Могила человечества

— А ведь Петя говорил, что мы спим. Выходит, ошибся. Выходит… через воду новая жизнь? — Андрей усмехнулся, наблюдая за мышами, что попрыгали в воду за гробом и сгинули там. Может, о лед разбились? Но внизу и не было ничего, как он ни смотрел. Разве что трещины. — Нет, рановато мне еще. Рановато. — Коли по воду девы пойдут, онтохо друг другу рассказывать начнут. Будто был у Суок хөөрхэн да в Горхоне утоп, а сквозь сердце его веретено проросло. Шуу дээ. — Ласка хоть увидеть тебя смогла, а брат мой вот не смог, и теперь, когда они вновь далеко, ты все же решила потрепаться со мной? — Стаматин-старший повернулся всем корпусом в сторону голоса, но наткнулся лишь на пустое движение ветвей. — Храбрая женщина! Ни дать, ни взять, вечно за спинами мешки свои ворочаешь. — Я всегда с тобой говорю. Подойди к воде ближе — и в лицо мое заглянешь. Разве нужно тебе видеть меня, чтобы говорить со мной? Я и камень, я и вещь, я и нитка, я и ухэдэл. — Э, не, я к реке этой проклятой не пойду. — Тиимэл даа, за жизнь цепляешься… Тиимэл даа. Вы, люди, слабые очень. Бояться привыкли. Я тебя жизнью за нос водила, пришла свое забрать — а ты боишься, не хочешь, вцепился руками в землю-мать. Прочь от моста. Обратно к Омуту. Если нет дорог через реку — значит, бороться нужно здесь. Но с чем? С собственными холодеющими руками? Почудилось Андрею, что кто-то зовет его сквозь стеклянный туман, но не здесь. Глянул он наверх — но не увидел там ничего, кроме синюшного неба, которому будто ветер горло пережал. Как и ему… нет, не бывать этому! Пускай он и сказал свое прощальное слово, прощаться он не намерен. И коли надежда есть, нужно идти на ее едва видимый свет. — Ты думала, я простился с ними? Ошибаешься! Кончай хрипеть мне на ухо, Суок! Я в твоей власти не был при жизни, после смерти тебе в караван уж тем боле не пойду, — в сердцах плюнул он себе под ноги, шаг ускорив. Люди мимо брели. Люди стучали в окна. Издали крики доносились теперь… неужто из некогда заколоченного квартала? Кошки бегали. Мыши, опять же. И все — по снегу, по стеклу, по сброшенным воронами перьям. У домов старые кирпичи, временем потертые. У домов двери-пасти и ставни-капканы. Бакалея одна лишь открыта приветливо, и мужчина с ввалившимися глазами стоит за ее стойкой, торгуя тем, что всем миром здесь собрали. На Попутчика он похож, о коем некогда из каждой подворотни трещали — вот только Попутчик уехал, говорят, в Столицу. Там теперь смерть. — Ты заглядывай… заглядывай. У меня товаров — выше крыши! — И чем торгуешь? — А чем прикажешь. Фантиками вот… говорят, они важными вещами стать могут! Но не здесь. Там. В завтрашнем дне, — продавец вздохнул тяжело, бессильно протянув: — Но нам-то они зачем? — А продай парочку. Что взамен возьмешь? — Андрей и сам не понял, зачем предложил мену, но отказываться было поздно, хотя ничто вроде бы и не мешало ему этого сделать. — А что дашь? Нитку красную вот у тебя на шее вижу только. И шнурок. Вот это — вещи. — Самому нужны. А ту веревку, что за ними, не хочешь? На ней амулет висел. — А это мне без надобности, — отчеканил устало торговец, всякий запал потеряв. Даже его лицо помрачнело еще больше, хотя куда было больше, казалось бы? — Не спас меня Бурах… не спас и врач столичный. Забыли обо мне, так и помер. — Мне зачем знать? — Андрей на каблуках развернулся и за дверь вышел, через порог перешагнув. А там вновь наткнулся на чету Сабуровых, что стояли спиной к нему напротив трагика в белой маске, что выдавал замысловатые пируэты с прогибами, будто лучший из танцоров. Неподалеку от него другие трагики играли в кости. Кто-то пел со стороны мыса хозяек. Вспомнил Стаматин-старший сразу рассказ Ласки о каменном дворе. Будто Даниил ей некогда поведал о том, как смерть клиническую пережил. И снилось ему тогда, будто Ева умерла, а душа ее в Собор перекочевала, но голос остался бродить вокруг Омута. Заснеженный город теперь был точно как тот каменный двор. Андрей и сам не заметил, как добрался до почти родных стен со смотрящим в душу Фархадом, но рано ему было радоваться — у самого порога зависла, водя крысиной мордочкой из стороны в сторону, зловещая Вещь, шевелившая усами. Она вперила взгляд ему в лицо — и отряхнулась, вся вздрогнув. Ног-то у бедной не было. — Прогулялся? — С дороги уйди, мешаешь. Инфернальный звереныш тяжело хмыкнул, и шерсть его вздыбилась, будто на старой щетке. Было что-то в нем до боли неправильное, нереальное, но об этом было не умирающему говорить — Стаматин-старший попытался было оттолкнуть неведомое, но оно не поддалось, дернувшись в его сторону, распахнув пасть в угрожающем шипении, заставив виды видавшего демиурга отшатнуться невольно, а после Вещь залилась смехом, наблюдая за ним немигающим взглядом. Тут вспомнилось ему вдруг… стоило только остановиться пред уродливой гогочущей мордой, как память услужливо подбросила Андрею в зубы кости-слова, которые ему племянница выгравировала ласковым шепотом в мозгу давным-давно. «Как Смерть не боится взгляда Человека, а он взора ее боится, так и Вещь не боится Человека, это душа его боится, корчится пред ней, а Человек изнутри точится, грызется. Скажи, Андрей, ты ведь никогда не будешь с ней говорить? Слушать ее отравленные речи? Андрей? Андрей? Андрей?» Никогда. Наслушался уже. Хватит. — Пусти меня, крыса! — Я б пустил, да декорации не те… Да и ты еще не тот. Куда ж тебе в Омут не остывшему? Ты потерпи, потерпи, торопыга! — внезапно прекратила смеяться Вещь, и из-под капюшона ее в глаза Стаматина будто бы тысяча глаз уставилась — так неприятно стало. Захотелось отвернуться — но он этого не сделал, только зубы сцепив. А собеседник ухмыльнулся в ответ, обнажив острые клыки. — Пусти. Меня. — Ой, не любишь ты наш грешной народ, хайратай инагни, ой не любишь… — голос крысы переменился, и как только Андрей пригляделся к ней, морок развеялся — пред ним оказался обычный трагик с белоснежным треугольником лица и глазами-точками. Будто театром все это было, чтоб его. — Что за чертовщина… — У тебя в груди — веретено. — Чего? — У тебя в груди — веретено. — …идиот, — Стаматин собрался было уже оттолкнуть вставшего на повтор собеседника в сторону, но вместо этого ухватился за воздух — а вокруг все замерцало, и стены Омута стали не стенами, а лестницами. Во все стороны. Будто Многогранник чья-то неловкая рука уложила на бок и развернула чудным цветком. Душно стало. Будто Андрей в гробу оказался. Но не гроб то был, а скорее уж стены сознания. Куда ж ему до гроба-то. Тянет его будто кто-то за ниточку, не дает упасть в мир иной. Стаматин замер посреди сверкающего переплетения лестничных пролетов, уперев руки себе в бока. Исподлобья огляделся. Был бы он котом — шерсть бы вздыбилась, встала бы на загривке, но он всего лишь человеком оказался. На собственную радость. Никто не увидит его напряжения. Не в этой жизни. — Петр, дай руку, — Ласка зашлась зябким, слабым кашлем, вцепившись в ладонь отца своего приемного. Второй рукой нащупала кисть Андрея, что заходился в горячке, то и дело хрипло вдыхая и выдыхая. Грудина его тряслась, даже одеяло не помогало унять звериный холод в легких. Бурах ходил от стены к стене, пока Данковский быстро-быстро страницы книги перелистывал, губу кусая. Думали оба, но каждый по-разному. Кому стук шагов, кому шелест бумаги достался. Стаматины же держались за руки и ничего не говорили, они остались цепью без одного звена, и треугольник их душ нарушился, грозясь обвалиться на головы. — Брат, — Петр сжал запястье близнеца, чувствуя движение вен, пульс, лихорадочно колотящееся сердце. — Брат, я знаю, ты рядом. — Я рядом, — словно сквозь сон отозвался Андрей, даже не зная, кому это говорит. Почудилось ему… всего на миг почудилось, что руки касается родная половина души! Но вот он снова один. Бродит от лестницы к лестнице, будто в угол загнанный. Людей нет, даже трагиков этих паршивых будто ветром сдуло! Только птицы вдалеке орут противно, протяжно, изломанно, будто не птицы они, а порванные струны гитары. Вырвал бы он им перья к чертовой матери, если бы не эти скобки, хотя и с ними справится, чего уж там. Не будет никакая Муу Шубуун ему смерть почем зря обещать. Послышался гул прибывающего поезда, и из белого марева показалась труба. Потом прокатился ряд вагонов, когда колеса застучали по шпалам. Во все стороны посыпались гробы, и кто-то залихвацки крикнул хриплым голосом: — Посторонись! Покойников везут! Андрей отшатнулся в сторону с рельс, которые оказались у него почти перед самым лицом. Рядом об землю стукнулся деревянный ящик, крышка его распахнулась — и наружу вылез рукав старой куртки. А в нем — рука. Рука уцепилась за край своей обители, подтянула следом тело обладателя и пальцами постучала по краю деревянной обшивки. — Вот те раз… — присвистнул он, протянув Стаматину сигарету недокуренную. — Будешь? — Обойдусь. Ты еще кто? — Да я б и тебя об этом спросил. Ты не смотри волком, мне по пути ваш город оказался, вот и заехал. — А едешь куда? — Андрей нахмурился еще больше, совсем брови свел. Не понравился ему этот человек! Рыжий, на торговца одного похожий, что после чумы уехал. Может, он? Так чего ж тогда в гробу? Ласка что-то про это точно говорила, да запамятовал… — На войну, друг, на родимую. Везу патроны. — Не в том мире везешь… и не друг я тебе! Нет у меня в этом мирике друзей. Человек усмехнулся, шапку поправил. Глаза у него не то что смеялись — хохотали, поплясывая искорками в глубинах. Он закурил ту самую сигарету, на край ящика крышку присобачив и сев поверх. Ботинки старые у него были, с них грязь на траву, инеем покрытую, сыпалась, будто пепел. Или порох это был. Или гниль. — Да как же не друг… Мы же виделись уже, братались. Стало быть, забыл ты меня, Андрей? А я вот помню, как ты мне пару солдат выменял как-то на фантики. — Не менял я тебе солдат! — Стаматин взбеленился мгновенно, схватив собеседника за грудки. Так с ним общаться никому не позволено! Ни богу, ни черту. — Хватит чушь нести, понял? Ты не смотри, что я в скобках, и в них можно морду набить, если захочется! — Остынь, остынь! Не горячись, я же не со зла. Руки прибери, понадобятся еще… — отцепить от себя Андрея словами было нельзя, поэтому человек схватил его за запястья и сжал их. Казалось бы слабо, но демиурга будто опалило, и ладони его разжались. — Ты не смотри так, архитектор! Не смотри. Проверь лучше карманы как проснешься, авось и фантики сыщутся. — Гнида, — сказал Стаматин в ответ как плюнул. Понял, с кем связался. Развернулся, схватился за край лестницы, что оказалась слишком уж близко к лицу. Рывком подтянулся наверх, к переливам белого света, в то время как позади дымом пропахшая смерть сидела на своем ящике. Приехала, значит, в город за кровавой жатвой. — Повторяй за мной. Шепотом. Чтобы… никто не услышал, а только сердце его услышало, — сказал кто-то с той стороны неба. Знакомый голос… Ласки, что ли? Да, определенно ее. Удивленный такой всегда, но спокойный. Будто знает девочка то, что одной ей только ведомо. И ведь не соврешь, если так скажешь. — И что я услышать должен? — Андрей замер, прислушиваясь. Ничего. Вороны только каркают. Будто над его головой воронка из черных перьев. И тянется она до самой земли, нет ей конца и края. Теперь не белое все вокруг. Черное. И сажей тянет отовсюду. Под ногами — иголки и угольный снег. Шаг сделаешь — по колено утонешь. Но Стаматин не боится утонуть, он смело идет вперед, вскинув голову. Слушает. Ждет. Верит. — Веретено есть, нужна красная нитка. Обвяжи. Хорошо, — Ласка командовала Петром будто солдатиком оловянным, и он перекручивал вокруг деревянного остова шерстяные петли бурого цвета, то и дело касаясь артерии на шее близнеца дабы убедиться в наличии в его теле жизни. — Не отпускай руку… теперь — нельзя. Держи крепко. Ты — его половина. Тебе его тянуть. — Как его тянуть? — Стаматин-младший позволил обвязать свои пальцы красным, после чего выдохнул тяжело, слушая кашель девочки. — Поверить не могу, что наблюдаю за этим шабашем с серьезным лицом, — Данковский даже книгу в сторону отложил, после чего запрокинул голову и объявил так, чтобы все слышали: — Поверить не могу! — Нухэр, примолкни, — осек его Бурах, смотря на то, как творится незнакомая столичному доктору наука — линии. Единственная работающая в этом проклятом всеми богами городе вещь. У Ласки имбирные ниточки тянутся из глаз, а из рук — белые. У Петра изумрудный взор и разноцветные линии идут отовсюду. У Андрея багровые разводы и переплетения линий на руках, они у него по локоть будто бы в клубке. И у всех троих словно сердца перевязаны синим. Друг с другом переплетены, не разорвать. Артемий это не видит — ощущает. — Зови его… И слушай мой голос, — девочка дыхание задержала, воздух набирая в легкие, а как набрала — запела на одной ноте. Потом перешла на другу. На третью. И сквозь ее монотонные ритмы звуков вскоре начали пробиваться слова: — Муу Шубуун не коснется тебя… стороной обойдут дурные собаки… Хайюд стороной обойдет… От голоса ее стекла в окнах зазвенели, а Даниил и вовсе уши ладонями закрыл, прошипев что-то на латинском. Потом Ласка кивнула Бураху, и тот за лезвие менху взялся, сев на корточки рядом с ними. — По линиям повязаны… — …век неразлучны будем… — Петр продолжил ее слова, глаза закрыв. Пол и потолок словно местами в его голове поменялись, встал на дыбы картонный мир! Лестницы шатались, стены сознания качались во все стороны, будто гроб в вагоне того поезда. Андрей остановился, пытаясь найти точку опоры в этой круговерти, и вдохнул полной грудью воздух. Внутри тела вдруг стало жарко, душно, неприятно. Легкие горели, будто углями набитые. Он согнулся от этой боли и обомлел, когда увидел, что по запястьям его кровь бежит. Темная. Теплая. Даже горячая. — Что за… — Ты уж прости, смены декораций не будет. Режиссер отменил. Прибрали тебя таки к рукам. Но ты не беспокойся, Андрей! Мы еще свидимся с этой стороны, — из пустоты вынырнула уродливая мышиная морда — и усмехнулась довольно, будто увидела лучшую из постановок Марка. — Мы еще свидимся… — Обойдусь без свиданий. И Фархада не трожь, иначе я с тебя шкуру сдеру, — Стаматин плюнул в Вещь, но то ли не попал, то ли реальность начала таять — результата так и не увидел. — Давай, вяжи! Осторожно, а то загнется сейчас! — Fatuis… Додумались же! Скажи мне, Ворах, ты идиот?! — Даниил старательно мотал бинт на запястье Петра, что уже лежал на полу бледный, дрожащий от боли и кашля, но при этом счастливый, налитый счастьем, будто спелое яблоко. — Вскрыть вены двум сумасшедшим, да еще заодно и третьему, который без сознания валяется, сдыхает! Да они же теперь все втроем загнутся! Кровью пахло. Железом. Пол залит был, будто его щедро сполоснули из ведра. Ласка сидела, опираясь о спинку постели. Порезал Артемий ей руки хорошо. Правильно. Но на последней линии будто кто-то за локоть его дернул — и под сиплый смех в ушах пропорол он ей плоть до самых сухожилий. Теперь мучился, пытался что-то сделать. А она гнулась от кашля и холода, запрокинув голову. На кровать смотрела. На дядю. Самого родного. У него на груди лежало веретено окровавленное. И оно билось, металось, будто живое сердце, вырванное из клетки ребер. Свободное, громкое, чистое. Андрей сделал судорожный вдох — и голова его провернулась вправо. Изо рта иголка выпала. Тогда только глаза зеленые открылись, вперив взгляд точек-зрачков, что болезненно ширились и сокращались обратно, в лицо брата, после — в лицо племянницы. Он приосклабился, неумело улыбаясь — и проговорил хрипло, натужно: — Вы чертовы Д’Артаньяны, — смех разрезал воздух. — Кто?.. — Ласка улыбнулась чуть ему в ответ, в то время как Петр тоже засмеялся. И почему им вдруг так весело стало? — Ну ты и деревня, малая… Потом расскажу, как этот живодер меня залатает. А, здесь целых два живодера? А третья где? Она б мне сейчас тут такую демагогию развела… я б лучше сдох! — голос у Андрея раскатистым был, громким… Даниил затянул ему на одной руке бинт, а Артемий на другой. Постарались врачи на славу, сделали все, что могли. Их осмотрели. Уже всех троих. У девочки хрипели легкие, у родителя ее приемного просто был озноб, а дяде досталось легкое обморожение кистей рук да температура такая, что хоть спички жги от тела. Странной первая травма была, как выразился Данковский. — Да он будто себе занозы в руки загнал! Жонглированием занялся сосульками на морозе, Стаматин? Ты даже в университете таким дурным не был, — наконец, срезюмировал он без капли смеха, но в такой формулировке, что даже Бурах хмыкнул. Хорошо было в доме. Тепло. Уютно. Книги повсюду лежали, какие-то колбы чудные стояли даже под столом, не то что на нем. Половицы скрипели от шагов, хлебом пахло почему-то. Оконные стекла покрывали ледяные корочки что снаружи, что изнутри. Свечи повсюду дымили, с потолка лампочка одинокая свисала на тонком проводе, будто висельная петля. Одеял теплых даже на всех хватило… чудное место! Артемий не ругался уже. Молчал угрюмо, пока веретено отмывал где-то в другой части дома от крови. А оно трепыхалось в его руках птицей, мышью, дурным тарбаганчиком. Но раз Ласка сказала, что нужно его очистить, значит так тому и быть. Она ведь Хозяйка… не живых, правда. Мертвых. Бурах об этом все время думал, пока она колдовала. Хотя это даже колдовством не назвать! Просто степные напевы, переплетенные со словами. Но сила в них оказалась великая, а может, это не в звуках дело было, а в сжатых пальцах, кровавых подтеках, переливах из вен в вены бурыми струями. — Что ты видел? — девочка обняла Андрея за руку, а тот ей тряхнул чуть, будто мошку согнать пытаясь. Не на людях же, ей богу… Не поняла. А он и не стал дальше сгонять. Брат ему в ту же кисть вцепился обеими своими ладонями. Не сразу до Стаматина-старшего дошло, почему Ласка так же не сделала — ее пальцы только дергались слегка, но не двигались так, как должны были. — Да какое дело, ты лучше скажи, что я вижу сейчас. Это вот что? — прихватив ее за запястье, дядя оттянул кожу чуть вниз. Бинт бурым покрылся, но ладонь толком не двинулась. — Тебя кто так порезал, белесая? Ты только скажи, и я… — Я порезал, — Артемий в комнату вернулся, протянул Петру веретено, пока Стаматин-старший его взглядом прожигал. — Возьми. Твое будет теперь. Тебе же братское сердце принадлежит. — Оно нам принадлежит… нам, понимаешь? Само отдалось, мы не брали. Что мне в руки дай, что дочке моей, смысл не переменится. — Мне зачем знать? То ваши дела, — Бурах оглянулся на Даниила, что наблюдал за ними отстраненно и хмуро. Пытался понять, пытался, но не хватало ума! Но ничего, поживет еще немного в этом городе — и проникнется, наполнится до краев степными мотивами, гибкими мыслями, нитками да пуговицами. — Да ты и не поймешь. — Спасибо за доброе слово. — Это ты верно, брат, сказал! Не поймет… Послушай, костоправ, ты Вещь видел? Которая с мордой крысиной? Видел, по глазам вижу. Вот тогда скажи мне, чего это она так к Омуту прицепилась? Вонзила в него свои костлявые лапы так, что даже если я ей двадцать раз по морде врежу, она не отступится? А на двадцать первый еще и свою начальницу кликнет, — Андрей чиркнул себе по шее кончиками ногтей, после иголку подняв двумя пальцами. — А вот и ее подарочек. Малая, хочешь в коллекцию? Ты ж у нас по крючкам специалистка… — Какую еще начальницу? — перебил его непрекращающийся треп Бурах, но демиургу было все равно. Он передал находку племяннице, и та кое-как в нее вцепилась, тут же кашлем изойдясь. — Ты продышись. На воздух выйди, я не знаю! Хотя лучше не выходи, да, чего уж я, — Андрей фыркнул, после только на Артемия внимание вообще обратив: — Ты знаешь, что из одного креста можно сделать пару виселиц? Вот эта тварь шерстяная нам их все три отгрохала даже без него. Спасибо мачехе, что таскается за мной! Теперь меня желают повесить еще и в мире мертвых! — Это он про Суок. Ветки в глазах, ветки в руках, вся соломой набита, в шкуры обернута, черная, нет, не черная, а… да как же это описать так, чтобы ты понял, Бурах? Тот цвет, из которого тьма состоит — вот это она и есть. И череп под ним, — Петр пальцами пощелкал сбито, слова подбирая. Нахмурился несколько раз, тут же брови расслабляя. Будто мысль ускользающую за хвост ловил, а она виляла у него меж извилин мозга лисой. — Она ходит по нашим следам, обжигая его спину своим дыханием пустоты. — Суок ходит? Чем же ты ее привлек, Андрей? — Да кто такая эта ваша Суок? Не хочу вновь слушать сказки этого гиблого места. Наслушался, — Данковский выдохнул тяжело, яростно — и свечку подхватил со стола, смотря на нее. На пальцы капнул воск, но они даже не дрогнули. — Еще с гнезда мраморного наслушался. — Собирайтесь, птицы, возле мраморного гнезда… По твою душу вороны над домом кружили, ты ведь уже знаком с Чумой, а все одно не веришь, богоборец, — Ласка посмотрела на него мягко так, жалостливо. Будто на прокаженного. На всех она так смотрела, что ли? Глаза светлые, будто вода, он их такими помнил, так почему зеленцой теперь отдают они? Наверное, в тело душа вошла. Ох, какие же это антинаучные мысли… Но тут из глубинных этих глаз с широкими зрачками на Бакалавра будто лики всех мертвых разом посмотрели, когда он захотел хоть как-то возразить. Вот тянет руку к нему Голубка какая-то, вот Чиж сидит на краю ящика, подбрасывая ножик. Чертова стая. Данковский вздрогнул — и отвернулся. — Да, богоборец. И ты даже представить не можешь, как я близок к этому. Куда ж тебе… — Ты на племянницу-то мою не тявкай, — грубовато сказал в его сторону Андрей тут же, сев кое-как. Потер бинты на запястьях, прихватил девочку за руку, задумчиво наблюдая за белизной ее кисти и болезненной понуростью лица. — Резанул, ох резанул! Хорошо, что брата так не зацепил. А то я б тебя… по головке не погладил, в общем. Но спасибо, Артемий. В целом-то, я понимаю, что это было нужно. — Тогда чего ворчишь? — Бурах, все это время задумчиво перебиравший мысли, отвлекся на пару слов, после чего ответил на самый давний вопрос свой: — Верно, кровью на руках и привлек ты Суок. Как там Петр мне говорил? Сами упокоили, сами и похоронили. — А ты душу мою не береди, — тут же вскинулся младший Стаматин. Хмурый, бледный, теребящий повязки на руках. — Не повторяй то, что и без тебя в воздухе витает. Я об этом говорить не хочу. Слышать — тоже. Голос у него иногда такой… жесткий, твердый. Глаза в эти моменты не привычно пустые или расслабленные, а острые, будто лезвие навахи брата. Смотрит в упор, ноздри раздуваются, но при этом как две щелки. Тонкие брови образуют характерную сетку морщин, которых отродясь на его лице не видно. Будто Андрей шкуру переодел. — Да не о тебе речь, успокойся. Не ты, а брат твой крови пролил достаточно за свое житие здесь, у любого спроси. Вот и… допроливался, в общем-то. Призвал на свою голову вечно голодную тварь, ну или тень ее — тут уж как посмотреть. По поверьям ее Бос Турох поглотил, а что мы здесь видим… не знаю, что мы здесь видим, — покачал головой Артемий, взяв из рук внимательно внимавшего им Даниила свечу и поставив ее на место — и без того воском уже весь пол был залит. Да и пальцы. — Опомнись, эмшэн. — И я не знаю. Мертвые не рассказывают, а живые молчат, будто воды в рот набрали. Она иголки вонзает в полы, стены, потолки, тянет к Андрею руки, к нам тянет, любимым его зовет, сажей вымарывает, — Ласка болезненно выдохнула, чувствуя касание руки своего дяди на запястье. Это придавало сил говорить, как и ладонь Петра на плече, — а я ничего сделать не могу. Только смотрю на ее ветки, а она смеется, называет меня «басаган», будто Оспина самопровозглашенная. Только Оспина была у себя на уме, но доброй, а Суок у себя на уме, но злая. Не плохая, Артемий, злая. — Давай домой пойдем, Ласка. Зря выбрались мы сегодня в Омут, — Петр кашлянул гулко себе в ладонь, после чего поднялся и брату руку протянул, продолжив говорить: — Только проблем отыскали… Не смотри так, мы снова туда пойдем, ты же знаешь, — он подмигнул дочке, но взгляд Стаматина оставался холоден и задумчив. Не отошел еще от мыслей. — Только поправимся. Лекарства выпиши, Даниил, я заплачу тебе как врачу. Только… не трогайте меня. Словами не трогайте. — И вообще ничем никого тут не трогайте, — продолжил за ним фразу Андрей, поднявшись тоже. — Девочке руку зашить надо, — Бурах вытянул вперед руку, ладонью едва не ткнувшись в грудь старшего близнеца. — Так чего не зашил сразу? — спросил тот тут же, бровь выгнув. — Я и сам могу, Данковский в курсе. Но конечно лучше дело мастеру доверить… желательно молчаливому. Странный разговор вышел. Неприятный. Кое-как удалось все же девочку усадить на постель, достать какие-никакие хирургические принадлежности… братья волками на всех смотрели, сидя рядом. Переговаривались тихо теперь, не давая никому и звука услышать собственных речей. Будто озлились внезапно на целый мир! Ласка тоже молчала, ловила их дурные настроения, покусывала нижнюю губу и сосредоточенно наблюдала за тем, как аккуратные швы начинают украшать белую кожу. Красивые… Исчезнут — шрамы останутся. Не только у нее, у дяди с отцом тоже, пускай и не такие глубокие. Будут потом смотреть на них они вечерами и думать о том, как близко смерть была. Болезненно близко. Даниил выписал лекарства, о каждом рассказав. Посоветовал побыстрее прикупить — дрожащая от холода девочка на пару с шумно дышащим Андреем вселяли мало надежд на то, что все обойдется. Там и утро показалось… дотрепались до самого рассвета, хотя казалось поговорили всего с ничего, больше поругались. После Петр начал деньги отсчитывать, но брат его остановил и сам выдал из своих карманов звенящих монет да купюр достаточно для того, чтобы скупить маленький магазин. — Поделите как хотите, здесь с излишком. Не криви морду, Артемий, за работу заслужил. В кабак заглянете — бармен еще бутылок пару даст. Улица была тиха и уныла. Пахла стеклянными осколками. Ласка дышала полной грудью и то и дело зябко зажимала рот ладонями, жмуря глаза. Тяжело ей было… совсем тяжело, будто нутро иглами набила Суок и начала дергать за каждую, будто за ниточку, терзая легкие и душу. Андрей крепче оказался, шубу свою запахнул и брел вперед, пробивая дорогу сквозь начавшийся буран. Близнец же девочку за плечи приобнимал, держа рядом. И не говорили они больше, пока не пробрались мимо спящих домов, перевернутых урн, мрачных лиц, белым перемазанных. Одна из морд что-то крикнула, но тут же смолкла, когда старший Стаматин наваху разложил и в ее сторону кончиком клинка указал. Молча. Дверь мансарды он толкнул от себя, потом отошел, пропуская семью. Хмыкнул, обернувшись на далекие огни фонарей — и сам внутрь шагнул, смотря на то, как Петр помогает дочке снять пальто, после свое снимает, а она опускается на ступеньки, понурая совсем, будто неживая. Стыдно ей. — Ты не серчай, белесая, я не на тебя говорил, — сказал Андрей ей, подумав чуть. Присел напротив, взяв девочку за запястья. Тонкие руки у нее… такие сломать — пара мгновений. А она ими его с того света вытянула. Пальцами этими по его венам линии чертила, будто лезвиями. — Я ни на кого не говорил. Ясно? — Ты умереть мог. Петр повесил одежды, опустился с ними рядом. Усмехнулся горько, положив одну руку брату на плечо, вторую — девочке. Она повторила его жест. Стаматин-старший тоже. Ткнулись лбами. Замерли, все дыша тяжело. — Но я не умер. — И мы сделали все, что хотели, — хозяин мансарды не дал никому открыть рот, тут же мысль свою продолжив: — Показали, что готовы бороться. И выбрались живыми. Здоровье… как откроются аптеки, я схожу и куплю все, что Даниил прописал. И будет здоровье. А веретено ты, дочка, убери к себе в ящик. И никому в руки не давай. Никогда. — Не дам. — А еще мы Вещь отогнали. Мне так кажется… я все время, что мы шли, чувствовал, что нас не трое, а четверо. Что Фархад рядом. — Думаешь, брат? — Знаю. И чем же они помогли этому духу несчастному? Андрею казалось, что лишь хуже сделали… ан нет, что-то видать случилось то ли в мире живых, то ли мертвых, пока его пытались в гроб уложить. А что? Даже Ласка не знала. Сидела, хмурилась, им подражая, кусала губу нижнюю и всматривалась в собственную тень. — А он не злится на меня? — спросила она наконец, на Петра посмотрев. — Не злится, что я к нему привела? — Тебе виднее, я-то… — Нет. На этот раз тебе. Я… Верно тогда Артемий говорил: «Будешь много с мертвыми говорить, погибнешь». У меня слишком мало сил сейчас, я от земли оторвана, от мертвых своих тоже. Зима… промерзло все до костей. И им холодно, им так холодно, Петр! Удушающий холод… я не могу это выносить, — призналась девочка звенящим шепотом в собственном бессилии, всхлипнув протяжно и тяжело. — Мы с Андреем были в их мире. Улицы практически опустели… Где они? И я не знаю, никто не знает. А Фархад к тебе привязан, ему с тобой сейчас легче говорить, он к тебе тянулся всегда. И наконец-то коснулся самыми кончиками пальцев. Значит, я… Сделала все, что хотела. — Ты молодец, Ласка. Ты большая молодец… — Петр поцеловал ее в макушку, едва коснувшись губами светлых волос, а после на брата посмотрел, что все еще рядом был. Того трясло мелко от жара, но он держался как мог, гнул грудь колесом даже сидя. — Давайте спать, больные. Я постелю. Второй этаж был тих и светел, в окно пробивались робкие лучики солнца. Стаматин-младший постель расправил, дал брату за ширмой переодеться, попутно кипятя чайник. Дочка совсем не хотела ложиться, но выбора ей отец приемный не дал, пригрозив тем, что не даст рисовать на старых чертежах. Но все же сжалился и ограничился разрешением посидеть еще десять минут, пока он чай заваривает. Половицы скрипели от шагов, вдалеке птицы пели. Андрей накрылся пледом, весь трясясь, и Ласка его лба губами коснулась, будто братский поцелуй передавая. — Спи… Все закончилось, теперь можно и отдохнуть, — сказала она, а он лишь усмехнулся чуть, на нее смотря своими бесноватыми глазами. — Ты знаешь, чем я Вещь отогнал? Сейчас расскажу. Смеяться будешь… я ей в морду плюнул! — и Стаматин захохотал так, что стены дрогнули, а девочка подхватила его веселье, осев на пол и рот ладонями закрыв, хихикая едва слышно. А там и Петр прыснул, еще не зная причины, после чего уточнил ее — и опустился на стул, уперев себе ладонь в лоб в попытках не дать голове удариться о стол в смешливом припадке. — Брат, ты, конечно, даешь… Возражать ему никто не стал.