Могила человечества

Темно. Не продохнуть. Не пошевелиться. С потолка капает, а есть ли сам потолок? Или и там жгучая неизвестность темноты закрытых век, набитая запахами трав и разноцветными бутылочными стеклами, режущими пальцы? И все одно ведь ничего не видно. Каждый шаг и вздох — на ощупь. Ласка держала Андрея с Петром за руки цепко, крепко, и прикосновения ее были музыкой, переплетениями струн и высокими нотами. Она сначала пела, приоткрыв рот, пока пар не прекратил выходить из ее рта, и в это же мгновение голос девочки утонул в угольном бульоне, оставив после себя одни лишь звенящие подголоски да вибрации воздуха. Братья словно сами обернулись ее подголосками, пытаясь сипеть что-то сквозь стиснувшиеся от напряжения зубы. Они держались за руки Ласки, став единственным, что не давало девочке провалиться, упасть, выпав из собственного тела. — Забавная… Хоро-ошая. Хочешь куклу, басаган? Для тебя плела я ее из трав да костей. У нее нет языка, но ты дашь ей имя, и она станет твоей, — шепнуло что-то черной сажей девочке на ухо, и она вздрогнула, обернувшись, распахнув глаза так широко, как только могла. Круг из ладоней дрогнул, но остался цел — словно погруженные в транс Стаматины не отпустили ее. — Не хочешь?.. Быть может, звенеть бутылками из-под твирина да молока тебе больше нравится? Тогда… зачем же ты начала играть с огнем, пропуская его через собственные веки? Одним пламя согревает пищу, но другим оно опаляет трепетные руки. Неужто ты захотела с ним совладать? Да и осталось ли оно?.. Пламя. — Кто ты? Шепот во тьме, пятна сажи, голая правда. Ты говоришь — и под влиянием твоим камень точится, — Ласка всмотрелась во мрак, и мрак всмотрелся в нее в ответ, заставив отпрянуть. Что-то витало там, невыразимо далеко, на самой границе сознания. Голова его была свита из сухой травы, а из тонких ног, выходивших из расплывчатого тулова, торчали обломки костей. Белых, тонких, обутых в ботинки один другого больше. — То ли я говорю, то ли ты говоришь. Боишься меня, баарhани, в глаза мне не смотришь. А он не боится, за это я люблю его, словно мать. Кто же я? Мать и мачеха, зоболон и золотая трава, бычьи рога, с хрустом вырванные из черепа. А еще пятна крови на запястьях Петра, рвущиеся нитки, которым никогда не стать линиями. Сшили ли горе-врачеватели плоть Земли, разрезав прежде ее своими словами? Сшили ли они ее, басаган? — Мачеха… — Я всегда стояла за спиной его. Вела руку с острием вперед, прямо в трепещущую плоть любого врага или того, кто казался им. Он не знал этого, но я не терпела отказов, но щедро награждала его за службу. Идеями. Мыслями. Своей благосклонностью. Ведь что способно наполнить человека окромя истинной пустоты? Да и если бы не было меня… Басаган, Пётр бы сыграл со Смертью в иные, настоящие кости. Неужто болезнь обошла его да брата стороной лишь потому, что они пили горький твирин и не боялись ее? Пётр-то, светлая голова, из-за тебя свою душу сжег. А хайратай инагни — за него… Был страх, был, ты мэдэнэгши, ты поняла меня. — Суок!.. — Ласка. Слова сошлись, скрестившись, будто спицы. Кольнули друг друга опосля, расцепились рывком. Далекая фигура оказалась близкой. Болезненно близкой. Теперь она стояла не спереди, а сзади — в самом центре круга. И девочка внезапно поняла, что не ощущает совсем чужих ладоней — только ее прикосновения к собственным плечам. Чувства таяли, плавились воском, опадая во всепоглощающую пустоту. Ласка вцепилась в то, что было у нее под ладонями, так сильно, как только могла, не почувствовав даже плотного остова рук дяди и отца. И вдруг кончилось все — Пётр выдернул ее из этого сумбурного видения, дернув на себя, а девочка упала в его неловкие объятия. — Суок, значит. Ну, дела! — послышался голос Андрея, привычно сердитый, но не такой уверенный, как обычно. Он сидел, не шевелясь, и снег сыпался ему на голову, остужая пыл. — Дела… Слыхал я от танцовщицы одной про нее, но думал — сказки! Вот тебе и сказки, значит. Дурной город… дурной город. Может, ну его к черту и уехать, Петь? А? Что думаешь? Ласку в охапку, твирину пару бутылей — и на все четыре стороны. — Убьют… Забыл, брат? Смертная казнь — весь наш удел. И дочку под это подводить? Никогда, — близнец его выдохнул протяжно, по волосам свою приемную радость потрепав и спросив у нее: — Ты как? Видишь, я здесь. Все хорошо. Ее нет здесь больше. — Я… я видела ее. Петь, я видела. Волосы из трав, кости из ног, прутья из лица. Будто Шабнак, но иного рода! Не злая, не добрая, пустая, совсем пустая. И говорит… — Слышал я, что она говорит, слышал… дурное это. Оказался б я на ее месте — и не так бы запел. Сколько она грязи нанесла в нашу с Андреем жизнь, так мы в ней по горло теперь. Возлюбленным его зовет, смерть саму за ним на поводке водит, мной грозит, мне обещает скорую погибель… Не бывать этому, — в сердцах заключил Пётр, а брат его помог подняться Ласке, а после и ему руку протянул. — Спасибо. Как же я без тебя? Рядом с Омутом было все так же тихо, но отчего-то никто более не играл в снежки. И будто сам снег стал стеклом, такими острыми показались девочке его грани, когда она зачерпнула рассыпчатую горсть, сжав ее в ладонях. — Что-то не так… — О чем ты? — Андрей вскинул голову, на нее посмотрев, а после и сам снега полные руки набрал, шикнув и тут же выбросив его — на коже выступили капли крови. — Понял, о чем. Это — сон. Верно? Верно… Бурах как-то Ласке проболтался, что когда только приехал в этот проклятый город, его посещали навязчивые видения. — Да, его они посещали… Вспомнился девочке в это мгновение один из неловких рассказов Артемия, когда они сидели в степи с Мишкой втроем, перебирая стебли увядающей твири. Бурую от красной, красную от черной отделяя, чтобы не спутал при варке их новый местный врач. Небо было оранжевым, будто отсветы костра, а от земли тянуло холодом и уходящим временем. Ласка вплела в вязанку нить савьюра, задумчиво заключив: — Ты думаешь, закончилось все. Бурах на нее покосился украдкой, все не привыкший к странным, наперед смотрящим речам. Пожал плечами, сорвав какой-то бесполезный цветок. Ромашка то была, что ли… И усмехнулся, тонкой веревкой перевязав твириновый букет: — Я не думаю. Уверен, у тебя и этого города найдется для меня пара сюрпризов, верно? — У меня?.. Нет, я просто имбирный ветер. И никогда не желала тебе зла. Ты спас всех нас, хотя не должен был. Не мог, понимаешь? Спас… Хотя все было против. Помнишь, как Марк в постановке своей говорил? Роль у Вас незавидная, — беловолосая кольнула его словами своими будто иголкой, а Мишка в нерешительности протянула ей осколок бутылки из-под молока, ничего не говоря. И Ласка взяла, в пальцах его принявшись вертеть. — Марк много что говорил… Когда он в городе вообще появился? Слишком уж экстравагантный тип. Режиссер. — Он словно всегда был здесь. И он все про всех знает, будто… извечный наблюдатель. Петр мне как-то сказал, что видел трагиков его, бегающих по лестницам в небо, прототипам Многогранника. Вниз. Вверх. Вниз. Вверх. Они все-все за нами повторяют. Вдалеке степнячка стирала в реке нехитрое белье, пока дети ее носились тут и там, подбирая камни и перебрасываясь комьями грязи. На щеках женщины словно следами оспы отпечатались застарелые чумные рубцы. Ничем их не стереть и не смыть. Ничем с улиц не смести поганые следы прошедшей смерти. — Я будто сплю. И зеленые феи… раньше, когда я спал, мне всюду виделись зеленые феи на доньях бутылок. Они улыбались мне, — Пётр вытянул руку перед собой, но пальцы его словно на стену наткнулись, и он отпрянул, смотря на капли крови, что от падающих снежинок будто от кончиков булавок, выступили на коже. — А теперь не улыбаются. Я их, верно, совсем не вижу. Ослеп? Прозрел. Но почему так холодно-то? — Ты будто пьян, брат. — Нет, я… я будто дремлю. Эти ощущения, отзвуки, здесь все — иллюзия. Ты прав, Андрей, мы спим. А колет меня снегом оттого, что на нем-то мы трое и лежим. Но кровь… Я надеюсь, что и она мне снится, — Стаматин-младший руку о край своего пальто вытер, дочку приемную приобняв, дабы вместе на будущее смотреть, а близнец его позади них встал, руки им на плечи положив. Захрустела белоснежная пелена под чьими-то тяжелыми шагами (или легкими?), по ледяной глади озера пробежалась пара десятков трещин, что сложились в остроугольную паутинку. Омут стоял посреди стеклянной картины, возвышаясь над ней, будто своеобразный Многогранник, прибитый к земле гвоздями. Не оторвать. — А под землей птицы поют… О ломкие кромки ломают себе перья. Бедные мои, бедные, — выплыла из снежного марева покачивающаяся из стороны в сторону фигура Катерины, что ни живая, ни мертвая замерла пред ними, обнятая за плечи молчаливым мужем своим, будто плащом. — Кого я вижу… истерлись пуговицы моих глаз, но я вас вижу. А вы ведь живы. Средь обманчивой тишины — живы. — Даже после смерти свиделись… видать не любит меня жизнь, раз ваши морды даже из могил достанут, — скривился Андрей вместо ответа, прищурив глаза и настороженно притянув родственников своих поближе, в то время как Пётр смотрел на эту картину так, будто ждал появления мертвых целую вечность. — Так значит, и правда никто не умирает в этом городе, — проронил он наконец, самого себя в этом в сотый раз уверив. — Не только Фархад. — Каждому место отыщется в мире ином, до кого Вещь не добралась. Вот только… мы-то еще живые, — Ласка коснулась своего лба, и он показался ей совершенно ледяным. — Ведь если я умру, кому заботиться об ушедших? — Ты слышала?.. Бродит… меж мертвыми да живыми бродит, из иголок да соломы сделанная, из мышиной шерсти и дерева, из всего, что по миру собрала, — Катерина вытолкнула из горла болезненную речь, протянув руку в сторону девочки, сказав едва слышно: — А ты ведь дочкой нашей могла стать. Когда б закончился мор… Мы бы тебя к себе взяли. — И без вас в доме тесно, — огрызнулся на нее Стаматин-старший, в то время как брат его нахмурился устало. — Тесно… расколотим еще мансарду, вот увидите. Все забрать у меня ее хотят, все, будто… будто не достоин я ничего. Будто последний человек. Гадкое чувство, — Пётр приоскалился, приосанился, и лицо его болезненное сходство с лицом близнеца приобрело, окончательно черту меж ними вырисованную стерев. — Нет. Я был инструментом в руках Каиных, а в ваших руках небось еще хуже находиться. Никогда бы дочку вам не отдал, зная, что вы хребет кому угодно ради власти переломите. Снегом совсем Омут замело… Продрогли трое до костей, стоя напротив двух, что смотрели на них в упор, буравя взглядами. Все-таки жуткими были Катерина с ввалившимися от тоски да морфия глазами и ее внезапно замолчавший муж, что вместе со смертью обрел свободные от тяжких бразд правления руки, но, похоже, с концами потерял голос. Но нужен ли он ему в царстве мертвых был? Теперь самым важным для Александра, как и прежде, стало хранить от невзгод покойную жену, оставшись ее единственной опорой. Любил он ее, бедный… Бедный, деревянный человек. Пётр Ласку тоже любил, но не так совсем. Про себя он был уверен, что никогда бы не дал ей избрать путь самоуничтожения, не пропустил бы этот поганый момент… да и держал он ее за плечи так, будто не опорой ее был, а тем, что на себя бы все удары судьбы приняло, лишь бы ни единый волосок с головы дочки не упал. Его бы воля — никогда бы она этого города проклятого не увидела. Даже если бы это стоило ему десяти Многогранников. Только сейчас, дурак, осознал, на этих мертвых возлюбленных смотря. — Проснись! — чужой голос ударил его по лицу будто молотом, и глаза Петра невольно распахнулись и тут же закрылись обратно — он так и не понял, как вывалился из этого снежного, холодного сна, он вообще ничего не понял. Даниил стоял над ним, взбудораженный и злой, и лицо его горело то ли от мороза, то ли от напряжения, но хуже всего было то, что за спиной его возвышался извечно молчаливый Бурах, что, казалось, стал в полтора раза шире и злее с их последней встречи. Это было видно по его лицу. Казалось, даже огоньки свечей пригнулись, лишь бы их не зацепил его взор. — Проснулся, горе-папаша… — протянул Данковский с присвистом, уперев ладонь в лоб и опустошенно добавив: — Ты первый. — Андрей где?.. — выдохнул Пётр, ощутив страшное жжение в груди, и закашлялся будто бы снегом, за рукав Бакалавра на себя дернув. — Ласка где?.. — В шаге от могилы, не знаю уж чьими стараниями. Вы… это настолько безумно, что даже я не знаю, что сказать! — на одном дыхании выпалил Даниил, бросив косой взгляд на нелепые кушетки, на каждой из которых лежало по почти бездыханному телу. — Даже Бурах не знает, что сказать конкретно! А уж я-то его наслушался, пока вас через весь город перли! — Через город?.. Так мы ж у Омута были, хотя… да, верно, мы же в сон провалились. Катерина… Сабуров… Артемий, мы коменданта с женой видели. Все трое. Ты степной, ты поймешь. И жена эта мертвая сказала, что, — Пётр вновь закашлялся невольно, рот ладонью прикрыв и сесть попытавшись, но тело его так сильно жгло, что каждое движение казалось испытанием, — что птицы поют под землей. — Ты что, пьян? Вроде не пасет, — опасливо спросил Данковский тут же, но замолчал, когда Артемий чуть отодвинул его в сторону, присев перед Петром, смотря ему в широкие-широкие зрачки, на дне которых разве что рыба не плескалась — настоящие омуты. — Не пьян он… правду говорит даже. Чувствую, что правду. Вот дела… Еще что сказала Катерина? — Что бродит кто-то там из всего, что по миру собрано, и пока она говорила это, я словно и правда видел то, что собрано из прутиков у нее за спиной. Оно с Лаской уже говорило, будто шабнак, только не шабнак вовсе. А Суок, — пересказал Стаматин-младший кратко все произошедшие события, все же сумев сесть. Шуба Андрея лежала на нем самом будто покрывало, и лицо близнеца словно горело — красное, неживое совсем, с собравшимися возле уголков глаз морщинками. Он морщился даже во сне. Ласка была другой. Неподвижной, даже на вид холодной, а еще она то и дело кашляла, будто тоже столкнулась с ощущением снега внутри своей груди и теперь пыталась от него избавиться. А он все не давался и не давался… — Пётр пропал, — девочка схватила Стаматина-старшего за локоть, оторвав взгляд от Катерины. Почувствовала, что никто больше не приобнимает ее, но вот ощущение ладони дяди на плече осталось, потому она и ухватилась за него, будто за соломинку. — Андрей?.. — Теплее стало, вот что, — тот и сам ухватил ее за руку, но уже по нормальному, после чего задвинул себе за спину, с вызовом на мертвых Сабуровых смотря. — Где брат? Кому как не вам знать, сволочи… — Жив Пётр, потому и не здесь, — Катерина обернулась на здание, поросшее льдом и покрывшееся снегом. — Он покинул Омут… магнит душ неупокоенных. Он будет жить, а я останусь здесь с иглами в висках. Мне Вещь их вбила, не оторвать, — речь ее сделалась печальной до боли, и по льду прошлось еще больше трещин. — Не оторвать, не вырвать… А я ему верила. — Вещь — это уловка на тонких лапках. Пётр увидел ее как-то во сне, будто сидела она в углу. Почудилась она ему… и он псалтырь разбил о стену. Так, что страницы полетели. Разбил. Другого слова не найду. Так оковы бьются стеклянные, — Ласка вытянулась в струнку за спиной Андрея, будто совсем ее не волновало слово «смерть». — Он жив. А мы, значит, мертвы? И правда, тепло стало. Показалось даже маленькой смотрительнице на секунду, что за рамами Омута стоит Фархад, ткнувшись в окно лбом. И наблюдает, бессильно руки опустив. Будто ситуация совсем не в его власти. — Она вас приговорила уколами своих бесчисленных крючков. Посмотри на себя, ты ведь гниешь, Андрей. Ты всегда гнил… Александр говорил мне, что ты человек пропащий, но не давал взглянуть на тебя. А теперь… теперь и я могу это сказать. — На себя лучше посмотри, пустоцвет. Я-то может и гнию, но у меня есть наследие, — Стаматин-старший тут же осклабился, плечи раздвинув, будто вот-вот готов был в бой кинуться. Но не кинулся, вместо этого жестокую правду выдав и словно к стене женщину прибив ей, задохнулась Катерина собственными словами. Тогда Сабуров за спиной жены своей глазами блеснул, вперед выйдя. Худой, печальный, гротескный теперь куда более, чем при жизни. Взгляд его мог до самого сердца дотянуться… но у демиурга не было сердца для таких, как он. — Приговорила, значит… будет ей приговор! Пошли, — Андрей потянул племянницу за собой, и она пошла, обогнув мертвую чету по дуге. А вдалеке и правда птицы пели. Будто вороны каркали. Много их было… или казалось, что много. Ласке даже виделись человеческие лица, перьями обрамленные, так воображение у нее разыгралось. Вдоль кромки ледяного озера по снегу из тысяч осколков. Мимо обломанных веток, недолепленного снеговика. Прочь из этого поганого места, от которого тянуло холодом и смертью. Даже Андрей чувствовал дыхание собственной кончины, а потому и становилось ему все поганее и поганее. — Значит, брат жив… — повторил недавние слова он, хмурясь. — А мы мертвы. — Но мы оба чувствуем тепло. У тебя ладонь не такая холодная уже. И… я не могу его так оставить, ясно? Да и ты не можешь, я не позволю. Пётр где-то там валяется небось на снегу и пытается что-то сделать, а мы тут бредем и рассуждаем о том, что все, конец? Да ни в жизнь! –выпалил Стаматин-старший в сердцах, зачерпнув горсть снега и на ходу из нее жесткий ком собрав да так, что с пальцев кровь потекла. А после — размахнулся и высадил этим комом какое-то окно, усыпав землю осколками настоящими. — Выпусти нас отсюда, тварь! Вдалеке аж птицы замолкли на мгновение, но после вновь продолжили свой галдеж. Мышь под ногами пробежала. Потом еще одна. И еще. Потом гроб верхом на мышах проехал пустой по мосту, но на середине будто что-то повело его — и ухнул он в реку. — Говорят, за водой новая жизнь, — Ласка сжала руку Андрея, прошептав: — Но я не хочу новую жизнь. Не из-за мертвых. Из-за живых. Это глупо, да?.. — Нет, не глупо. Это — правильно. Только поздновато ты это поняла… хотя вот уже ладонь совсем горячая. А моя? — Ты холодный… совсем холодный. Как булавка на морозе. Я закрываю глаза и вижу, что у тебя внутри — нитка. — Ну хоть не иголка. — Не перебивай. И эта нитка… красная нитка… ее совсем не осталось! Андрей! — Ласка схватила его и за вторую руку, озаренная внезапным и страшным: — Не отпускай меня! — Почему? — Стаматин-старший замер, не сразу поняв, о чем речь идет. А когда понял — улыбнулся одним уголком рта, наклонив голову и прихрустнув шеей, после на Омут взгляд переведя с его далекими, но озаренными светом окнами. — Мертвым тепло нужно. Понимаешь? — Смекаю… — Если нет тепла, то человек — мертвый! И если у тебя не останется моего тепла… — девочка чуть ли не всхлипнула, смотря на него так чисто и ясно, что Андрей усмехнулся невольно, после чего чуть колени согнул и в лоб ей своим ткнулся, все оставшиеся слова перебив. — Тогда слушай меня внимательно. Очень. Внимательно. И брату передай все, что я скажу. Я никогда вас не брошу, ясно? Ни-ког-да. Даже если небо обвалится и рухнет на ваши дурные головы, — он с силой сжал ее ладони, позволяя Ласке ощутить это прикосновение как никогда прежде. И было в нем что-то… до боли драгоценное и тайное, от всех глаз скрытое. Но только не от любящих сердец. — Третья грань, помнишь? До меня никакая Суок не доберется, пока мы трое вместе. А я всегда буду рядом. Передай брату, что я был огромный дурак при жизни. И что он всегда был лучше меня. Хотя бы потому, что сумел разглядеть в тебе то, чего нам обоим с ним так не хватало. Семью, — и в это мгновение Андрей оттолкнул девочку от себя, и по рукам его заструилась кровь… — Ласка! — Пётр тряхнул ее за плечи, и она распахнула глаза.