кабаке, носили ему бесконечные бутылки да всевозможные угощения, лишь бы выпросить себе местечко получше да работу полегче. А он что? А он брал, не гнушаясь, все принесенное, но все делал лишь так, как самому ему угодно было. Но любил он все же своих работниц… любил. Ласка лба его коснулась тонкими своими пальцами, улыбнувшись спокойно: — Не поминай былое. — А ты не лезь! Нашлась тут… совесть, — огрызнулся на нее Андрей, но хотя бы не стал ладонь ее отталкивать, чувствуя пульсацию спокойствия и тепла, что волнами исходили от девочки. — Мне сегодня снилось, будто я в Степи сижу. Не ты ли наколдовала, а? А то знаю я тебя… — И мне это снилось, — подал голос Пётр, когда брат его отвлекся на глоток целебного тана. — Она говорила со мной во сне. Звучала так знакомо… если это, конечно, был ее голос. А я в этом сомневаюсь, — Стаматин-старший пожал плечами, губы утерев тыльной стороной ладони. — Называла меня кормильцем своим, как дурная баба. — Степь не говорит так. Не умеет она… да и разве есть в ней душа теперь, чтобы говорить? Странное это что-то. И не я это сделала, не я. Никакого умысла мне бы не было в том, чтобы тебя да Петра калечить, — Ласка отняла руку ото лба его, словно самыми кончиками своих пальцев за нитку держась. — У тебя крючок в волосах запутался. Я его вытащила. — Крючок? Припоминаю я одну с крючками… — Кларин, точно ее. Но необычный какой-то, — девочка повертела в руках то, что было только ее глазам ведомо, а после сжала это в кулаке, туманный взор Петру в лицо обратив. Будто дрогнуло что-то в ее естестве в этот момент: — Будто наполовину ее. — Самозванкин, значит? Ты говорила, что две их. Но это… это невозможно. Померла же дурная ее половина. Я видел, как ее кости вниз степняки сбросили в Термитнике, — Пётр нахмурился, за движениями рук ее следя. — Странно это… На первом этаже вновь дверь скрипнула, и чередой быстрых шагов наверх к ним поднялась робкая тень, словно бы неживая, кое-как держащаяся за нелепый мешок-собачью-голову, словно боясь, что вот-вот он упадет. — Чего тебе, мелочь? — холодно окликнул ее Андрей, механически ладонь на рукоять навахи положив, но песиголовец обратился не к нему, замерев напротив Ласки и вниз куда-то указав, словно бы на воду собственных следов. — Там Белка. Внизу. У нее орех раскололся, выручай… — Орех… плохо это, что раскололся. Иду, — и девочка оторвалась от близнецов, робкой тенью двинувшись за неожиданным гостем так, как была, лишь в плед свой кутаясь. Знала, что на улицу выйти придется — Белка боялась соваться в мансарду, наученная горьким опытом вышвыривания за шкирку старшим Стаматиным за мимолетную грубость. Детей он не любил, пускай и относился к ним с большим спокойствием, чем ко взрослым, хотя бы не пуская в ход верную наваху… Ласка, впрочем, едва не стала исключением при осознанном их знакомстве, о чем предпочитала никогда не вспоминать. А вот Андрей все помнил. И, быть может, даже корил себя за ту мимолетную ошибку, но в то же время не бросался извинениями и никогда об этом не говорил. Что было — то прошло. И вину свою самоназванный дядя уже искупил сотню раз хотя бы тем, что долго и терпеливо учил приемную племянницу танцевать, будто светскую столичную даму, и разбирать латиницу не только как набор букв, но и как тонко построенные фразы. — Ты, брат, не думал в Омут сходить? — Пётр в печку дров немного подбросил, дабы в мансарде стало потеплее, после чего приоткрыл окно, вывесив обратно немного разморозившиеся продукты. — Говорят, там Фархад теперь обитает… — Дай-ка угадаю, кто говорит! — И я в это верю. Он… он снился мне, брат. Давно еще. И казалось мне, что говорю я с ним, сидя у пруда. Я не сказал тогда тебе про это, как и ты про расстрел мне не сказал. Но теперь, когда тайн меж нами нет — говорю. — Да скорее пол подо мной проломится, чем я туда сунусь. Там же теперь вдвойне тошно мне будет, Петь. И Евы там нет, и никого там нет, а шаги смерти повсюду, словно напоминание. Не о том, что я сделал, нет! Смерть — заслуга Фархада, и иначе и быть не могло. А о том, что эти костлявые загребущие руки хотят тебе в горло вцепиться, напоминание. — Так Степь сказала тебе?.. — Достаточно для того, чтобы я вонзил лезвие ей под кадык, сказала, — Андрей осклабился, скобы на пальцах своих потерев, после чего объяснил догадку свою: — А что, если она разными голосами говорит, а? Она ведь везде! В этом чертовом городе каждая морда — лик смерти. И ей ничего не стоит специально для тебя вылепить себе новую рожу. — Ты думаешь, это не он со мной говорил? Да быть не может. Ласка бы сразу поняла, будь так оно, она же у меня… чуткая. Даже крючок достала из волос твоих. Если поймем, чей он — все в схему складываться начнет, — Пётр задумался на секунду, постучав себе по лбу, выдвинув ответную догадку: — Но в одном ты прав. Она везде, Степь эта. И армейцы убили ее через дочь нашу первую… так выходит теперь, что она мертвая? Мать Бодхо. Но кто же тогда шлет нам эти странные сновидения? Ничего не понимаю. — Я тоже на самом деле. Я тоже. Но заклинаю тебя, брат — не суйся ты в этот Омут, коль с чертями его встретиться не хочешь. Тихий-то он тихий… Но я как-то заглянул в него, когда забыл, что нет там больше Евы и не будет никогда — и мне почудилось, будто крыса огромная на меня из-за шкафа смотрела, вся в тряпье закутанная. Взглянул я на нее в ответ — и пропала она, на кости рассыпавшись. — То вещь была. Из земли приходящая, — Ласка вынырнула из-под лестницы, в руках своих держа россыпь стеклянных шариков, и к вещам в углу направилась, бережно их в сундук сложив. — Она раньше Катерине служила… или делала вид, что служила, но Катерина умерла, а она осталась. И бродит теперь, бродит… наблюдает из углов. Где смерть близко — там всегда вещь, из земли приходящая. Андрей хотел было сказать что-то еще, но не стал, поняв, что хотя бы с одной догадкой, на коей все его мысли строились, он промахнулся. Не был все-таки архитектор этот сторонником мистицизма… да и вообще все этническое оккультное дело не очень-то и уважал. А тут подумал раз, что и правда что-то не так с домом — и в точку попал. Не в ту, правда, точку! Они снова стали семьей в полном смысле этого слова. И, пододвинув кресло да табурет со стулом к маленькому столику, смогли организовать себе место уже для нормального завтрака. Как оказалось, владелец кабака притащил кроме мандаринов еще и обычной еды. Особенно интересно смотрелась винная бутылка в руках Ласки, тщетно пытавшейся прочитать ее состав. Андрей не стал ей помогать, вместо этого выставив почти что к ее носу небольшую коробочку, от которой несло травами, в то время как Пётр таки забрал у девочки бутылку и так и не смог понять, что на изрисованной фигурными, бессмысленными символами этикетке из уже успевшей наполовину сгнить бумаги она хотела прочесть. — Что это?.. — Ласка приоткрыла коробочку, обнаружив внутри нее что-то сыпучее, в чем не сразу смогла признать обычный чай. — Пахнет незнакомо. — Это из города. У вас такого нет. Давай заварю? — предложил ей Пётр, и девочка кивнула ему, после чего, дождавшись, пока он отойдет, дабы поставить чайник на печь, протянула в сторону Андрея ладонь и раскрыла ее, дабы он увидел самый настоящий крючок. Уже не в его мыслях он был. Совсем. — Смотри, какой. — Как? — сухо спросил Стаматин, забрав острый предмет из ее пальцев и с трудом сдержавшись оттого, чтобы не сжать его изо всех сил. До первой крови. Чтобы почувствовать и понять, сон это или мерзкая явь. — Всегда нужно то, что поможет принести нематериальное в наш материальный мир. Мост. Я взяла у тебя нитку, ведущую к крючку, взяла у Белки крючок и связала их. Это… на самом деле не очень важно. Просто нужно уметь сделать так, чтобы боль прошла, смерть прошла, и ничего за ними не осталось, — по-доброму сказала ему Ласка, ладонью щеку подперев и, услышав заливистый свист чайника, вздрогнув: — До сих пор не привыкла… Так почему ты картины выбросил, Андрей? Они же… чудесны, — отчего-то вспомнила она. — Не тебе мне в душу лезть, Ласка, не тебе… Ты ж все знаешь, что ни спроси. Так ответь, с чего это вдруг я их выкинул, а? — Андрей только осклабился на нее, словно все больше заводясь. От крючков этих, от разговоров малопонятных, от того, что Пётр пытается его в Омут затащить… От того, что в Омут нужно было идти, больнее всего было. — Ты в себе разочарован. Словно… словно пол под ногами твоими обрушился. И теперь ты вне колеи, ласточка моя… — Замолкни, — попытался он оборвать ее, капнув кровью на крючок. Не помогло. — …и что-то тяжелое тебя гложет и гложет, гложет и гложет. Словно бы роль не та и костюм не тот… — Замолкни, я кому говорю! Скобы болезненно заныли на пальцах, словно бы их вывернуть пытались. И так холодно внутри стало у Андрея вдруг, будто проглотил он ком снега. Словно кто-то дергал его за ниточки, как марионетку, воли лишая. — …быть творцом, а не тенью творца. — Брат! Все смешалось воедино в этот момент в мансарде, сплелось с хлестким ударом по щеке Ласки и Андреем, что словно бы в этот момент врезался лбом в кирпичную стену. Лицо его дрогнуло — и сам он назад откинулся, на спинку кресла, когда Пётр к девочке подбежал, что кровью на пол цедила из разбившейся десны. Совсем как тогда… …когда сидела больная да чумная, от боли сгибаясь в три погибели и плача без слез. — Ласка… — Стаматин-младший лица ее коснулся, и дочка его только улыбнулась чуть, словно понимая, что творится на душе его. А зубы ее покраснели от водянистых разводов. — Это… я понимаю. Все хорошо, — проговорила она, разве что на Андрея посмотрев, чей взгляд озлобленный в потолок ткнулся да так в него воткнутый, словно стрела, и остался. — Все хорошо. Ничего плохого нет… Это ведь все уже было. — Примолкни, — сухо рявкнул в ее сторону старший из близнецов, после чего внезапно получил короткий, но явный намек на успокоение в виде направленной ему в лоб пробки винной бутылки в руках брата. Пётр, словно сам не свой, смотрел на него теперь, не моргая практически. Тяжело так… неприятно. Будто копилось в нем давно что-то, а теперь готово было наружу вылезти, пробить дыру в сознании этого несчастного человека, чья семья так и норовила рассыпаться, когда тянули ее в разные стороны противоположные мнения самых близких ему людей. — Она ведь верно сказала, брат. — Да что ты понимаешь… — Ты помнишь, как мы дрались в детстве? — Помню. Словно это вчера было, так крепко в памяти близнецов отложилось. Короткие перепалки, взаимные обиды, выбитые молочные зубы и насмешки. Пётр никогда не был буйным, а потому совершенно не умел давать отпор брату, чем тот и пользовался… до поры до времени, пока не понял, что им нужно держаться вместе, как можно ближе, переплестись навсегда, потому что по отдельности они никогда не были жизнеспособны. Так уж повелось, что младший близнец останавливал бури, бушевавшие внутри души его брата, а старший постоянно возвращал витающий в облаках разум копии вдохновленной своей на землю. И только работая вдвоем они действительно становились твириновыми демиургами, великолепным каллиграфом и тяжелым тараном. А теперь… теперь судьба распорядилась так, что стало их трое. И пускай это и правда было лучшее решение ее, не все на самом деле было гладко. — Помнишь… сколько это боли нам приносило? — Помню, брат, — Андрей выдохнул тяжело, в лицо близнеца взгляд свой обратив. Встретились их взоры — и уже не разошлись, когда Стаматин-старший винную пробку из рук Петра принял, самому себе ею в лоб ткнув. — Все я помню… — Прости меня, — Ласка протянула ладонь в его сторону, предлагая пальцы переплести — и мгновением назад разъяренный демиург коснулся ее руки, одарив кожу девочки ледяным холодом скоб и каплями крови от крючка. Мир треснул. Мир рухнул и развалился. Мир, состоявший из ниточек, расплелся на окрашенные во все цвета радуги волокна. Пётр улыбнулся, когда дочка его выдернула стальной шип из руки Андрея резким, чистым движением. Она знала, как лечить любые раны, даже если и видела их впервые, будто ныне покойный Исидор передал ей свое чутье менху, сделав девочку своей маленькой, неравнодушной к мертвым преемницей. Вот и чайник засвистел. — Мне нравится чай. Когда сахара нет. Ласка, а ты гадать умеешь? Научила Оспина-то? — Стаматин-старший сделал очередной крупный глоток, после чего усмехнулся, задав свой каверзный вопрос. Сам не верил, но, быть может, на чудо и надеялся где-то в глубинах своей души… — Нет. Гадание… странная вещь — гадание. Это ведь что-то вроде пред-по-ло-же-ний, верно? — выговорила непривычное слово девочка, сахара пару кубиков себе бросив и размешав их ложкой, пока Пётр отвлекся на то, чтобы подвязать начавший ослабевать узел нитки над их головами. — Да, что-то вроде… — однако, высказался он, мысль брата дополнив. — Я просто вижу. Мне не нужно гадать. Это как… как яркая мысль. — И что ты видела за свою жизнь? Ты расскажи, будь добра. И еще… скажи, Ласка, ты правда веришь, что в Омуте теперь Фархад живет? Только честно говори. Я тебе доверяю, но… постарайся говорить прямо, а не как привыкла. Метафоры эти… — Андрей взял себе печенье из вазы, повертев его в неловких от скоб пальцах, — твои. Без них, хорошо? — Хорошо. И она рассказала. Сначала про то, что снились ей кости осенью. И будто трава в Степи колышется, а из-под земли голоса вразнобой ее, Ласку, зовут, словно мать родную. И она тянет к ним, к голосам этим, свои руки, а не может дотянуться — в пыль рассыпается все, чего она касается даже самыми кончиками ладоней. После ей снилось как-то, будто сидит она в сторожке своей. Ни живая, ни мертвая, и поезд словно бы по кругу носится за стенами. И голос из него все шепчет и шепчет. — Несите вещи. Несите мне все то, что умерло. И тогда, быть может, я дам вам то, что еще оживет. Несите мне… пока можете нести, — девочка проговорила эти слова, что навсегда ей в память врезались, затихающим шепотом. А после снился ей Многогранник. И Пётр снился внизу. А в самом начале зимы — Оспина, под ногами которой ползали странные тени, схожие с трагиками, только совершенно мертвые и невесомые. Они обвивали ее ступни, а женщина смотрела Ласке в лицо и тоже говорила. — Би хара, — степной диалект прозвенел в тишине, резанув слух Петра — помнил он, как часто Эспэ-инун обращалась к нему так, будто знала каждый грех его. — Муу Шубуун хлопает крыльями над твоим домом. Нохойн дуун ойртоо, на льду речном собрались. Хайюд грядет. — Хайюд… смерть это. Ты не говорила, — Стаматин-младший выдохнул тяжело, но все же и свое сказал: — Я тоже не говорил. — И я, — последовал за ним Андрей, совсем помрачнев. Будто грызло их что-то изнутри все это время да выговориться не давало. Ласка сравнила ощущение это гадкое с проглоченной рыбьей костью мысленно, а близнецы с осколками пустой стеклянной бутылки, что царапали горло, будучи прижатыми к ней. А потом братья поделились каждый своим откровением, стараясь не смотреть друг на друга. Андрею снилось с месяц назад, тоже в самом начале зимы, будто стоит он на коленях в театре Марка Бессмертника и смотрит вперед, прямо перед собой, не видя ничего, кроме перил, но чувствуя, что стоит пред ним, на эти перила опираясь, что-то невыносимо дорогое… кто-то невыносимо дорогой. И словно свет клином сошелся на этом невнятном образе в сознании его, когда смутно знакомый голос словно бы коснулся уха спящего стальным шепотом: — Закрой глаза, мой шудхэр. Закрой глаза… если не хочешь видеть. Я пойму. Но если ты готов, хайратай инагни, видеть — ты лишь скажи. — Что я готов видеть? — спросил он, не в силах подняться с колен. — Заяан. — Я сам свою заяан строю. Показывай, кто бы ты ни была. Но отчего твой голос мне знаком, а? Что на этот раз ты мне подбросишь в руки? Пётр. Стоящий недвижимо, свесив патлатую голову. Пальто едва ли по полу не волочится, так сильно поник брат, на него не смотря остекленевшими от смерти глазами. — Твоя судьба, Андрей. Ты будешь мертв, коли брат твой мертв. Ты будешь жив, коли брат твой жив. Закроешь глаза — правдой это станет. Открытыми оставишь — песком это по ветру развеется. Не боишься смотреть смерти в глаза? — Я не верю в смерть, — сказал он тогда, на близнеца смотря. И словно крючок вонзился ему в темя… так холодно оказалось прикосновение чужой ладони, что угольным отпечатком прошлась по его виску. И кончилась боль, вышел крючок. — Мена, мой шудхэр. Мена… Что отдашь мне? — Все отдам, но ты его не трожь! — Кровь отдай. Бурые реки мне подари. Прольются коль снова — за каждую каплю тебе временем отплачу. И кончился сон, будто и не было его. А проснувшись, Андрей увидел, что словно бы землей да грязью перемазан — и из кабака не вышел до утра, вместо этого мысли свои твирином залив да город послушав лишний раз, убедиться чтобы в том, что жив брат, выбравшийся с Лаской в тот день из дома в далекую, мокрую от инея Степь. Петр же в ответ поделился тем, что камнем на душе его лежало с того же дня. Не сон, а лишь видение далекое да расплывчатое, но в то же время болезненно-близкое и тонкое… словно снежинка. Тронешь — рассыплется, в пыль обратится. Оставишь — растает и не вспомнится никогда. Будто стоит он на самом краю реки Горхон, а подо льдом Андрей его плавает, мертвый и недвижимый. И глаза его распахнуты широко, в небо пристально смотря. Но голосов никаких не было в этом холодном сне. Лишь звенящая тишина. — Темное это… темное. Будто вода в отравленном колодце. Мы тайны хранили, думая, что друг друга сбережем. Но все это лишь… лишь отсрочило неминуемое. Но я не понимаю, что именно, — Ласка слова подходящие перебрала, потерев все еще чуть горевшую щеку: — То есть… нет, не так. Над мансардой смерть, в воде смерть, и всюду она отыщет нас. Но беда в том, что смерть, смерть и смерть — не одно слово, пускай и звучат они все схоже. — Мучение не сравнить с исповедью… И старость не сравнить с юностью. От этого вся и разница. Мне смерть сказала учить сорокоуст, а еще она поведала, что ты, брат, вином кровавым ее напоил. И будто… будто знакомо голос ее звучал. Из сна в сон, — Пётр налил себе еще чаю, но руки его совершенно не слушались, оттого чашка едва не упала на пол. — И в моих снах голос был один. И будто слышал я его, но позабыл за давностью лет, — Андрей с ним согласился, шеей хрустнув. — Вспомнить бы — и сразу б все в линию собралось. — Ты к Фархаду сходить хотел, Пётр. Ты силы в себе нашел. А есть ли он в Омуте? Есть… и никогда не покидал его, пускай и не имел в нем жизни никакой. Ведь мертвое с живым существовать не может, оно всегда отступает, — Ласка поднялась с табурета, посуду грязную свою взяв и отнеся в мойку, но не став с ней делать ничего и просто оставив так ее — не привыкла ухаживать за бытом. — А раз решил, что нужно — значит, пора. Он ждет вас… ждет до боли долго. До боли давно. И сколько раз он сквозь меня с вами говорил, а вы ему отвечали… И все не могли решиться. — Это хуже, чем смерть встретить. Тебе не понять, — Андрей следом за ней поднялся, тут же шубу свою подхватив белую, красивую. — Но так уж и быть. Считай, что ты меня убедила. Но если не окажется там его, а вновь будет тот гад хвостатый — ноги моей больше не будет в этом Омуте. Никогда. — Я уверен, что один только Фархад может нам помочь… не знаю, откуда у меня внутри это чувство. Быть может, дочки нашей это сила. Быть может, я и сам уже запутался во всех этих бесчисленных хитросплетениях. Но живу я лишь двумя мыслями, брат: покаянием да Ямой Великой. И кажется мне, что без первого второе я не создам никогда, ибо преодолеть земное притяжение, будучи прибитым к этой земле, невозможно. После этого вся троица направилась вниз, сменив собственную речь стуком каблуков по половицам.